На Бестужевкой улице высится НИИ протезирования и трудовой экспертизы. Он и сейчас там, но называется столь сложно, что легче пользоваться старой вывеской. Так уж вышло, одни врачи посоветовались с другими и решили послать меня к третьим. Для изучения и экспертизы.
Больница, как больница, мало ли я их перевидел! Палаты, процедурка, буфет, халаты белые, каша невкусная. С утра я шел в соседний лабораторный корпус. Мой организм изучали с тщательностью несравнимой ни с чем, из того, что было раньше. Так, наверное, исследуют будущих космонавтов. После обеда на отделении делать было нечего. Можно было спуститься во двор и покурить, сидя на солнышке. Можно поваляться и подремать, взяв для вида книжку потолще. Можно было съездить домой, пять остановок на сто втором автобусе. Близко, а не хочется. Прохладное чувство отчуждения высунулось и юркнуло обратно. В последнее время тварь обнаглела и все чаще попадалась на глаза. Чувство вины ее втихаря подкармливает. И науськивает. Домой категорически не хотелось. Но куда-то надо идти?
День выдался прохладный и ветреный. Во дворе было пусто, и я расположился на лавочке, отвернувшись от улицы к высокому забору. Город перестал говорить со мной. Я не хотел его видеть. Мы рассорились c Петербургом. Мы трудом терпели взаимное присутствие и до слез тосковали друг по другу.
До боли в висках, не хотелось думать, решать и чувствовать. В клинике протезирования скрывалась загадка. Больница, вообще, место не из веселых. Но такой феноменальной тоски и апатии я еще не пробовал. Задача оказалась «на две трубки», как говаривал Шерлок Холмс. Во всех госпиталях идет процесс. Простудный, гнойный, лечебный, диагностический, учебный – все равно, главное – движение. От тяжелого состояния к среднему. От среднего – к легкому. От легкого – к состоянию «здоров». В идеале. Иногда, сюжет развивается в обратную сторону. Увы! Бывает, удается дотянуть лишь до середины шкалы. Противно, но не смертельно.
В экспертно-протезном институте не было движения. И не предвиделось. Не поняли? Вот, смотрите. При взрыве горных пород, подрывнику оторвало ногу. Не повезло. Не рассчитал. Каждый год он арендует больничную койку на Бестужевской. Врачи смотрят на то, что осталось от ноги. Бывший подрывник на врачей. Культя абсолютно той же длины, что и год назад. Посмотрите, коллега, вот тут – не выросла? Не выросла, твою мать! И не вырастет. И не будет парень бродить по горам и динамитом трясти землю. Никогда? Никогда!
Зато для вас есть приятная новость – готов протез нового типа. Легкий, ловкий, удобный…
-- Не надо! Вот этот по счету пятый. Каждый раз привыкаешь, до крови культю сбиваешь… а в итоге – один хрен. Одноногий мужик – он и есть одноногий мужик. Калич гребаный.
Институт на Бестужевской – клиника уникальная. Только здесь персонал сквозь пальцы смотрит на вечерние посиделки с водкой и девчонками.
-- Только после ужина и песен петь не надо.
Так проходят годы. Ни руки, ни ноги не отрастают, сколько диссертаций ты не защити. На отделении неврологии и глазных болезней еще горше. Там график состояния несется вниз, как санки с ледяной горы. Не тормознуть ни руками, ни ногами. И хрен же с того толку, что они у него есть, когда очки минус пятнадцать. На слепых и парализованных звание «каличи» не распространяется. Только на некомплектных. Потому, что – элита. Открытый закрытый клуб со своими правилами поведения и взглядами на жизнь. Например, как бы не было трудно с тем, что у тебя осталось, о помощи не просят, и непрошенную не принимают. С очень жёсткой формулировкой. Попробуйте открыть дверь перед парнем, чьи кисти рук остались в Чеченских ущельях.
-- Куда лезешь, сука? Где мои я знаю, свои не растеряй!!!
Единственное исключение из корпоративной этики – помощь одного больного другому. Не то чтобы это практиковалось – это не осуждалось. Каличу от калича принимать не в падлу.
