мёртвому стуку, отдававшемуся в наших вновь опустевших, застывших, омертвевших сердцах…
Я снова встретил ту девочку. Мы ушли от всех и долго сидели и разговаривали, один на один, на большой и пустынной коммунальной кухне. Курили вместе… Она пыталась мне рассказать о себе, о своей жизни. Но мы были уже чужие… Она мне нравилась, была глубоко симпатична; и я чувствовал, что и я ей интересен. Я ей сочувствовал, я ей поистине сострадал, когда она мне пыталась рассказать о своих жизненных метаниях и коллизиях, мне было достаточно близко и понятно то, что она мне говорила, что рассказывала о своих попытках найти работу на Ленфильме, о своих неприятностях дома. Но – она была мне уже чужой… И мы все были друг другу уже снова чужие…
Я даже не помню – пили ли мы что-нибудь в тот раз. Наверное, что-то пили – но немного, и без всякой радости. Мысли, что с помощью этого средства можно решить возникшую проблему, по-моему, не было ни у кого. Очень много курили – и это слишком явно ещё больше нас вгоняло в ещё большую тоску и мрак…
Больше мы не собирались…
По-видимому, всё-таки, на меня тот Новый год произвёл гораздо большее впечатление, чем на других участников этого события, и оставил во мне гораздо более глубокий след, чем в остальных (хотя – откуда я знаю…). Во всяком случае – след этот жив и поныне, хотя прошло уже почти двенадцать лет…
Да, это было Откровение. И это было моё Обращение. Но тогда я понимал это несколько иначе, более упрощенно. И только совсем недавно я понял, что всякое подлинное откровение – это всегда есть откровение родства… Всеобщего и вечного родства… И Обращение – это возвращение в это всеобщее и вечное родство…
(46) 29.7.85.
1974 год
Почти весь 1974 год у меня ушёл на то, чтобы прочесть от начала до конца всю Библию. Канонических книг очень скоро для меня оказалось слишком мало, взялся за апокрифы, потом – за разного рода толкования и интерпретации…
Также почти весь этот год я читал Владимира Соловьёва, проштудировал все 10 добротных томов дореволюционного издания. Читал и ещё уйму всякой религиозно-философской и художественной литературы. Заполнял конспектами тетрадь за тетрадью. Записывал свои мысли…
Ни на каких догматах не мог остановиться. Страшно хотелось живого духа, и чем дальше – тем больше. В какой-то момент много дала «Исповедь» Льва Толстого и другие его художественные и философские вещи. Про Достоевского уж и не говорю, это – на целую книгу… Отмечу лишь особо «Дневники писателя», и особенно – его знаменитую Пушкинскую речь, которую я читал и перечитывал не один раз, в дореволюционных изданиях (да и всего Достоевского я читал только в дореволюционных изданиях), которая на какой-то момент стала для меня чуть ли не программой. Произведения А. К. Толстого, А. Франса, «Житие протопопа Аввакума», «Запечатленный ангел» Лескова, «Искушение святого Антония» Флобера, «Чистый понедельник» и «Освобождение Толстого» Бунина, «Жанна д’Арк» Марка Твена, «Иисус Христос во Фландрии» и «Луи Лабер» Бальзака, «Кесарь и Галилеянин» Ибсена, «Иудейская война» Фейхтвангера, «Апостольская командировка» Тендрякова, рассказы Эдгара По, сказки Гофмана, фантастика Станислава Лема, Стругацких, Воннегута, уникальная книга Л. Кэрролла – все эти перечисленные мною вещи формировали (и со страшной силой!..) моё тогдашнее сознание (и далеко не только моё, как позже выяснилось…).
Помню, что очень хотел прочесть «Камо грядеши?» Сенкевича – но до сих пор так и не довелось…
Особо надо отметить столь знаменитые и популярные сейчас вещи – как «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, «Игра в бисер» и другие вещи Германа Гессе, «Барьер» П. Вежинова (также и одноимённый фильм). А уж «Мастер и Маргарита» М. Булгакова – это тема совершенно особого разговора. Как и «Альтист Данилов» В. Орлова.
Из поэтов тогда сильно на меня влияли Тютчев, Блок, Цветаева, но особенно – Уолт Уитмен и классическая японская поэзия…
Из сферы живописи надо особо отметить Николая Рериха…
Из современной музыки – такие группы как «Пинк Флойд», «Йес», «Дженезис». Из классики – Бах…
Все фильмы Тарковского, Куросавы…
Всё это лепило мою душу (и души моих будущих единомышленников и единоверцев). Хотя сейчас я бы уже трактовал всё это гораздо глубже и шире…
(47) 30.7.85.
Читал много – но удовлетворения не находил. Всё время не хватало чего-то самого главного. От ортодоксальной христианской теологии перешёл к гностикам. Затем – к неоплатоникам и неопифагорейцам, к Каббале и оккультизму. Влез в астрологию, алхимию, хиромантию, магию… Но и этого было мало…
Где-то к концу 1974 года я открыл для себя йогу, а через неё – Индию и весь огромный, неисчерпаемый Восток. Это было и переходом от долгих, мучительных умствований – к какой-то конкретной духовной практике, и открытием совершенно новых, захватывающих горизонтов и перспектив – как в мировой человеческой культуре, так и во мне самом.
