Глава вторая. Приют писателя
Петр Петрович не был создан для публичной деятельности и поэтому тяготился своей социальной ролью преподавателя вуза. Он жил не для житейских забот и семейных проблем, а для творчества мысли в слове. Он был приватным писателем, графоманом. Ему нравилось расписывать свои мысли. В этом качестве он «сидел как в своей тарелке». Писание было его уделом, прибежищем. В нем, как в Будде, в пробуждении он находил себя, свое Я. Его община состояла из него самого и его читателей. В чтении они находили друг друга как в своем учении. Поэтому Петр Петрович учил мысли не столько за кафедрой лектора в университете, сколько за собственным письменным столом у себя в кабинете. Он учил собственными сочинениями своих читателей, среди которых был первым читателем.
И действительно писатель есть воспитатель своих читателей (тому ближайший пример наш писатель - Лев Толстой) и в этом педагогическом смысле, занимаясь повествованием, воспитывает себя сам посредством собственного сочинения. Он сочиняет не только историю, текст, но и самого себя как автора. Авторство становится его второй натурой, культурной формой его существования. Писатель занят творчеством слов, из которых он выкладывает сюжетные констелляции, строит фигуры интриги. Этим он увлекает, ангажирует читателя, вовлекает в свою повествовательную игру.
Чем, например, увлекает читателя наш классик литературы, Лев Толстой? Естественно своими героями, за которыми скрывается он сам. Нет такого места в его книгах, где не было его самого. Порой своей категоричностью, за которую его прозвали мыслителем (некоторые поклонники его таланта уж совсем забылись, объявив того философом). Ну, какой он мыслитель? Он учитель жизни, проповедник ее смысла, ради которого стоит жить. Правда, он иногда, а в некоторых своих произведениях довольно часто, пускается в рассуждения. Но это именно рассуждения – занятия рассудка, - а не размышления ума. Спасает от внушения русского писателя его же слово, настолько оно ловко и где-то изворотливо, живо, самоценно. Да, Толстой заражает нас своим словом, но он же и отталкивает нас как читателей от себя, когда поучает, доказывает нам свою правоту. Правильно говорят, что писатель у нас больше, чем просто писатель. Он еще пророк, который как бы говорит не от себя, а как медиум касается своим чутким ухом иного мира и слышит удаленный голос. Это так, если писатель является Львом Толстым или тем же Федором Достоевским. В действительности же Лев Толстой больше идеолог, моралист, чем религиозный проповедник. Он работает не с верой, а с идеей. Но он не философ, ибо философ работает идеей, точнее, мыслью от идеи, но не с идеей как с вещью (словом).
Лев Толстой интересно пишет, но вряд ли так интересны персонажи его книг. Достаточно вспомнить того же князя Андрея Болконского из самой известной книги Толстого «Война и мир». Он не вызывает такого неприятного впечатления вздорным характером, как его отец - сварливый старикашка, но все же держит читателя на расстоянии своим надменным нравом. Нечто подобное можно сказать о другом популярном сочинении графа – «Анне Каренине». Героиня этой книги, которая названа ее именем, мягко говоря, не слишком порядочная женщина. Не блещет она и умом, как героиня упомянутой выше книги, - Наташа Ростова (впрочем, все семейство Ростовых навевает скуку: настолько оно заурядно). Да, и красота не ее конек. Так чем же она берет читателя? Тем, что его шокирует, - скандальным поведением. Но даже к такой, прощу прощения, благородный читатель и благовоспитанная читательница, простипоме, Анжелике XIX века, у великодушного графа находится капля сострадания, что он бросает ее под поезд.
Единственно, кто удался Толстому, так это Пьер Безухов. И почему? Наверное, потому, что слеплен с самого Льва Толстого. Позже успех главного героя «Войны и мира» не смог повторить персонаж «Анны Карениной» Константин Левин, напоминающий Толстого. Вероятно, повторение себя в сочинении не бывает таким удачным, каким бывает первое появление в тексте.
Второй наш писатель интересен не тогда, когда говорит от себя как публицист и журналист, а устами своих героев. Здесь мы слышим уже не проповедника, вроде Льва Толстого, которого заслоняет от самого проповедника его проповедь толстовца – учения и ученика, но, с легкой руки «Титана Советской Власти», речь «инженера человеческих душ». Достоевский как инженер (да, что «как», - он, в самом деле, буквально был инженером) разбирал, собирал, чинил по чину (чин чинарем, как полагается) своих героев. Вопреки мнению Михаила Бахтина, следует в Достоевском видеть, чтобы лучше его понимать, не идейного (именного или винительного) писателя, но писателя (родительного) идеи, который следовал не идее, но пытался ее «оседлать» путем олицетворения человеком, доводя идею до гротеска, до комического или мелодраматического эффекта.
Достаточно вспомнить его изломанных судьбой (рукой автора) персонажей, которые не могут не вызывать неприятного осадка в душе читателя своим преувеличением, - этих долгоруких, раскольниковых, мышкиных, карамазовых, короче, бесов, имя которым легион. Взять хотя бы сусального, сладчайшего князя Мышкина, этакого Ивана Царевича (петушка или петрушку) на палочке (у иных, прочих возникают иные ассоциации с палочкой). Налицо комическая прелесть, а там внутри, когда развернешь, - адова пропасть, тьма египетская.
