позитивист, а в будущем как утопист. Его родина не Россия, а Утопия. В Утопии не прижились англичане, но вполне прижились русские. Своеволие ведет прямо, откровенно, апокалиптически в утопию, то есть, туда, куда приводит русская сказка? Иди туда, не зная куда и найди то, незнамо что. Кто идет то? Как это кто? Разумеется, Иван Царевич. И за чем идет? Естественно, за счастьем ради Марьи Моревны супротив Кощея Бессмертного.
Русская мечта – это мечта о том, чтобы по своей глупой воле пожить. Воля и есть бог русского человека. В этом смысле он натуральный шопенгауэрианец. Бога, то есть, волю он принимает, но мира, который построен на началах разума, нет. Так какой русский философ? Да, не философ он вовсе, но, напротив, антифилософ, мизософ. Его мудрость не умная, а глупая, ибо руководствуется не разумом, а волей. Магический реализм романов Достоевского – это магизм своеволия. Русская воля есть желание русских. Желание чего? Желания самого желания или желания другого? Желания желания как чего-то другого. Русский не немец-спекулянт и поэтому желает не само желание, а нечто другое. Не то, что есть у другого, чего желает колонизатор-англичанин. Нет, это то другое, чего здесь и теперь нет. Так что это? Пустое. Но не то пустое, что занимает ум индуса как шунья-та. Это то пустое, о котором говорят: «чтоб тебе пусто было»! Это ничто из того, что есть. Другое, иное, не это, но и не то. Вроде бы, как и индусов: «не то, не то». В этом смысле русским философом был не только волюнтарист Шопенгауэр, но и нигилист Ницше, имевший славянское происхождение.
«Нет, я не Байрон, я не тот». Нечто неопределенное, меональное. В этом смысле русский путь – это путь не к цели и не к началу, а к тому, что находится по ту сторону начала и конца, что находится в середине, в сердцевине вещей. Так что же там находится? Истина. Которая есть что? Ничто. Почему же ничто? Потому что. Так всегда бывает и сказывается, когда сказать нечего. Что же делать? Сидеть и ждать с моря погоды. Авось, придет. Что? То, что будет. Что будет? Что было и есть. Что это? Земля, бытие, если есть воля. Эта воля есть ничто. Но это ничто имеет ценность, которую нельзя ни с чем сравнить. Поэтому она бесценна. Имеет ли такая воля цель? Да, имеет, но ее цель заключается в том, чтобы быть бесцельной. Авось, устроится само, а не самим, собой. Зачем же ты нужен? Я нужен в качестве того, кому нет места, чтобы всем другим было место.
Слава богу, что Достоевский реалист, хоть и магический, а значит, путаник, но не символист какой-то, вроде Вячеслава Иванова, которого трудно читать, если читать не для чтения, как поэта, а для понимания. Его интересно разгадывать, развязывать узлы русского ума, которые он неудобно завязал, тем более завязал на твоей шее. Не развяжешь, вот точно повесишься на них, окажешься в русском, подвешенном состоянии. Без немца, на худой случай, еврея, или, если прижмет, француза, не разберешься.
Правда образа Ивана Карамазова заключается в том, что он есть тот человек, который человека ее любит. И не любит он потому, что не любит самого себя. Самого себя Иван принять и признать не может. Парадоксально, но он гордится собой, но себя не любит. Так и бога он признает за существующего, но мира его творения, а потому и самого себя как его творения не жалует, не жалеет, не любит.
Николай Лосский в своем сочинении о христианском миропонимании Достоевского замечает, что мучительные колебания Ивана Карамазова как раздвоенного человека отталкивают от него действительность и ослабляют в нем чувство реальности. Прав ли он? Отчасти прав. Прав в том, что действительно экзистенциально мыслящий человек имеет "распятое", "несчастные сознание. Он как если бы находится между двух стульев. Он сомневается и не может решить, как быть. Другой бы махнул рукой и предоставил решение самой бы жизни, поплыл по течению, полагаясь на волю волн потока жизни. Его колебания стали бы колебаниями самой жизни. Но Иван не такой человек. Как гордый человек люциферического, не феерического характера, каким внешне казался его отец-шут, он привык все делать сам.
Вот почему он так мучается тем, что вынужден разрешить живое противоречие своего положения. Он потому философствует, что не находит легкого решения. Он философ не по натуре, а поневоле. Он больше человек не мысли, связанной сомнением, а знания, которое "снимает" сомнение. Именно сомнение тяготит его и приводит к мысли, что он грезит наяву. Сначала реальный слуга отца и сводный брат в одном лице кажется ему признаком из сна, а потом и сам демон сомнения является ему в образе русского джентльмена из прошлого, не по моде одетого в потертую уже временем одежду. Иван признает в нем черта.
Это уже не сам дьявол, который светит, но не греет, и не сатана, который опаляет адским пламенем хаоса, и не Ариман с его темным ликом, нет, это только господин с ретроградной физиономией. одним словом, здешних черт. Таковым и является тутошний антихрист как гений из посредственностей, пошлый пародист, пародия на самого Ивана, Смердяков, который сидит у него внутри, в его душе, его второе, альтернативное Я.
Общаясь с чертом, Карамазов касается не иного мира, а своего, внутреннего мира. Этот мир образован раздвоение его Я, разногласием сознания в форме самосознания. По отношению к внешнему, бытовому, житейскому миру душевный, житийный мир является Ивану прозрачным. Он так и не стал его миром, он так и ни приснился с ним, с самим собой. Кто не может принять бога как творец и ограничивается им как духом, тот сам становится в мире призрачным, будучи все еще жителем, обитателем здешнего мира.
