из за Понтия Пилата, — тут гость пугливо оглянулся и сказал: — Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.
— Вы — писатель? — с интересом спросил поэт.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану пальцем, потом сказал:
— Я — мастер, — он сделался суров и вынул из кармана халата засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он — мастер. — Она своими руками сшила ее мне, — таинственно добавил он.
— А как ваша фамилия?
— У меня нет больше фамилии, — с мрачным презрением ответил странный гость, — я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.
«Максудов вы, Михаил Афанасьевич, но дело ваше», - подумал Иван, хорошо разбиравшийся в литературном мире Москвы и ее окрестностях.
— Так вы хоть про роман расскажите, — деликатно попросил Иван.
— Извольте с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, — начал гость.
...Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских литературных музеев, а кроме того, занимался переводами для театральных постановок.
— С какого языка? — с интересом спросил Иван.
— Я знаю пять языков, кроме родного, — ответил гость, — английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по итальянски.
— Ишь ты! — завистливо вздохнул Иван. – У нас в Зареченске преподавали какой-то язык, но учительница все время по беременности в декрете сидела. Ее заменяла литераторша. Она и заразила меня поэзией.
Гость терпеливо выслушал объяснение, а затем продолжил рассказ о себе.
Жил историк литературы одиноко, не имея родных и не заводя знакомых в Москве. И вдруг однажды выиграл миллион рублей.
— Вообразите мое изумление, — шептал гость в черной шапочке, — когда я сунул руку в корзину с грязным бельем, вытаскиваю завалявшийся билет, и смотрю: на ней тот же номер, что в газете! Лотерею в пользу сирот мне в музее дали, — пояснил он.
Выиграв большие деньги, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату в Капотне...
— Уу, проклятая дыра! — прорычал гость.
...и нанял у дивелопера в переулке близ Арбата квартиру себе по вкусу.
— Вы знаете, кто такие девелоперы? — спросил гость у Ивана, и тут же пояснил: — Это новая аристократия. Мой девелопер гордился этим званием, видя в нем сочетание слов «дворянин» и «пэр»! Может, он и прав. Каждая эпоха выдвигает свою аристократию. Так вот, нанял я две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате. Давно хотелось погрузиться в переломную эпоху…
— Ах, это был золотой век, — блестя глазами, шептал рассказчик, — совершенно отдельная квартирка, и еще ванная с красивым именем «джакузи», — почему то особенно горделиво подчеркнул он. — Маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах! Зимою я не только видел в окошке чьи нибудь ноги, но и слышал хруст снега под ними. А в камине у меня пылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые ноги, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение выигрыша.
— Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, — гость стал отмеривать руками, — так... вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате — громадная комната, четырнадцать метров, — книги, книги и камин. Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.
— Белая мантия, красный подбой! Понимаю! — кивал Иван.
— Именно так! Пилат летел к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: «...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Но тут что-то застопорилось. Это как лампочка перегорает в самый неподходящий момент при чтении. Читать хочется, а лампочки под рукой для замены нет. Тогда я решил дать себе отдых и пройтись прогуляться. К тому же деньги были. Мильон для меня большая сумма, и я денег еще далеко не истратил, потому купил прекрасный серый костюм и отправился обедать в хороший ресторан. На Арбате я давно заприметил один такой.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:
— Я иду и вдруг навстречу мне видение. Форменным образом само олицетворение весны с большой буквы. Она несла в руках тревожные желтые цветы. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее невесеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась... Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что внимательно, а как-то болезненно. И меня поразила не столько красота ее, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее не увижу...
И, вообразите, внезапно заговорила она:
— Нравятся вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:
— Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
— Ничего я не говорю, — воскликнул Иван и добавил: — Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
— Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:
— Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.
— Нет, я люблю цветы, только не такие, — сказал я.
— А какие?
— Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
— Дальше, — сказал Иван, — и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
— Дальше? — переспросил гость, — что же, дальше вы могли бы и сами угадать. — Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: — Любовь выскочила перед нами, как из под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож! Она то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным давно, пусть никогда не видя, но наши души в высших сферах давно отыскали друг друга. А что она жила с другим человеком, и я тоже... с этой, как ее...
— С кем? — спросил Бездомный.
— С этой... ну... как ее, — занервничал гость и щелкнул пальцами.
— Вы были женаты?
— Ну да, я же щелкаю, чтоб вспомнить... на этой... Вареньке, Манечке... нет, Вареньке... еще платье у нее полосатое... впрочем, я не помню. Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи нибудь ботинки.
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, — я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая то женщина, но имени ее не знали.
— А кто она такая? — спросил Иван, в высшей степени заинтересованный любовной историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из за сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему то бедный больной, готовила завтрак, и подавала в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные зажигали духовку и пекли картофель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она