Глава третья. Визит «философа» к писателю
Одно дело читатели и совсем другое дело писатели. Еще можно поспорить с литературоведом и литературным критиком о своих слабостях как писателя. Но как быть с другим писателем. Необходимым условием коммуникации, если не общения, с другим писателем является точное соблюдение красных линий. Ни в коем случае нельзя заступать за них и критиковать художественный метод коллеги. Другое дело - идейное содержание сочинений: его можно не только принимать, разделяя соответствующую идейную в случае общения с думающим (философствующим) писателем и идеологическую, репрезентативную (представляющую классовую или сословную) позиции, но и по возможности критиковать. И все потому что в таком случае речь идет о контакте не с философом, а с писателем. Но ни в коем случае не следует обижать его писательское нутро, природу его писанины – то, как, а не то, что, он пишет.
Как пишет писатель, как он описывает, рассказывает является его авторским кредо. Он верит в свою роль рассказчика, повествователя, прозаика, нарратора, в котором нуждаются читатели. Он занимает их внимание, рассказывает интересные истории. Поэтому его коллега по ремеслу описания является естественным конкурентом.
Нет такого писателя, который не стремился бы к успеху, не мечтал бы стать популярным, народным писателем. В такого рода стремлении есть момент, привкус вульгарности. Противоядием от вульгаризации своего уже не ремесла повествования, продуктами которого становится коммерческая, массовая литература, но искусства рассказа является избирательность в ориентации на «своего» читателя. У автора есть свой читатель, а у читателя свой автор.
Расхождение между писателями предопределяет их нежелание вникать в суть, в структуру творческого метода соперника, учиться у него умению как лучше складывать слова в прокрустово ложе сюжета, который еще нужно построить. Конечно, можно заимствовать сюжет из литературной традиции так называемых «бродячих сюжетов», нисколько не погрешив против культа оригинальности. И тем не менее такое заимствование есть своего рода литературное влияние, предполагающее выстраивание иерархических рядов соподчинения между авторами, постоянное или частое рефлексирование по поводу того, что на каждый твой чих в тексте могли или могут сказать другие авторы, авторитеты в деле эстетического вкуса.
В этом смысле любой автор может иметь своего предшественника, с которым он не может не посоветоваться относительно такой проблемы, как, например, можно лучше писать, чтобы понравиться себе и читателю.
Хорошо, если у писателя есть живой учитель, школу мастерства которого он своевременно прошел. Вот к такому учителю авторского письма и отправился с визитом наш писатель, чтобы поздравить того заблаговременно с юбилеем.
К счастью, у того в то время не было гостей, да, к тому же, метр словесности был в здравом уме, что уже случалось редко, и неплохом настроении, что было еще большей редкостью. Звали учителя словесности Иваном Ивановичем. Он был славным знатоком всяческой писанины, в особенности художественного письма, и вполне мог дать дельный совет нашему герою. Петру Петровичу важен был этот визит тем, что Иван Иванович как авторитет письма, как образцовый автор его заметил и приветил, посвятил в тайны прозаического мастерства, сделал адептом культа автора. Поэтому визит к личности литературного культа был весьма желателен для адепта, посвященного в «святая святых» - кухню творения шедевров письма.
Но, к собственному огорчению Петра Петровича, он был еще адептам другого культа – культа уже не литературного, а философского. Это был культ мысли. И у этого культа были свои догмы и авторитеты, которые косо смотрели на служителей и предметы (сочинения) культа иных занятий, производя их из своего занятия по схеме генеалогического древа.
По причине своего раздвоения Петр Петрович постоянно колебался в своей идентификации, не зная того, кто он есть на самом деле. Он ощущал себя как писателем, так и мыслителем, приноравливая мысль к слову и слово к мысли. Его визит к патриарху слова был просто необходим ему для того, чтобы почувствовать себя человеком пишущим, а не мыслящим только. Петру Петровичу важно было поделиться своими мыслями со своими читателями. Но не менее важно было заразить ими не только их, но и своих соперников по письму.
Главным своим соперником он, естественно, считал того, кто его облагодетельствовал, ибо с ним он спорил не в культуре, а в своей натуре, в тайниках своей души, поверяя его образу в своем сознании сокровенные интимные тайны. Но одно дело образ учителя в собственном сознании и совсем другое дело он сам в необратимой реальности существования. Естественно, такое двоение учителя вкупе с собственным двоением не прибавляло уверенности нашему герою. Он просто стеснялся поверять свои писательские тайны реальному учителю писательского мастерства. Интересно было бы узнать у него, ко всем ли тайнам он подпускает своего учителя уже в образе второго Я (alter ego). Трудно было ему ответить на этот часто задаваемый себе вопрос, ибо его Я было ориентировано не только на слово, но и на мысль, воспитателем которой был уже другой учитель. И тем более интересным могло оказаться замечание учителя слова по поводу уже не слова, а мысли Петра Петровича. Такого рода замечание могло быть занятным замечанием, точнее, примечанием и привечанием мысли словом.
От каждого визита к своему учителю,
