очень тихо и высоко духовно, может извести так, что мало будет полезть на стену… Вот здесь терпение и пригодится, ибо непозволительно перед Богом никакое внутреннее возмущение, никакая неприемлемая мысль или желание, но полное подчинение и самообладание. А потому Бог Учит, Учит всех и по большому счету в условиях материального мира…
Жизнь в родительском доме приучила меня к проявлению и не таких демонических качеств со стороны отца. Так что, мне надо было набираться терпения. Но об этом я не думала, но думал Бог за меня, ставя меня в условия без альтернативы. Вновь и вновь я превращалась в йога, держащего свои чувства и эмоции на сильнейшем запоре, этим подставляя вторую щеку, и вновь в который раз ожидала момента, когда можно будет этот вопрос все же поднять и обсудить, ибо на это Бог давал мне и силы и направление ума и возможностей, согласно моим качествам.
По здравомыслию он со мной соглашался, но не очень любил критику на свой счет и начинал пускать в ход ласки, чтобы таким макаром извиниться или как-то замять тему. Далеко не все знали Сашино истинное лицо, ибо с друзьями он был достаточно общителен, уважителен, скорый на просьбы и, насколько я знала, никогда на людях меня не осуждал, но мог жалеться тете Ане или моей маме, когда считал, что в чем-то я его не уважила, например, не погладила его рубашки или недостаточно хорошо их сполоснула, на что он смотрел и чему спуску не давал, а то и засучивал рукава и стирал свои рубашки сам, поскольку я их или застирываю или стираю в ополосках. К такой чрезмерной бдительности приучила его тетя Аня, как и дала собственноручно понятие об ополосках и застиранности. Саша же был легко внушаем, а на мне это отзывалось очередной неприятностью, особенно когда он приходил от тети Ани.
Но с ним трезвым и ласковым все же можно было найти общий язык, однако, моя зависимость многое мне не позволяла сделать, а порою и сказать, и еще не скоро я поняла, что твердый, аргументированный разговор с ним, хорошо выраженное мнение, логичность и требовательность к нему, четкость, умение отшибать его привязки и даже повышенный и деловитый тон он любил больше, так шел на диалог более на равных, более давало ему основание уважать, ибо в сути своей был быком, но ведомым и со своей напористостью без должного ответа сам не знал, что делать.
Но Бог всему отвел свое время, и я в своем положении не находила в себе сил, чтобы противостоять достойно, ибо привыкла себя и не особо защищать, пока ситуация не вынуждала меня, ибо поведение его мной понималось иногда, как угрожающее. Он реально мог избить, ударить, толкнуть. Нужно было встать на ноги, нужно было быть от него не зависимым материально, нужно было и не зависеть от его крыши над головой, нужно было что-то существенное иметь за плечами и под ногами… Лена имела за плечами надежный тыл родителей и под ногами свой характер казачки. Ей было, куда идти и к кому. Но я… И тогда он становился более гибким, понимающим и отвечающим за свои поступки.
Но по пьяному делу его как подменяли, и дурь не исходила, рвалась из него на любого, не разбирая. Он жил на убеждениях, привнесенных его жизнью и другими людьми, никак не желая с ними расставаться и пьяный был особенно чуток к своим установкам, не принимая более ничто, что было другим, как бы оно ни было разумным.
Чувствуя малейшую ошибку в другом, он за эту ошибку или понимание или поступок, или точку зрения, или навык, или позицию изничтожал, донося свое понимание, как единственно верное, причем никогда не аргументируя, но упрямо и беспричинно стоя на нем, и вышибить из него его устои было невозможно, или потребовалась на это вся моя жизнь.
Иной раз то, что я повторяла ему много раз в разных вариантах, легко входило в него и становилось его убеждением, если это же было подано другим человеком, независимым от него, в обстановке простой и естественной. Из Саши рвалось столь дремучее невежество, что я, уже видавшая виды, знающая тяжелейший характер и закидоны отца, такого не видывала и так набиралась опыта уникального, ценнейшего, своим положением, можно сказать, бесправным, не очень-то его заглушая и изыскивая в себе все возможности, чтобы нам с дочуркой выжить вообще.
Ибо, если раньше я могла бежать или мыслью об этом жить, то теперь не на чем было и мысль приткнуть, бежать было практически некуда. Однажды после очередной почти бессонной ночи, измотанная, обессиленная, я буквально свалилась в сон, когда дочка заснула днем. Я отключилась, наверно, на часа три, спала тяжело с единственным внутренним непроходящим желанием не просыпаться как можно дольше, ибо даже в забытьи желала себе набраться сил. Однако, и тревога не покидала меня даже во сне. Проснулась я мгновенно, плохо понимая, где я и что я. Сердце колотилось, я была вся покрыта испариной. Жуткий страх овладел мной. Но дочь все еще тихонько посапывала, ибо и она ночью не высыпалась, но следом за мной проснулась крича, плача, требуя еду. Схватив ребенка, я завертелась, как белка в колесе, ибо надо было к Сашиному приходу перемыть гору посуды, прибраться, накормить ребенка. Сердце ходило ходуном. В его понимании я целыми днями бездельничала. И вот теперь, не желая себе неприятности, я торопилась, как могла, хотя слабость никогда не покидала меня, и иной раз, даже ничего не сделав, я еле передвигала ноги. Я успела точь-в-точь. Он появился на пороге, когда гора мытой посуды, перевернутой дном вверх, была на столе, полностью покрыв его, еще мокрая, только из-под крана. Быстро взглянув на стол, он пришел в гнев, ибо желал видеть его чистым и сухим, готовым накормить его, уставшего и голодного. Не тут-то было. Я попросила его немного подождать. Он же хотел, чтобы я тотчас все бросила и занялась им. Я попыталась объяснить свое состояние, но в ответ он одним движением смахнул все на пол. Чашки, ложки, тарелки, стаканы… все полетело на пол, все крушилось его ногами, билось одно об другое, осколки посуды разлетались по всей комнате. Умоляя его прекратить, пытаясь спасти остатки посуды, я упала на осколки битой посуды и прямо на них была бита, пока ярость не исчерпала себя. Дочурка, зашлась в страхе криком и долго еще плакала и всхлипывала, ввергая меня в великую внутреннюю беду и понимание бессилия. Утешая ее, панически боясь, чтобы осколки не причинили ей вреда, не смея отлеживаться от боли и унижения, держа в себе целью уйти от него, куда глаза глядят, едва успокоив малышку, сунув ей в ручки что-то, что могло заменить игрушки, я бросилась собирать черепки и битое стекло на коленях, плача и жалеясь самой себе, что ни в состоянии ничего противопоставить, в боли, что чужая бездушная воля ломает меня и принижает бесконечно, что этому нет конца.
