слов. Слова же были – как бы символическим выражением этого полного, бессловесного взаимопонимания.
И это тепло, это чудо всё нарастало и усиливалось. Я уже давным-давно забыл, что собирался куда-то уходить – и был всецело поглощён этим совершенно фантастическим, сказочным общением. Поистине, оно было каким-то тотально раскомплексовывающим, очищающим и освобождающим – и приносило невыразимую радость. И эта радость всё разрасталась и разливалась – становясь целым морем нашего общего блаженства!..
Мы уже не могли спокойно сидеть на месте. Неизъяснимо, почти невозможно радостное общее возбуждение всё росло и росло, всё больше и больше, уже через всякий край, переполняя нас всех и требуя какого-то выхода. Близилась какая-то кульминация. Какой-то катарсис. Вот-вот должно было произойти что-то совершенно, сверх-необыкновенное!..
Первым начал мальчик из театрального училища. Я помню, как он сидел на краю дивана, широко расставив ноги, в каком-то страшном и радостном напряжении и волнении, как-то, будто, неумело и неловко размахивая руками и пытаясь что-то сказать. Всем было ясно, что он хотел сказать что-то исключительно для него – и для всех – важное, но никак не мог найти нужных слов, не мог, прежде всего, разобраться в своих собственных, переполнявших его, бурных и необычайных чувствах. Наконец – то бледнея, то краснея, запинаясь и спотыкаясь на полуслове – он с огромнейшим трудом, но громко и торжественно, смог во всеуслышание произнести:
«Ребята!.. Ребята!.. Вот ведь – мы уже все здесь знаем друг друга, правда?.. Да?.. Ведь – правда?.. Так давайте самовыражаться! Давайте самовыражаться!.. Например…»
И, совершенно не в силах найти ничего лучшего, он, балдея от счастья, в каком-то весёлом самоизумлении, громко, раздельно и радостно, почти срывающимся голосом, провозгласил самое распространённое русское ругательство.
(38) 21.7.85.
И что тут началось!.. Это не передать никакими словами. Это был последний, решающий толчок, прорыв, взрыв детонатора!.. Все прекрасно, полностью понимали, что чувствовал и переживал этот мальчик, что хотел он сказать – ибо сами переживали то же, то же самое, что и он! Что тут творилось! Все повскакали со своих мест, закричали и заговорили одновременно, в каком-то всеобщем экстазе! Кто-то провозглашал какие-то совершенно бредовые лозунги (кажется, в духе революции 1968 года); моя соседка с вырвавшимся, казалось, из самого её сердца изумлённым и ликующим воплем: «Я ВАС ВСЕХ ЛЮБЛЮ!!!» вскочила и стала всех обнимать и целовать (включая и мою грешную голову – и, о, я был счастлив, как я был счастлив!..); кто-то пытался исполнить какой-то гимн… Я выскочил на небольшое свободное пространство в углу комнаты и попытался произнести какую-то дикую импровизированную проповедь в духе не то христианского социализма Достоевского (или, скорее, его «Пушкинской речи»), не то христианского экзистенциализма Бердяева (или, может, Габриэля Марселя), не то речений Иешуа из «Мастера и Маргариты». С точки зрения обыденной логики – бред был полнейший; но все полностью, прекрасно понимали (и принимали!) друг друга, ведь все мы переживали одно и то же – чудо было всеобщим!..
Будто все перегородки, разделявшие нас, ещё два или три часа назад почти или совершенно незнакомых и чужих друг другу людей – вдруг рухнули и исчезли, растаяли, растворились! И мы были одним целым! И это было счастье!.. Да, именно это и было – одним, всеобщим счастьем, единым и неделимым! И как мы им упивались!..
Это было какое-то коллективное сумасшествие! Но это было сумасшествие любви – любви самой чистой, искренней и бескорыстной, какая только может быть!..
