- Значит, вы не способны душевно ощущать нас так, как мы ощущаем вас?
- Уважаю вас. Это трудный вопрос. Наше отношение к вам духовно и интеллектуально. Но мы способны вызывать у вас душевные и телесные состояния относительно нас. Для нас дух – это то, что для вас душа. Разум для нас то, что тело, плоть для вас. Для нас дух является личным, как для вас душа. Поэтому между нами есть такие различия, которые делают невозможным полное понимание. Но, как я заметил, и у вас есть некоторое недопонимание с другими людьми; и это не уникальный случай, а повсеместное явление.
- Тогда как вы спасете нас, в каком именно виде? В том виде, в каком являетесь нам?
- Интересный вопрос. Этот вид, как я понимаю, ничем не хуже вашего, - недаром вы принимаете нас и не отличаете от себя.
- Но он не настоящий. Вряд ли люди хотели бы быть только вашим явлением и представлением, - разочаровано заявил Петр Петрович
- Заметьте: вашим представлением, а не нашим, - резонно возразил Максим Максимович.
- Лучше сказать: не представлением, а представителем.
- Вам лучше знать. Что можем, то можем. Не устраивает, спасайтесь сами, - отрезал Максим Максимович.
- Неужели ничего больше нельзя сделать?
- Такое превращение уже немалое мероприятие. Только представьте себе. И оно лучше, чем ничто, вообще. Да, искусственно, но вы будете существовать.
- Значит, есть мир реальных форм и мир иллюзорных форм? Тогда в чем разница между реальностью и иллюзией в онтологии и между истиной и ложью в гносеологии?
- Как мудрено вы говорите. Нам трудно разобраться в вашей философии. Знаете, у нас фот этой вашей философии нет.
- Ну, тогда в чем вы видите указанную разницу с точки зрения вашей философии?
- Вы не поняли меня. У нас, вообще, нет того, что вы называете философией. Если говорить так, как это, познание, у нас есть, то мы не думаем, а знаем.
- Как это? Откуда вы знаете? Что является источником ваших знаний? Если это не мышление, то опыт чувств. Но чувств у вас же нет! Как вы сказали, у вас есть не чувства, а сочувствия. Или вы знаете из знания?
- Неправильное предположение. Мы знаем из самого факта существования. Неужели вы не поняли, что наше знание является самой реальностью. Онтология для нас есть гносеология. Поэтому у нас нет необходимости в философии, которая решает задачу примирения гносеологии, сознания с онтологией, бытием.
И тут Петру Петровичу все стало ясно: ему как мыслителю не было места в той реальности, которая предлагалась его «инопланетными читателями». О чем же тогда писать, если мысли и слова есть сама реальность? В таком случае писание как труд писателя излишне.
Но как же тогда Максим Максимович и Александра Александровна понимают его, понимают то, что он написал?
- Максим Максимович, как вам удалось понять меня, если вы не думаете и не чувствуете? – решился задать Петр Петрович неудобный вопрос.
- Вот так! Ведь я сказал вам, что мы приняли ваш вид. Приняв его, мы приняли и ваш способ познания.
- Но такого рода принятие фальшиво; оно не настоящее. Поэтому и понимание ваше иллюзорное, ирреальное.
- Не скажите. Вы же понимаете меня. Следовательно, я понимаю вас.
- Формально, да. Я понимаю, что вы понимаете. Или я понимаю, что вы делаете вид понимающего меня?
- Подумайте сами. То, что вы называете «делать вид» носит не только формальный характер, но и касается самого содержания вашего рассуждения.
- Значит, вы думаете?
- Я делаю вид, что думаю. Но в моем случае «делать вид» и «делать мысль» – одно и то же.
- Одно и то же по значению, но не по смыслу. Смысл же для меня превыше всего.
- С чем вас и поздравляю. Мне трудно вас понять. Но я сочувствую вам. Как быть счастливым вам в качестве спасенного – большой вопрос.
С этим вопросом Максим Максимович оставил его «в покое», наедине с самим собой.
Петр Петрович забылся. Он не знал, сколько прошло времени после ухода гостя. Он просто потерял счет времени и только ощущал, как оно уходит от него. С исчезновением времени к нему пришло чувство ненависти. Но не он был субъектом ненависти. Он был точкой приложения ненависти к самому себе. Все и всё вокруг ненавидело его. Кто заразил его этой ненавистью, он точно не знал.
Петр Петрович только знал, что ненависть налипает на него и покрывает его с головы до ног. Это была именно метафизическая, абсолютная ненависть, потому что она стала проникать внутрь его существа и заполнять внутренний мир, его Я. Петр Петрович перестал ощущать самого себя. Это был уже не он, а незнакомый ему человек. Точнее говоря, он для себя стал незнакомцем. Теперь ему было все равно. Живой он или мертвый: какая разница! Ему казалось, что размышляет не он, а некто в нем и одновременно над ним. Не есть ли этот некто второе Я (alter ego), которое угнездилось в его голове и мешает ему чувствовать себя и сочувствовать миру? Одно дело спасительная сосредоточенность на себе в медитативном трансе и совсем другое дело вредоносная сосредоточенность кого-то другого на твоей персоне. Да-да, это ненавидящее его второе Я есть проекция на нем, представление Петра Петровича в негативном свете в глазах конкретного человека, всеми фибрами души ненавидящего его! Все может быть.