День выдался серый, ветреный и холодный. Идти никуда не хотелось, но в палате планировался праздник с литром водки. В тот период я воздерживался от спиртного и присутствовать на пьянке мне было тяжело. Решено – иду во двор, а там видно будет.
Сижу на лавке и прикуриваю один огонек от другого. Пытаюсь погасить чувства, чтоб ушла головная боль. Время от времени, искоса бросаю взгляд на больничный двор.
В клиническом корпусе распахнулись стеклянные двери. С крылечка из двух ступенек, спускалась группа детей, человек двадцать. Возраст – не старше десяти. Много одинаковых дешевых пальто. «Детдом или интернат, вот они и покупают одинаковое!» Последней вышла воспитательница в яркой куртке, накинутой поверх белого халата. В одной руке дымящаяся сигарета, в другой – красный детский мячик, поменьше футбольного, но больше теннисного.
Кучка растянулась в гусеницу, ползущую в мою сторону. Медленно, кренясь то вправо, то влево. Мучительно дергаясь в судорогах, спотыкаясь, ругаясь и кряхтя на все лады. Стуча палками и костылями. К хвосту веревкой привязаны два деревянных ящика с маленькими колесиками. В них ехали мальчики с очень серьезными лицами. На двоих мальчиков приходилась одна целая нога и рука с недостатком пальцев.
Детское протезное отделение. Дневная прогулка. Я тихо сижу на своей лавочке и чувствую, как спазм тисками скручивает горло. В глазах мутнеет от слез. Мне говорили на взрослом отделении, как эти ребята не разрешают себя жалеть. Я смотрю на них и мне легче не дышать, чем не жалеть. Больше всего они не любят, когда за них пытаются сделать то, что они способны сделать сами. Или неспособны. Не важно.
Воспитательница расположилась на соседней скамейке. Постепенно к ней подтянулась вся гусеница, став опять кучкой. Каждый ребенок предстает перед ней, и Валентинванна поправляет пуговицы, вывернутые карманы и задравшиеся брючины. Кто может сделать это сам, делает это сам. Рядом с воспитательницей девочка лет десяти. С руками у девочки все в порядке и она помогает остальным. Коллектив смотрит на нее, как на предательницу. Придачу, она хвастается - рассказывает, сколько раз она подтягивается на перекладине в спортзале. Получается очень много. «Так ведь это я без протеза!» То-то!
Валентинванна поднялась, держа в руке мячик. Трагический сюжет получает развитие. Дети привычно распадаются на две команды и начинают игру, перебрасывая ярко-красный шар. Как хитрый кот, он крутится рядом, но никак не дается в руки. Особенно, когда у тебя рук не хватает или ты к ним еще не привык. Я не могу смотреть на игру и отвести взгляд тоже не могу.
И тут… словом, мяч перелетает мою скамейку и застревает в сухом черном кустарнике. Высоко. Рядом оказывается мальчуган лет десяти, на костыле, переделанном из взрослого.
С трудом, я встаю с лавки, тяжело опираясь на трость. Наши взгляды натыкаются один на другой. Мальчишка смотрит с вызовом и снисходительным превосходством. Я гляжу вопросительно – помочь или сам?
-- Вскочил – доставай! – парень улыбается во весь рот, как Буратино.
Я беру свою трость, наоборот, и рукояткой выковыриваю мяч из колючего кустарника:
-- На!
И подаю такой крученый, дальше некуда. Мальчишка берет его легко, как конфету с полки. Хочу выразить восхищение и понимаю, что не нужно. Между своими не нужно.
Игра продолжается. Ребята стараются и коварный мяч слушается. Все меньше катится, больше летает. Он побежден, и я слышу… правда, я слышу, как сквозь сердитое ворчание и гневные возгласы пробился смех. Звонкий детский смех.
Из-под груза боли, страдания и страха поднимает голову вечный смысл происходящего. Дети играют в мяч и смеются, оттого что им весело играть.
Взрослым легче быть взрослыми, когда дети смеются.
