Вот и сегодня Петр Петрович не мог избавиться от неуместной тревоги, когда намеренно попался на глаза своему патрону.
- Не гадал, не чаял увидеть тебя, мой добрый друг, - приветствовал Иван Иванович Петра Петровича, - понимаешь, так приятно видеть учителю своего лучшего ученика, ставшего, как и он, учителем.
- Да, какой я учитель, - стал отнекиваться Петр Петрович. – тоже скажите. Только представьте себе, что на днях я попросил своих студентов на семинаре дать толкование хрестоматийной фразе «Платон мне друг, но истина дороже». Так они удивили меня тем, что, только представьте себе, вообще, не слышали эту фразу.
- Экий вы, братец, молодец. Кстати, я тоже в их возрасте не слышал таких слов. И что с того. Вот вы, как все ученые господа, многое знаете, но помогло вам ваше знание стать не умнее, - это пускай ваши философы решают, но разговорчивее, живее в слове? Сомневаюсь я. Да, вы стали учителем, многое знаете о том, как пишут другие. Но сами то вы как пишете, знаете?
- Вероятно, плохо.
- Верно говорите, не то что я. Я в ваши годы уже был известным писателем, а вы, кто вы такой?
- Как это «кто я такой»? Я – писатель.
- Разве? Ведь вы преподаватель философии, университетский работник просвещения. Понимаете, писателем является тот, кого признают в качестве писателя, кто получает литературную премию, входит в Союз писателей и получает гонорар за свои опубликованные в печати произведения. Вы же не получаете гонорар, не входите в Союз писателей, как я, не являетесь лауреатом, не пользуетесь признанием как писатель у нас, писателей. Да, у вас есть пара читателей, которым делать нечего, как только читать графоманов, вроде вас. К сожалению, не у всех читателей есть развитый художественный вкус.
- Иван Иванович, если я такой бездарный графоман, то зачем же именно вы аттестовали меня как вашего лучшего ученика? Чем я лучше других учеников, если не тем, что повторяю вас? Разумеется, я понимаю, - у меня есть глаза и уши, - что вы признанный писатель, лауреат, профессиональный литератор и пр.
- Уел старика. Да, уж. И я считал вас своим учеником. Какой вы писатель? Где твой художественный метод? Как вы пишете? Вообще, вы слышите язык, его гул в своем ухе? Вы сами себя слышите? И все почему? Потому что вы заняты не словом, но мыслью. Не можете забыть, что вы учитель этой абстрактной философии. У вас мысли живут отдельно от слов. Совсем не так у нас. У писателей мысли являются конкретными словами. Они живут в словах, служат им живыми значениями. У вас, у философов мысли опознаются словами в качестве их отвлеченных смыслов. Вы специально именуете словесные значения смыслами, чтобы им подчинять слова, упорядочивать их в соответствии не с грамматическими правилами, но с логическими законами.
- Иван Иванович. Вот я вас слушаю и просто перестаю понимать. Что вы такое говорите? Не нужно быть писателем, филологом, чтобы понимать, что люди выражают свои мысли словами. Логика мышления находит адекватное представление в грамматическом порядке слов. Нет непреодолимого противоречия между грамматикой и логикой. Философы следуют правилам грамматики, когда общаются друг с другом, решая свои проблемы, и пишут тексты философского содержания. Философия скрывается не в форме выражения, а в его содержании, которое ваши коллеги-филологи называют «идейным содержанием».
- Тоже мне, критик. Какое идейное содержание? Не путайте научную терминологию с живым словом писателя. Писатель является рассказчиком. Если вы умеете рассказывать и записывать истории, находя для этого нужные слова, то вы уже писатель. Все. Но вам в этого мало, вы еще хотите заразить читателя своими мыслями. Это лишнее. Ваши мысли сбивают с толку читателя. Он не нуждается в толковании. У него есть свой ум. Вы правильно напишите. Читатель в состоянии прочитать верно, поверить в то, что правильно написано.
- Но как же так, неужели вы думаете, что достаточно лишь описание. Неужели сам читатель может понять, например, то, что означает упомянутая мною фраза Аристотеля о Платоне или тот вопрос, который Понтий Пилат задал Иисусу о том, что есть истина?
- И что тут непонятно? Когда Аристотель сказал о своем учителе, он уже был сам учителем и на равных по-дружески говорил с ним. Понтий Пилат же как римлянин был скептиком и сомневался в том, что она доступна еврейскому пророку.
- Не думали ли вы сами, Иван Иванович, о том, что ответ на вопрос прокуратора Иудеи скрывался в онтологии существования Иисуса, то есть, в бытии самого бытия и его не-бытия. Сын Бога есть сам по себе как тот же Бог и одновременно есть в отношении к своему Отцу. В этом экзистенциальном смысле Иисус есть Я и все есть как его явление в нас, включая нас самих. Как это высказать, чтобы Пилату было понятно, что есть истина. Истина стояла и молчала, как Будда, перед ним. В лице Иисуса истина была и была лично. Вот был ли Понтий Пилат – вопрос. Он был как вопрос о том, есть ли он, а если есть, то что есть. Кто он? Никто? Есть ли он «кто», есть ли у него лицо, Я, если он умыл руки?
