спросить.
– Почему вы мне помогаете? Я же чужой человек, шлюха малолетняя.
Маргарита Львовна не сильно, но ощутимо дала ей пощечину. Женя побледнела, щека вся покраснела, а на глазах навернулись крупные слезы, но не от обиды, она была готова принять еще, еще, пусть бы ее уже поколотили, как следует.
– Не смей больше так о себе говорить, – строго сказала Маргарита Львовна и, бросив полотенце на столешницу, обняла девочку. Женя заревела, громко, надрывно. С улицы раздался удивленный вопрос Людочки, почему Женя плачет, и строгий ответ Ксюши, чтобы она им не мешала, сами разберутся. – Никогда больше не смей так о себе говорить. Не думай, что ты первая, вовсе нет. Петя три раза уже приводил ребят к нам в дом. Сначала я их боялась, угрожала ему, но потом поняла, когда узнавала этих мальчиков поближе, а он видел их сразу, хотел вырвать из гадкой трясины. Он как Дон Кихот, другим не понять, да другие и не способны. Мальчики эти давно выросли, каждый год приезжают на день рождения Пети. Они в разных городах живут, но приезжают, часто с семьями. Сама увидишь, у него день рождения в конце августа. Ты читала про Дон Кихота?
Женя покачала головой, Маргарита Львовна улыбнулась, гладя ее по голове, готовая сама вот-вот расплакаться.
– Я тебе дам эту книгу, она у нас на почетном месте. Петя злится, но что он может поделать? А с мамой тебе надо поговорить, обязательно. Чтобы не случилось, она твой самый близкий и родной человек.
Женя кивнула, что поняла и согласна, продолжая тихо плакать, повторяя слова благодарности, путаясь в них, как в сети, падая, вставая, оступаясь и снова падая лицом песок бессмысленности этих слов. Маргарита Львовна встряхнула ее за плечи, погрозила пальцем. Они рассмеялись, освобожденные от накопленного напряжения. На кухню влетела Людочка и громко, требовательно спросила: – Что вы тут устроили?! Что здесь происходит?!
5
Германия, предместья Мюнхена
В ночном небе светились звезды, яркая луна освещала пустую дорогу, затерянную в стройном аккуратном лесу, высаженном много десятков лет назад. На поляне колыхались под ночным ветром спящие цветы, стрекотали насекомые, теплая ночь вздыхала, убаюкивала.
Из чащи леса, не нарушая тишины, вышли десять фигур в длинных балахонах. Это одеяние скорее напоминало рясу киношного монаха из псевдоисторического фильма: безразмерная, грубо сшитая, многие путались в длинных полах, оступаясь, нервно поправляя объемный капюшон, полностью скрывавший личность человека. В свете луны балахоны отливали серым блеском, один балахон был белым, ярко светившимся в ночи. Казалось, что они все светятся, издали можно было легко заметить эту процессию, ведомую белым балахоном. Процессия остановилась посреди поляны, серые балахоны выстроились полумесяцем вокруг белого. Они долго стояли неподвижно, ожидая чего-то.
Наконец, белый балахон, будто бы пробудившись, вздернул руки кверху. Ничего вокруг не изменилось, все так же стрекотали насекомые, светила яркая луна, шумел ветер в вершинах деревьев. Не было даже слышно редких машин на шоссе, которое проходило сразу же за лесом. Белый балахон снял капюшон, обнажив обритую наголо большую голову с торчащим, как воткнутый в арбуз нож, длинным большим носом. У него были большие глаза навыкате, толстые губы и маленький рот, толстые щеки и свисающий двойной подбородок. В ночном свете он выглядел отталкивающе, особенно бешеный взгляд выпученных глаз.
Серые балахоны стояли неподвижно, покорно скрестив руки на груди, держась дрожащими пальцами за плечи. Это были женщины, руки выдавали их, небольшие ладони с длинными и короткими пальцами, ухоженные, если подойти ближе, то можно расслышать запах их крема, у каждой был свой запах, начисто перебивавший благоухание летней ночи.