Какое чудо, какая сила вдруг сделала нас такими родными, близкими, любимыми и бесконечно нужными и необходимыми друг другу людьми?! Это казалось почти невозможным. Но это было так…
Стало бить «12». Схватили приготовленную толстую бутылку в серебряной фольге, оглушительно грохнули пробкой. И это будто поставило последнюю точку под случившимся. Мы были безудержно веселы уже и без этого напитка, и помимо него. Мы упивались общением друг с другом, и хохотали и дурачились как малые дети…
(39) 24.7.85.
Наконец, двое ребят должны уже были непременно уходить (кажется, им надо было возвращаться в общагу). И как искренне они были этим огорчены! И как это огорчило всех остальных! Это было для всех просто чем-то немыслимым, недопустимым – вот так вот просто взять и разойтись, после того, что здесь произошло! Но тут же сама собой возникла идея, мгновенно и горячо подхваченная хозяйкой и всеми остальными: завтра же (то есть, уже нынче вечером), непременно, во что бы то ни стало, всем, в том же составе, собраться здесь же! Так, ко всеобщему облегчению, и порешили.
Ребят отправились провожать всей гурьбой – и очень долго не могли с ними расстаться, как и они с нами. На прощанье обнимали их, и целовали, и заклинали непременно завтра придти опять – что они так же, чуть не клятвенно, обещали. Потом точно так же проводили ещё кого-то. Потом оставшиеся так же стали провожать и меня – и так же обнимали, и целовали, и горячо просили обязательно снова, как договорились, придти – в чём я заверял всех, как только мог…
(40) 24.7.85.
И вот – после всего произошедшего – я остался один… Я шёл по морозному, тёмному, зимнему, новогоднему Питеру, возвращаясь через Конюшенную площадь, мимо Спаса-на-Крови, к себе домой. И что со мной происходило! Что со мной творилось!.. Я шёл как в бреду – почти автоматически. Меня то куда-то жутко заносило – но ещё сильнее неудержимо влекло вперёд. Пьян – в обычном смысле – я не был, как и остальные, кого я только что оставил. Нет, это было кое-что покруче. Куда покруче!..
Меня всего трясло. Трясло со страшной силой – как в какой-то горячечной лихорадке. Было такое чувство, будто по всем моим жилам, сосудам, нервам, клеткам, по всем ходам и каналам тела и души – идёт, и переливается какой-то текучий огонь. И было такое ощущение, будто всю грязь, всю гниль, всю нечисть, которая скопилась во мне за долгие-долгие годы – в моей крови, клетках, нервах, во всех потаённых уголках моей души – этот огонь сжигает и уничтожает. Это было настолько сильно и необычно – что я невольно, громко, вслух, с изумлением, почти с испугом, повторял на ходу: «Господи, что со мной?!. Господи, что со мной?!.». Поистине, это было какое-то огненное очищение!..
Пришёл домой. Спать не хотел и не мог совершенно. Даже сидеть или стоять спокойно на месте совершенно не мог – бешено, лихорадочно ходил, метался по комнате из угла в угол, и всё так же, в каком-то исступлении, повторял: «Господи, что же это?!. Господи, что же это?!. Что же это такое?!.»
Какой-то необыкновенный, мощный, неземной огонь жёг меня изнутри, терзал, переполнял меня, требовал какого-то выхода. Я схватил бумагу, стал писать дневник. Единым духом, бешено, не отрываясь, накатал пять или шесть листов машинописного формата, с обеих сторон. Это был какой-то сплошной горячечный поток сознания, похожий на бред, почти без всякой логики и плана – сплошное рвущееся, необузданное чувство, чувство и боль, боль и блаженство!.. Поистине, это было блаженство боли – и боль блаженства! Ибо в этом огне снималось противоречие между ними…
(41) 25.7.85.
И, наконец – я понял. Я понял, что мне надо делать, и как надо жить, и в чём смысл самой жизни, и в чём подлинное счастье. ЛЮБОВЬ, предельная ИСКРЕННОСТЬ и полная САМООТВЕРЖЕННОСТЬ – вот главное! И в этом – всё!