И тут Петр Петрович стал ругать, корить себя за то, что в последнее время он часто ошибался так, что люди обижались на него. И в то же время он не вполне сознавал себя виновным. Не то, что он как античный герой был без вины виноват перед богами. Но чем он заслужил такую ненависть? Что он сделал не так? Он устал от работы и стал путаться, путать имена и времена. И что? Ничего. Вот именно «ничего» и послужило причиной ненависти. То, что он стал причащаться ничто, превратило его в магнит, но не любви, а ненависти. Тот мир, в котором жил Петр Петрович, просто не мог не бояться, не ненавидеть это ничто, которое поселилось в сердце Петра Петровича. Оно стало символом непонимания того, что было ему суждено, на что осудили его.
Петр Петрович сел за стол и стал есть красное наливное яблоко, которое одиноко лежало на краю стола. Яблоко было вкусное и хрустело на зубах. Петр Петрович ощущал вкус. Но это было не само живое субъективное ощущение, а его объективная, мертвая оценка, которая совсем не трогала его. Он ел яблоко как механическая кукла. Но ненависть была живая, злобная, хищная, животная. Поэтому Петр Петрович не мог не подавиться надкусанным яблоком, которое как бы говорило ему: «Чтоб ты подавился, проклятый».
«И поделом мне», - подумал он про себя, проваливаясь в бездну.
Глава девятая. Не-бытие
«Экая невидаль-небыль. Не сбылось пожить счастливо. Единственно, что мне отрадно ныне, - это полное освобождение. Оно возможно только в смерти. Я развяжусь со всем, что меня гнело и угнетало. Это свобода «от», что до свободы «для», то она для Бога, не для меня. Уж лучше не быть, чем быть рабом», - с такими невеселыми мыслями проснулся Петр Петрович на следующее утро после встречи с Максимом Максимовичем. Виновником появления таких пессимистических мыслей на свет был не вчерашний гость, а сам Петр Петрович. Тяжесть в сердце от переживаемой ненависти продолжала угнетать нашего героя. Он все гадал, кого же он задел так неловко, что она, эта ненависть, до сих пор отыгрывается на нем. И кто в этом виноват. Он сам. Говорили ему, что не следует дожигать себя, перетирать и держать в памяти то, над чем мы не властны. Но глупое сердце не слушалось советов умных людей.
«Почему же тогда, - подумал Петр Петрович, - мудрый Блез Паскаль сделал вывод: «Ум всегда в дураках у сердца»? И в самом деле, следовало бы в таком разе сказать обратное: «Сердце всегда в дураках у ума». Но нет, Паскаль сказал прямо противоположное. Что это означает? Не то ли, что сердце умнее ума? Но так выходит скандал: получается, что есть нечто умнее ума. Это было бы так, если бы речь зашла о другом уме. Иначе выходит явная бессмыслица, - как это так: ум превосходит сам себя! Проще предположить, что не только ум не может принадлежать одному, - если он, есть, то есть и у другого в силу действия его всеобщей природы, - но и ум тогда ум, когда он есть у того существа, у которого нет сердца. У человека же есть сердце. И он, по преимуществу, живет не умом, а сердцем, хотя благозвучнее звучало бы так: человек живет не сердцем, но умом. Но так говорится, а не думается, что служит свидетельством такого положения: не всегда логический порядок мысли совпадает с грамматическим порядком слова. Поэтому в дураках остается ум лишь у дурака, то есть, глупого сердца. Ну, не бывает сердца уже по определению умнее самого ума. Оно бывает умнее не ума, а того, что является его умалением, малой частью, - рассудком, рассуждением. Короче, есть такие ситуации в жизни, в которых человеку лучше, умнее не рассуждать рассудком, а верить сердцем, доверять, доверится ему. Итак: сердце доверяет, а ум как рассудок рассуждает».
Рассуждение помогло Петру Петровичу на время заглушить боль и принять решение довериться сердцу. Но не потому, что оно лучше ума. Никак нет: ум лучше сердца. Но потому, что сердце ближе его натуре человека. Нужно его уважить, чтобы он лишний раз не беспокоил себя самого.
Тревога ушла, но не ушло ощущение отчуждения от самого себя. Где же он, этот сам? Вот его самого теперь не было в Петре Петровиче. Ему было не просто неудобно, неуютно быть, но прямо невозможно. Но он был, вопреки невозможности быть. Может быть, такое бытие без бытия самого себя мы и называем «не-бытием»? Это бытие среднего рода, бытие не кем, но чем. Петр Петрович не чувствовал себя человеком, субъектом, он ощущал себя вещью, которая не столько сама действует, сколько претерпевает чужое действие.
- Не живу ли я теперь, как живут все эти люди? – вскричал вслух Петр Петрович. – Они тени людей, и я вместе с ними.
- Вероятно, так я выгляжу со стороны мыслящего, живущего прежде умом, а не сердцем, - сказал он уже спокойным тоном. – Но так меня нет. Зато есть это пресловутое «мы», обчество… Нет, я до сих пор раздвоен, амбивалентен, как какой-то несчастный интеллигент – это воплощенное ничтожество, ходячее «несчастное сознание», о котором писал Гегель в своей «Феноменологии». И оно в самом деле несчастно не у духа, а у сознания того, кто живет своим сознанием в мире, у которого нет сознания. У этого мира людей нет сознания. Оно есть у человека, а не у общества, как бы там марксисты и прочие «исты» не говорили об общественном сознании. Говорить они умеют, вот думать – нет. На этом предположении «сломались» просветители, пытаясь за людей, власть и народ, быть их сознанием.
И что с того? Мне следует теперь не объяснять мир и понимать себя, но, нет, напротив, уже действовать в нем? Зачем? Эти безумцы действия подсказывают: «Действуй, ввязывайся в драку, и она сама выведет тебя на «зачем»». Так мысль вырождается в действие и пробуждается в нем, до неузнаваемости покалеченная им. Им нужна не мысль, им нужна выгода, если они буржуи, или власть, власть всех над одним, если они коммунисты.
И куда бедному интеллигенту