– Мария, подойди ко мне! – громко, разрушая тишину, воскликнул мужчина, ткнув пальцем в одну из женщин. Она послушно подошла и встала на колени. Он наотмашь ударил ее тяжелой рукой в голову. Женщина упала на траву, с трудом поднялась, не издав ни звука, несмотря на то что ее всю трясло после удара. – Ты усомнилась в нашей вере! Ты посмела произнести эти слова, которые тебе нашептал сам Дьявол!
Он воздел руки к небу и ударил женщину еще раз. После второго удара она осталась лежать на траве, тихо постанывая, шепча бессвязные слова молитвы.
¬– Мария! Подойди ко мне! –¬ мужчина ткнул пальцем в один из серых балахонов, к нему подошла другая женщина, она была выше остальных. – Подними ее, пусть суд Божий решит ее судьбу.
Вторая женщина подняла первую с травы, та не сопротивлялась, безропотно подчиняясь чужой воле. Вторая женщина сняла с нее серый балахон, за которым пряталась испуганная женщина в длинной белой ночной рубашке, больше походившей на саван. Лицо было окровавлено, губы дрожали, руки беспомощно обхватили груди.
– Мария, подойди ко мне, – приказал мужчина третьей женщине, – ткнув пальцем в невысокую женщину, державшую в руках деревянный ящик, покрытый черным лаком. Она подошла, он открыл ящик и достал оттуда начищенный до блеска револьвер с длинным стволом, скорее напоминавший предмет реквизита замшелого вестерна. В ящике также лежала большая шкатулка, он открыл ее и, демонстрируя всем, что не смотрит, вытащил наугад одну пулю.
– Пусть господь решит! – вскричал он, неумело засовывая пулю в барабан. Раскрыв его, он взвел курок и наставил ствол в лоб бедной женщине. Она упала на колени, покорно склонив голову, ожидая справедливого возмездия. –¬ Пусть решит Господь! Никто не в праве лишать человека его жизни, так отдадимся же в руки Господа нашего! Боже милосердный, помилуй эту грешницу, ибо она не знала, что творит!
Серые балахоны отошли в сторону, разорвав полумесяц, и мужчина и женщина остались одни в свете беззаботной луны, смотревшей на все это действие безразлично и с пренебрежением. Щелкнул боек, барабан прокрутился, и все стихло. Никто не проронил ни звука, а женщина так и стояла на коленях, продолжая молиться, не слыша ничего вокруг себя.
– Спасибо, спасибо тебе господи! – вскричал мужчина, воздевая руки с револьвером в небо, кружась в нелепом диком танце. Он кричал, махал руками, впадая в экстаз, как шаманы, танцующие с бубном вокруг костра. – Слава тебе, Господи! Слава!
Натанцевавшись вволю, он затих, жадно дыша. Было видно, что танец дался ему тяжело, он задыхался, захлебываясь, не в силах больше произнести ни слова. Рука с револьвером устало опустилась вниз. Две женщины, сняв капюшоны, помогли встать трясущейся женщине с земли, держа ее под руки. Все улыбались, даже женщина, утирая слезы радости и кровавые сопли с разбитого лица, слабо смеялась, счастливая, получившая новую жизнь.
– Но что если я ошибался, и Господь показал мне истину, сохранив ей жизнь?! ¬ Вдруг – резко вскричал мужчина диким фальцетом. – Что если сам Дьявол вошел в меня и властвовал над моею душой? Кто, кто вправе решать судьбу другого? Кто? Никто, только наш Создатель!
Он резко подошел к дрожащей женщине в белой рубашке и вложил ей в руку револьвер. Она вдруг выпрямилась, перестала плакать и смеяться, ощутив новую силу.
– В твоих руках воля Господа. Покажи нам ее, дай узнать правду! Я хочу знать правду, я не хочу быть под властью Дьявола! О, Мария, укажи мне истинный путь, излечи мою душу и тело! – вскричал он и упал на колени перед ней.