- Что и требовалось доказать. Вы, любезный Петр Петрович, не слышите себя со стороны и не замечаете, что уже несете одну философскую хрень, просто чушь. Ваш пример с учителем и учеником неуместен и есть случай, пример заумного, а потому неравномерного и неверного толкования «крылатого выражения» языка. В заключении Аристотеля важно его разногласие с Платоном не как с учителем, а как с другом в свете знания того, что есть поважнее, подороже дружбы. Это истина как абсолют, как абсолютная точка зрения, с которой дружба представляется в относительном виде гармонического отношения между существами. Чтобы понять, что такое дружба поистине, следует посмотреть на нее, мало того, что со стороны, с более возвышенной позиции. Вот видите, не только вы умеете думать. Но для писателя важнее этого умения умение писать так, что думать становится лишним, - и так понятно.
- Знаете, что, Иван Иванович. Вы не идейный писатель, а писатель идеологический. Но то, что доступнее, попроще, не значит еще правдивее. Оно может вернее, в него легче поверить. Понятное дело, тяжело в философии, легко в идеологии. Она нужна для борьбы, для внушения. Для ума полезнее философия.
Глава четвертая. Писатель и вера в бога
О вере в бога написана масса литературы, в том числе художественной литературы. Бог милостив: Он простит, что в Него веруют. В этом смысле в вере в бога есть смысл – смысл прощения за заблуждение верующих. Каждому свое: верующим их вера. Только какое отношение она имеет к Самому Богу? Никакого. Вера в него не может преодолеть трансцендентность Бога для человека. Его откровение человеку ограничено человеческим представлением. Но сам Бог в своем отношении к миру и человеку не ограничен ни миром, ни человеком. Он есть Я человека, но человек не есть само Я, он есть лишь явление Я, его образ. Подобием Бога человек становится в своем существовании явлении среди других явлений Я. Правда, некоторые, так называемые «посвященные» люди, увлеченные своими представлениями (идеологией), уже мнят себя Я, то есть, богом, забывая о его трансцендентности. Не человек есть Я, но только Бог. Нет и не может быть «посвященных» в Его тайну. Она неведома никому из нас. Есть только Бог. Как же ангелы? Они реально есть как явления Бога в нашем сознании в виде идей. Они есть виды Бога на нас. Наши же виды на Бога есть только мысли, не более.
Поэтому что может сделать писатель? Только то, что от него зависит, - написать свои мысли о Боге, который доступен человеку только в сознании в виде явления идеи Бога в качестве мысли. Вот мысли можно попробовать выразить в слове. О каком же писателе идет речь? Разумеется, только об интеллектуальном писателе. Тот же писатель, который ориентирован не на мысль, а на само письмо, не на дух слова (смысл), а на букву, не может не опираться на слово веры, молитву. Легче принять на веру то, что не следует заниматься тем, что тебе не под силу, как, например, бессмертие. Оно превосходит твои возможности. Поэтому разумнее, точнее, вернее предоставить это бессмертие Богу Самому же просто не думать о смерти, - она не в нашей власти, но лишь во власти Бога как вечно живого. И думать о жизни, в которой есть смысл. Смысл же смерти заключается в том, что ее нужно преодолеть, но не умом, а верой, которой можно утешиться.
Иной неверующий заметит, что утешаться можно и мыслью, философией. Но проще, популярнее, идеологичнее, публицистичнее, народнее утешение верой.
Человек утешается верой в свою вечную жизнь. Не знает он, что вечен только Бог. Где ему знать это! Мешает пониманию его эгоизм. Бог трансцендентен человеку. Но человек не трансцендентен Богу. Он имманентен Богу только в одном случае, - случае трансценденции Бога.
Хорошо, человек вечно есть в Боге. Христиане верят в то, что человек в Боге – это Иисус Христос. Бог всегда есть Я. Человек приближается к вечному Богу в своем уподоблении Ему как Я. Человеческое «я» есть образ Бога в качестве Я. Но этим «я» человек реально уподобляется Божественному Я только в момент трансцендирования – момент смерти. За порогом смерти – вечность не твоя, но Бога. Но если это так, то сохраняется ли человек как «я» (явление) Я в Боге. Прямо, осмысленно ответить на этот вопрос невозможно, ибо Бог не существо и быть в Нем не значит быть в существе в качестве паразита или вещи.
С другой стороны, Бог не является и сознанием (абсолютным). Твое Я не может храниться в нем как в сокровищнице форм (вроде идеи в алаявиджняне у виджнянавадинов). Оно не есть и состояние сознания. Тогда что это? То, что есть так, а не иначе. Вечное Я есть таковость, не «что», а «как», метод существования самого бытия, конкретизирующийся здесь (место) и теперь (время) как я разумного существа.
Глава пятая. Философская беседа
Жизненный опыт привел меня к такому убеждению: философы не любят говорить о своей философии с другими философами. Это почему? Ответ можно найти в их трепетном отношении к себе и к своим мыслям, составляющим содержание их философии. Они боятся подставиться под критический удар чужого пристрастного взгляда. Ведь каждый философ, насколько у него есть его собственная философия, взирает на чужую философию с точки зрения своей философии, выгодно отличая ее от иной. Философ ограничен своей мыслью как собственной вотчиной. Другими словами, он не видит дальше собственного носа и боится, что его могут «оставить с носом» прочие философы.
Таким путем двигаясь в мысли, мы приходим к выводу, что личная философия субъективна и пристрастна. Между тем на всех философских перекрестках говорят, что она не может не быть беспристрастной и объективной в своем стремлении к истине положения вещей и идей. Что же нам остается делать, как не противоречить самим себе? Делать нечего. Это так! И все же как нам, друзья истины, думать? Ведь думает не дума, не