Идти на любовь – как на смерть! Идти на общение с людьми – как на смертную казнь, как на крест, как на Голгофу, с радостным сердцем! Говорить всё, что думаешь и чувствуешь – как перед лицом смерти, и чего бы это ни стоило! Всех любить, всем прощать любые обиды, всем желать всей душою счастья и добра – и всем говорить только правду! И пусть на тебя за эту правду, за эту искренность и откровенность, за эту безграничную и безоглядную любовь, за это сострадание ко всем, за это прощение всех обид – смотрят как на дурака и идиота! Пусть смеются в глаза и за глаза – пусть! Главное – чтобы войти в это полностью, целиком, без остатка, чтобы совершенно умереть в этом – умереть для всякой лжи, для всякой нечисти, для всякой корысти, для всякого себялюбия, для всякого жалостливого воспоминания о своей прежней лживой жизни и о своём прежнем, жалком, лживом и убогом «я»! Чтобы отдаться этому всецело – и бесповоротно! Чтобы уничтожить, забыть, похоронить, распять в этом своё прежнее, ветхое, лживое, греховное, нечистое, ублюдочное «я» – и только тогда сможешь обрести своё Истинное «Я»! Которое – от Бога, от Духа! Только тогда ты сможешь обрести себя – каким ты действительно должен быть! И только тогда ты сможешь, поистине, стать самим собой! Любить – значит быть самим собой! И быть самим собой – значит любить! И в этом – всё!..
(42) 26.7.85.
Какая могучая, прекрасная, светлая, таинственная огненная сила совершила тогда всё это чудо?!. Тогда я назвал это благодатью, Святым Духом,ничтожить, забыть, похоронить, распять в этом своё прежнее, ветхое, лживое, греховное, нечистое. м прежнем, жалком, лживом и ублюдочное Богом. Тогда я сказал себе, что именно в этом – сущность религии, сущность Евангелия, сущность христианства. Тогда я читал Библию – и получал в ней объяснения всему, что со мной происходило, и находил в ней ответы на все свои вопросы…
(43) 29.7.85.
Мне тогда казалось, что я понял и обрёл Христа. А значит – и поверил в Него. Но это был далеко не только Христос Нового Завета. Это был и Христос Достоевского, и Христос из «Суперстар», и Христос с картины Крамского, и Христос (Иешуа) из «Мастера и Маргариты»… А главное – это был совершено мой, именно мой Христос! И именно этот Христос и был самым главным!..
(44) 29.7.85.
Почему-то очень вспоминался князь Мышкин из «Идиота» Достоевского. И я чувствовал – что именно так, как он, я и должен поступать!.. Как он – быть предельно, абсолютно искренним со всеми, и говорить всем только чистую, святую правду!.. И я представлял себе, какими «шарами» будут глядеть на меня девицы на работе…
И я, действительно, какую-то неделю или две именно так и старался поступать во всём. И на меня действительно глядели странными глазами… Потом это экстатическое вдохновение прошло. И я снова – к великому своему стыду и муке – стал вести себя «как все»… Но переворот во мне уже произошёл настолько глубокий, настолько радикальный, настолько сильный – что событие это стало определяющим и поворотным для всей моей дальнейшей жизни…
(45) 29.7.85.
А с теми ребятами – я, мы все, тогда встретились. Встретились, как договорились. В тот же вечер. Там же. И всё уже было совершенно не то… Чудо прошло, исчезло – и больше уже так и не повторилось. И как это было горько и больно! Почти страшно!.. Страшно – до отчаяния! Как будто снова на каждом из нас наросли и затвердели прежние оболочки, прежние глухие скорлупы, отделяющие нас друг от друга. Мы по-прежнему тянулись друг к другу, мы снова так хотели единения, близости, родства!.. И мы будто натыкались, будто стукались друг о друга этими своими вновь застывшими, закристаллизовавшимися, непроницаемыми и непробиваемыми оболочками – и с каким-то затаённым ужасом прислушивались к этому глухому, пустому,