Женщины в балахонах отошли к остальным, теперь они стояли за спиной у женщины в белом саване. Мужчина покорно склонил голову, ожидая выстрела. Если бы кто-нибудь увидел его лицо, то понял, что он смеется. Женщина подняла правую руку с револьвером вверх, он был слишком тяжел для нее. Она взяла оружие двумя руками и приставила холодное дуло ко лбу мужчины. Грянул выстрел, жутким эхом отразившись от невидимых скал. Мужчина рухнул на землю, удивленно смотря выкаченными из орбит глазами на яркое ночное небо, посреди лба у него было аккуратное пулевое отверстие, вся трава и цветы за ним почернели от крови.
Никто из женщин не издал ни звука. Та, что держала деревянный ящик, подошла к женщине с револьвером и забрала оружие. Кто-то вернул ей балахон, она быстро оделась, все такая же сильная, спокойная, без тени прошлого страха и жалости к себе, и женщины поспешили обратно в лес, не оглядываясь, не разговаривая, держась друг от друга на приличном расстоянии, веером растворяясь в темном лесу.
На узкой дороге стало тесно даже для редких машин, пугливо проезжавших этот участок дороги между автобаном и складскими комплексами. Этой дорогой редко пользовались, сворачивая на нее больше по ошибке, сначала въезжая в лесополосу, а затем долгое время проезжая по широким полям, на которых кроме травы ничего не росло. Сейчас одна полоса была перекрыта, стояла спецтехника, несколько полицейских машин, карета скорой помощи, водитель которой меланхолично курил, поглядывая на копошившихся на поляне полицейских и экспертов. Ему не было дела до этого места, в отличие от других водителей, проезжавших мимо, ненадолго задерживаясь, чтобы лучше рассмотреть, что же на самом деле случилось, а потом выжимавших газ до полной, желая скорее убраться из этих мест. Солнце стояло в зените, было очень жарко.
Инспектор Вальц вытер платком широкое лицо, посмотрел на солнце сквозь очки, держа на вытянутой руке, и напялил их обратно на нос. Оглядевшись, в поисках другого занятия, он пожал плечами, вновь снял очки, чтобы тщательно протереть их чистой салфеткой, и где он так испачкал их, жирный налет все не сходил со стекол. Это не мешало смотреть, но руки требовали действия. Тоби смотрел в сторону, изучая лес. Как и Вальца, его особо не интересовали действия экспертов, заставивших всех отойти подальше от тела, чтобы никто не затоптал следы, которые уже поглотила земля, распушив свежую летнюю зелень, скрывая от всех грязь ночного убийства.
– Жарко, – проговорил Вальц, поглядывая на дежурных полицейских, стоявших у дороги и куривших. – Мне кажется, что еще немного и наши ребята повалятся на траву. По-моему, они уже спят.
Тоби рассеянно глянул на полицейских и кивнул, соглашаясь. Его больше занимал этот ровный лес, смотревший на всех даже в этот солнечный день скорее недружелюбно, с вызовом. Вальц заметил это и положил большую руку ему на плечо, сильно сжав.
– Тоби, ты же не знаешь, на какой земле стоишь, верно?
– А что с этой землей? – удивился Тоби, вспоминая карту: шоссе за лесом, в другую сторону поля и начало города, склады, а дальше больница, в которую он привозил Наоми и Заиру. Он улыбнулся, вспоминая о девушках, за такое недолгое время расцветших дома после больницы, безмерно счастливых, что отца отпустили, не замечая строгого режима, порой несправедливого. Даже Наоми, всегда дерзко высказывавшаяся по этому поводу, молчала, горящими от счастья глазами смотря на отца. Тоби видел, что девушки изменились, обе сразу, резко повзрослели, отставив от себя девичий задор, став слишком рассудительными, серьезными, и его это расстраивало, и Башара, способного без слов все считывать с лица Тоби. Он сказал только одну фразу, точно передав свое настроение и мысли Тоби: «Война дома так и не смогла убить в моих дочерях наивность юности – это смог сделать нетерпимый мир». Тоби тогда очень удивила эта фраза, видно Башар долго