Иван Карамазов не может принять в себе Смердякова, поэтому он и сходит с ума от того, что тот сидит у него в сознании как паразит сознания, как какой-то антихрист. От черта ему тошно и дурно. Но этим чертом является он сам, как только договаривается до того, что бога нет. Значит, все позволено ему, позволено быть человекобогом. Но такой бог, смахивающий на черта, убивает в нем человека. Ведь черт любить не может. Не может любить и сам Иван Карамазов. Чувство любви к гордячке Екатерине Ивановне Верховцевой как его «подобии в юбке» вызывает в нем вспышку гнева, приступ ненависти.
Предельным случаем нигилиста является не Иван Карамазов, а Иван Ставрогин. Карамазову далеко до Ставрогина, ибо тот уже законченный, а не сомнительный нигилист. Он философ от бога, точнее, от черта, он прирожденный философ. Это звучит как приговор, как если бы прирожденный философ есть прирожденный убийца. Да, философ-нигилист есть убийца, прежде всего, самого себя. Для него все едино; он абсолютный релятивист. Для него нет ничего святого, то есть, само ничто и есть святость. Свята не истина, а ложь. Таково суждение нигилиста. Конечно, это ложное суждение. Но он логичен, последователен в своем заблуждении. Однако образ Ставрогина не интересен, потому что он объективирован в самоубийстве, в том, что тот стал висельником. Намного интереснее образ Ивана Карамазова. Он даже сложнее самого автора, Федора Достоевского. Так и в случае с Гамлетом образ героя превзошел самого автора. Намного скучнее образ Дмитрия Карамазова и совсем уж не получился образ Алексея Карамазова. Возможно, потому что в романе «Братья Карамазовы» ему выпала второстепенная роль всеобщего утешителя, навевающего скуку на читателя. Это давно избитый пример того, что еще ни одному автору не везло с положительным персонажем. Так и в этом случае – случае «раннего человеколюбца», - как и в случае «положительно прекрасного человека» из другого романа «Идиот», автора закономерно настигла творческая неудача и получился вполне надуманный персонаж. Наверное, он реабилитировался бы в последнем романе Достоевского об атеисте, дописать который помешала ему смерть.
Дмитрия Карамазова от забвения читателя спасает его догадка о том, что человек слишком широк вплоть до поросенка, и поэтому его надо бы сузить до самого человека. Но это сужение никак у него не выходит, ибо и брат Ивана тоже раздвоен, но уже не между богом и миром, а между идеалом Мадонны и идеалом Содома. Не вполне понятно, что этим признанием хотел сказать Федор Михайлович. Конечно, в его произведениях встречаются и натуральные содомиты, вроде князя Валковского и нигилиста Ставрогина. Но неужели Дмитрий Карамазов скрытый содомит. Поневоле посочувствуешь Федору Павловичу Карамазову с римским профилем. Хоть тот был, конечно, поросенок, но, благо, очень уж любил один слабый пол. Возможно, указанием на идеал Содома Федор Достоевский хотел осудить влечение карамазовской породы именно к одному телесному наслаждению. Между тем любовь предполагает не только телесную близость, но и сердечную чувствительность, и духовное единодушие.
Меня тут стал занимать такой вопрос: возможно ли по-русски заниматься метафизикой, не только не впадая в крайность нигилизма, но и не присягая на верность казенной идеологической апологии, господствующей в учебных заведениях разного разряда и толка? Можно, конечно, пренебречь тем, что я русский человек, и оставаться только русскоязычным, занимаясь на немецкий манер философской спекуляцией? Чего ради? Сдалась мне эта спекуляция! Главное: придерживаться установки на умозрение, медитировать, находиться в медитативном состоянии. Взять и сосредоточиться на священном писании. Это писание было получено таким человеком как пророком не в вечности, а во времени как откровение. Пророку открылось в духе, было вдохновлено богом послание, которое он передал народу уже словами на человеческом языке. Пророк получил это божественное послание на человеческом языке или телепатически мыслью? Кто с ним говорил: бог или ангел как посланец бога? Бог говорил устами ангела человеческими словами? Или пророк прочитал буквы послания, которое составил для него бог?
Общеизвестно, что в начале была речь, а за ней письмо. Потому первые пророки услышали глас божий, который позже записали, не надеясь на свою короткую память. Если с речью человек рождается, то письмо является уже культурным достижением совершеннолетнего, цивилизованного человека. Дар пророчество приходит к человеку, находит на него, когда он становится совершеннолетним, но еще не стал им. Он уже культурен, но еще не цивилизован, не испорчен цивилизацией. Как культурный деятель пророк -это лицо культа - причастен не служению богу, как священник, но контакту с ним, что не может не наложить на него отпечаток силы, превосходящей его личные возможности. Пророк является глазами и ушами народа или самого бога? Он слышит глаз божий, который недоступен народу, людям и видит иной мир – мир бога. Иным миром является мир всех времен. Но видит и слышит это не сам, своим существом, своей природой. Его природа, его существо, его сущность становятся ничем, пустым местом, которое свято не бывает. Чтобы явился бог не должно быть ничему, кроме него. Это удивительная способность пророка быть ничем и никем, чтобы стать местом присутствия бога.
Пророк похож на актера, который должен забыть себя в персонаже, которого играет. И как хорошему актеру ему не следует переигрывать ни
