пить прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько, по крайней мере настолько, что я не побежал. Я присел у камина, так что жар начал обжигать мне лицо, и шептал:
— Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, бросал в камин и ручкой от пылесоса трепал листы. Пепел временам душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, покрывались желтизмой и пропадали лишь когда бумага чернела, корежилась, и я яростно добивал их.
В это время в окно кто то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:
— Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
— Это я.
Не помню как я совладал с ключом. Лишь только она шагнула внутрь, то припала ко мне дрожащая, с мокрыми щеками и развившимися волосами. Я смог произнести только слово:
— Ты... ты? — и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из камина на пол последнее, что там оставалось, разодранную тетрадку, которая занялась снизу. Дым сейчас же наполнил комнату. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
— Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
— Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыма и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.
— Я тебя вылечу, вылечу, — бормотала она, впиваясь мне в плечи, — ты восстановишь его. Почему, почему я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.
— Вот как приходится платить за ложь, — говорила она, — и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никакого зла. Его вызвали внезапно, у них в офисе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?
— Бедная моя, бедная, — сказал я ей, — я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.
— Только эта причина? — спросила она и приблизила свои глаза к моим.
— Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:
— Я погибну вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И это последнее, что я помню в моей жизни, — полоску света из моей передней, и в этой полосе света ее прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.
— Тсс! — вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, — беспокойная сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто то всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120 я комната получила жильца. Привезли человека, который просит вернуть ему голову.
- Ну какой же это больной? Вполне здравое желание, - вздохнул мастер.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:
— Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окно постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по видимому, очень волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метались то страх, то ярость. Рассказчик указывал рукою куда то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.
— Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу — слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался — в комнатах моих играл музыка. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, куда выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие железные ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Как теперь ясно – их и надо бояться, таким как мы. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.
— Но вы же могли дать знать ей, — сказал Иван, сочувствуя бедному больному.
— Вы, очевидно, не понимаете меня. Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что нибудь. Представьте, если б перед нею, — гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, — легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма любимой женщине, имея такой адрес? Вы шутите, мой друг! Сделать ее несчастной? На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, а тот кивал от муки своих воспоминаний головою в черной шапочке и говорил так:
— Бедная, бедная…. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!
— Но вы можете выздороветь... — неуверенно заметил Иван.
— Я неизлечим, — спокойно отмел надежду гость, — когда Стравинский говорит, что вернет меня в наличную жизнь, я не верю ему. Он гуманен и просто хочет утешить меня. Не в его силах излечить мироздание. Впрочем, не отрицаю, что мне теперь гораздо лучше. Но лучше не значит окончание болезни... Ну да, бог с ней, болезнью. Так на чем я остановился? Да, мороз, эти летящие трамваи… Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что то сломалось в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, машина шла сюда. И он повез меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете, нахожу, что здесь очень даже неплохо. Не надо задаваться большими планами, предаваться суетным мечтам. Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Оказывается - не суждено. Здесь я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, и не самое плохое. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. По ночам меня будит луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь умирает. Мне пора.
— Скажите, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, — попросил Иван. — Уж больно хочется знать.
— Как что? – удивился пришелец. – Продолжение спора!
— О чем? – удивился Иван.
— Ах, Иванушка, - вздохнул гость. – Церковь однозначно решила, что в споре человека с Небом абсолютная правота исключительно за высшей силой, а человек лишь должен подчиняться ей. Но Пилат вопросил: «Что есть истина?» и не получил ответа, ибо Иешуа, побывав в шкуре человека, понял, что и у нас есть своя правда. Правда Адама и Евы, захотевших познать мир. Правда Каина, убившего чересчур послушного божьей воле брата Авеля, принесшего в жертву ребенка. Впрочем… Нет, нет, — болезненно дернувшись, почти прокричал гость, — я вспомнить не могу без дрожи мой роман. Как не может без дрожи вспоминать капкан заяц, из которого вырвался. А ваш знакомый с Патриарших прудов вспомнил все наилучшим образом. До свидания.
И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость скрылся.
……….
Глава 23 Великий бал
…- Вы не задумывались над тем, почему бал у таких как мы начинается после полуночи? – спросил Коровьев. И сразу ответил.
- Конечно, ночь – это день для темных сил. Но не только по этой причине. Люди засыпают и им начинают сниться сны. В снах они посещают разные места и встречаются с разными людьми. В эту ночь некоторым счастливчикам приснится этот бал. Они воочию, пусть и в грезах, увидят свое будущее, и будут радоваться встрече с Прекрасным в лице королевы бала (тут Коровьев низко поклонился Маргарите) и подлинного Величия в образе Мессира.
И в следующий миг Маргарита поняла, что имел ввиду любезный Коровьев. Вместе с мертвыми стали появляться живые. Она не видела столько знаменитостей разом. Какие это были люди! Первый сорт! Нет, высший сорт! Богачи, политики, шоумены, журналисты. Один даже в раззолоченной рясе. Они вереницей подходили к ней и прикладывались мокрыми губами к ее колену. Трудовой пот навечно запекся на их лоснящихся спинах и запачканных кровью ладонях, - следствие тяжкого труда восхождения на вершины больших и малых олимпов. Зато в результате: пир жизни, фонтаны успеха, зависть оставшихся внизу... Так было, так есть и будет вечно. Когда-то так боролись за жизнь ныне умершие и той же дорогой идут те, кому еще предстоит умереть в почете и успокоиться в богатых гробах и могилах, стоящих целое состояние.
…Жизнь продолжалась даже в мертвых формах. Воланд правил балом и Марго царила на празднике нетления. Очередной бал в Москве, который может и не затмил бал 1929 года, но все равно был великолепен по составу участников и грядущим переменам.
«Перемен! Мы хотим перемен!», - пел приглашенный певец. «Мы до основания мир разрушим, а затем…» - пел хор ветеранов в другом углу. «…ведь все остается людям», - выводило сопрано в третьем углу. А четвертый угол был отдан иллюзионистам.
Веселье бурлило, булькало и пузырилось. Шампанское тугой струей рвануло к звездам. Еще бы! Открывались не литровые бутылки, а целые бочки. На таком балу все должно быть гомерических размеров и самого высшего сорта. Гуляй быстрей до третьих петухов, пока рассвет не прервал веселия. Но бал не должен превращаться в шабаш. Он для обслуги – чертей и ведьм. Бал же для утонченного общества. Иного Воланд не потерпит у себя, иных не представит перед очами своей королевы.
Зримая демонстрация силы и славы предстала в эту ночь, и Маргарита смиренно внимала ему...
Глава 24. Излечение мастера
…Наступило молчание, и