Несомненно, в коридоре все было слышно, да и стены были столь тонки, что было слышно, как скрипели половицы. Так Саша понимал семейную жизнь и свою роль в семье, так бил меня и унижал за мою пред ним зависимость, так утверждал себя и так рождал в моем сердце к себе неприязнь и внутреннее затишье, когда я вообще переставала говорить с ним. Однако, он очень быстро приходил в себя и начинал как-то заглаживать свою вину, заглядывая в лицо, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, прося прощение, когда я на этом настаивала и чаще всего устремляясь мириться через постель, этим исчерпывая ситуацию и ставя меня перед тем, что все это ерунда, не стоящая внимания.
Не было это для меня ерундой, это была моя жизнь и моя живая боль за ребенка, это и была жизнь на мине. По сути, это были усилия Саши, изгоняющие его из моего сердца даже в виде расположения. На самом деле, помимо прочего, Бог учил меня жить без привязанности к мужу, подводя меня через практику материальной жизни к черте отрешенности и с этого боку все воспринимать, жить в результате долга, жить внутренне независимо, жить, не привязываясь мыслью, постигая главную науку – материальный мир и его обитатели несовершенны.
У каждого есть и отрицательные и положительные качества. Я должна была так подойти к основе религиозных знаний – истинной любви достоин только Бог. Я должна была понять, что на Земле преимущественно живет любовь, основанная на энергии Бога, любовь беспричинная, соединяющая людей своей великой иллюзией и не выдерживающая никак испытаний, если ее перевести только на рельсы качеств живых существ. Если бы люди любили друг друга только за качества, они не смогли бы удерживаться в семье. Наступил бы хаос.
Бог подпитывает любовь только Сам, исходя из Своей иллюзорной энергии и Планов. Над человеческим чувством любви мне следовало подняться, быть от него независимым, увидеть явно, что стоит такая любовь. Я должна была говорить с Богом. Поэтому эта практика страданий, этот опыт я должна была видеть во все глаза и откладывать в своем сознании многое, что потом легло в основу понимания знаний совершенных, истинных. Ибо, не претерпев, невозможно и осознать, невозможно и понять, не возможно и донести и многое объяснить. Бог знал, что творил, Бог знал, куда вел, Бог знал мои силы, Бог перекрывал пути назад, перекрывал любое уклонение от такого опыта через такой же, как у моего отца или хуже характер Саши, через мою любовь к дочери, через сам страх, через вечную материальную зависимость и само безденежье.
Надо было верить в судьбу, доверять ей, терпеть и сносить. И где надо, Бог Сам смягчал Сашу, и тот становился таким, что я начинала подумывать, что пока терпимо, пока сносно.... И не могла знать, что все в моей судьбе, как и в судьбе каждого, – проявление Воли Бога один к одному, что каждый обладает набором качеств, а применяет эти качества Сам Бог и там, где необходимо и в той мере, в которой необходимо, и к тому, к кому необходимо, ибо имеет свою Божественную цель на каждого, и каждый не более, как марионетка в руках Всевышнего.
Причину его столь ужасного характера я считывала в своей беспомощности, в его упрямстве и жесткости, в его недалеком и не развитом уме, в зависимости от него, в том, что была связана по рукам и ногам, готовая все претерпеть ради малышки и, наконец, ясно понимала себя бесприданницей, которая ничего не только не внесла в дом мужа, но еще села на его шею, от чего он дал право себе меня хотя бы не одевать и не выполнять мои просьбы материального порядка, требующие затраты, а ребенку не покупать игрушки, да и вообще ничего лишнего не позволять, включая мороженое в городе или пирожок, или стакан воды. Последнее надо было только просить и иногда безуспешно, ибо одним из его пониманий было – на улице есть не следует, и он сам никогда не ел. Он подходил к автомату и молча наливал себе стакан, выпивал и, не спрашивая меня, разворачивался и уходил. Но когда я проявляла все же желание, безразлично находил копейку.
Именно такое его поведение, как продолжение своих крайностей моего отца, но еще более тупое, начинало переделывать и мою суть. Я становилась, напротив, очень и очень щепетильной. Я своей заботой других, как и его родню, буквально забадывала. Я много раз предлагала еду гостям, я никогда не ела и не пила первой, пока со мной рядом человек не поест или утолит жажду, я никогда также не проходила первой, пропуская вперед себя и мужчину и женщину, я
