разговоры.
А какого ответа вы хотели?
- Всего лишь демонстрации чуда. Свыше, конечно…
— Хорошо, — сказал Пилат, — да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.
— Тесно мне, — вымолвил Пилат, — тесно!
Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.
— Сегодня душно, где то идет гроза, — отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора.
— Нет, — сказал Пилат более не сдерживая себя, — не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, — и, сузив глаза, Пилат добавил: — Побереги себя, первосвященник.
Темные глаза первосвященника блеснули, но он дипломатично выразил на своем лице удивление.
— Что слышу я, прокуратор? — гордо и спокойно ответил Каифа, — ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою же? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что нибудь сказать. Не услышал бы нас кто нибудь, игемон.
Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку.
— Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, — и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, — это я тебе говорю — Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!
— Знаю, знаю! — бесстрашно ответил чернобородый Каифа. Он вознес руку к небу и продолжал: — Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его Бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!
— О нет! — воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать слова. — Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!
Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:
— Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Словами добра он сеял зло! Ты хотел его выпустить затем, чтобы тот смутил народ, надругался над верою и подвел народ под римские мечи! Но я, скромный служитель Бога, покуда жив, не дам на поругание нашу веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? — И тут Каифа грозно поднял руку: — Прислушайся, прокуратор – то глас народа!
Каифа смолк, и прокуратор услыхал как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого. Этот шум поднимался снизу к ногам и в лицо прокуратору.
— Ты слышишь, прокуратор? — тихо повторил первосвященник, — неужели ты скажешь мне, что все это, — тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, — вызвал жалкий разбойник Вар равван?
Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:
— Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать. — Пора!
Они тронулись вниз по широкой мраморной лестнице, к воротам, выходящим на большую, гладко вымощенную площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища. И дальше на обширный царящий над площадью каменный помост.
Перед собой прокуратор увидел толпу. Огромную болотистую толпу. Она залила бы и самый помост, если бы не тройной ряд себастийских и итурейской солдат не держал ее.
Пилат поднялся на помост, сжимая в кулаке пергамент с приговором и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза, нет! Он не хотел почему то видеть группу арестованных, которых сейчас вслед за ним возводят на место дл осужденных.
Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая волна: «Га а а...» Она началась негромко, зародившись где то вдали у гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд, начала спадать. «Увидели меня», — подумал прокуратор. Волна не дошла до низшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь, поднялась выше первой, и на второй волне, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист и отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. «Это их ввели на помост... — подумал Пилат, — а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда толпа подалась вперед».
Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не смолкнет сама. И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, и последний шум сдуло с толпы. Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, и сорванный его голос понесло над тысячами голов:
— Именем кесаря императора!
Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели хриплые арамейские слова:
— Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены к позорной казни — повешению на столбах! И эта казнь сейчас совершится на Лысой Горе! Имена преступников — Дисмас, Гестас, Вар равван и Га Ноцри. Вот они перед вами!
Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть.
Толпа ответила длинным гулом. Когда же он потух, Пилат продолжал:
— Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает его презренную жизнь!
Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:
— Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он неожиданно для себя прокричал:
— Г-га-Ноцри-и!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист. И холодный пот прошиб его.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо — как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук!
А навстречу уже спешил первосвященник и из раскрытого рта неслись пронзительные звуки.
- Я оговорился, - растерянно оправдывался прокуратор. – Я хотел сказать другое имя.
Каиафа уже не сдерживая ненависти, бросил на него испепеляющий взгляд и поспешил на то место, где мгновение назад величественно царил Понтий Пилат.
Каиафа что-то прокричал толпе, та взревела в ответ и стала скандировать имя: Вар-раван!! Вар-раван! Вар-раван!
Пилат прислушался. Вызов был брошен. И что ему было делать: настоять на своем? Но он только что в присутствии нескольких человек признался, что ошибся с помилованным. К тому же имя то заранее было занесено секретарем в протокол.
Пилат скрипнул зубами в бессильной ярости. Все из-за больной головы. И… проклятого бродяги.
Он вернулся и встал рядом с Каиафой.
- Вар-раван! Вар-раван! – неслось ему навстречу штормовым ветром.
«Будьте вы все не ладны…», - подумал Пилат.
Прокуратор поднял руку. Шум стих.
- Вы хотите Вар-равана?
- Да-а! – взревело в ответ.
Пилат понимал, что не может уйти просто подчинившись толпе, уронив свой престиж. Нужен был какой-то жест. Он оглянулся: кто? что поможет ему? И в мгновение понял, что именно. На столике невдалеке стоял кувшин с чистой водой для питья. Он подошел, взял его, и на глазах притихшей толпы омыл свои руки.
«Будьте вы прокляты…», - мысленно повторил Пилат.
Уходя с надменным видом, при этом жадно слушал, что творилось там, внизу. К стону орущей от радости победы толпы примешивались пронзительные выкрики глашатаев, повторявших на арамейском и греческом языках окончательный приговор. А еще до слуха долетел дробный, стрекочущий и приближающийся конский топот и труба, что то коротко и весело прокричавшая. Этим звукам ответил сверлящий свист мальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на гипподромскую площадь, и крики «берегись!».
Солдат, одиноко стоявший в очищенном пространстве площади со значком в руке, тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор, легат легиона, секретарь и конвой остановились.
Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобы пересечь ее в сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменной стеной, по которой стлался виноград, кратчайшей дорогой проскакать к Лысой Горе. Ее командир поскакал в переулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в туче пыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслись лица с весело оскаленными, сверкающими зубами.
Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулся дальше, устремляясь к