Начал рьяно терзать себя упражнениями хатха- и раджа-йоги. Потом всё больше стали привлекать джняна-, карма- и бхакти-йога, затем – и другие направления и школы. Из бесчисленных «йоговских» авторов усердно читал таких, как Патанджали, Шивананда, Йогананда, Абхедананда, Рамачарака, Ауробиндо Гхош, Рамана Махариши (Махарши). В большей степени повлияли Рамакришна и Вивекананда. У Вивекананды особенно поразили слова: «Верить в Бога – значит верить в самого себя» и «Иисус и Будда – волны, а я – Океан».
Ещё сильнее повлиял Кришнамурти. Наверное, только благодаря ему стал по-настоящему понимать, что такое свобода от всех догматов, и что такое медитация…
Но гораздо важнее, что помимо всех этих новоявленных религиозных реформаторов я познакомился с такими бесценными памятниками мировой культуры как Веды, Упанишады, Бхагавадгита, Дхаммапада, «Дао дэ цзин», «Чжуан-цзы»…
С головой зарывался в индийскую, тибетскую и китайскую философию. Через суфизм открыл для себя мир ислама, через дзэн – Японию (чего стоят одни только стихи Мацуо Басё; а их живопись!..), через даосизм и чань – Китай.
Добрался до теософии. Блаватская (при всём своём авантюризме, личность, безусловно, незаурядная, и с несомненным художественным талантом), Анни Безант, Ледбитер… Их программа не могла не привлекать: организация Всечеловеческого Братства, познание тайн Природы, развитие скрытых сил человека…
Взялся за антропософию. Рудольф Штайнер – тоже фигура неординарная. Главная задача: раскрытие божественных сил человека. Очень сильно повлиял на Максимилиана Волошина, Андрея Белого и Василия Кандинского…
(48) 31.7.85.
Совершенно особо над сказать о Николае Рерихе (да и обо всём его семействе). Сначала – его картины, потом – стихи и другие литературные труды, затем – его учение, именуемое Агни-йога, сама его личность и его удивительная жизнь, полная приключений – всё это не могло на меня не повлиять (и не только на меня – на очень, как потом выяснилось, многих…). Мне очень близок его лозунг: ВСЕМИРНАЯ ДИКТАТУРА КУЛЬТУРЫ. Рериха ещё предстоит оценить всему миру. И немало делает сейчас в этом направлении писатель Валентин Сидоров.
Но и рериховская «смесь буддизма с коммунизмом» не могла меня удовлетворить…
Махатма Ганди и Альберт Швейцер на меня повлияли просто как личности… Но и это были лишь отельные живые капли…
Так называемая «несчастная любовь» иногда в высшей степени способна дать пищу религиозным чувствам. Вообще, люди (и особенно – молодёжь) приходят сейчас (да и раньше так было) к религии в огромной степени именно от всепоглощающей и неутолимой жажды любви…
ДОБРОТОЛЮБИЕ
В конце зимы 1975 года я пережил очередной кризис. Неудовлетворённость собой была страшной, мучительной, острой до чрезвычайности. Философствования уже не удовлетворяли. Хотелось конкретного, живого душевного делания. Надо было что-то менять, менять радикально. И, прежде всего – самого себя…
Как-то волей-неволей вернулся к основам и истокам отечественного православия. Но интересовали уже не догматы – а конкретная духовная практика, подвижничество. Стал читать Добротолюбие. И – попал в самую точку…
Это очень трудно передать. Я рыдал и плакал, как никогда в жизни, как сейчас не умеют плакать даже дети. Люди сейчас совершенно разучились плакать – и даже не представляют, чего они этим лишились, и как это их уродует и калечит!
Человек, который не умеет плакать – не умеет по-настоящему и смеяться, и радоваться. Человек, не умеющий плакать – не может быть счастлив. Такой человек вообще не может быть духовно и душевно полноценным, и комплекс неполноценности, и комплекс закомплексованности будут тяготить и донимать его постоянно и неизбежно, и это будет проявляться во всех его отношениях с людьми и с миром. Человек, не умеющий плакать – не умеет быть самим собой. И, попросту, не умеет любить. Да, не умеющий плакать – не умеет любить. Это – святая правда.
А я плакал совсем не как современный человек – а как человек далёкого, забытого в нас средневековья, которое вдруг воскресло во мне с непостижимой силой и яркостью. Я, как мне кажется, смог пережить то – что довелось переживать тем далёким монахам и подвижникам Византии и полу-варварских государств Западной Европы, которые писали в своих тёмных, суровых кельях такие неуклюжие и такие наивные книги, в которые они смогли вложить всю свою изболевшуюся душу, всё своё истерзавшееся сердце, с таким трудом и с такой мукой ищущее и обретающее Бога. И я понял, что люди и тогда страдали! И как страдали! Бог мой, для нашего времени – это поистине открытие, как мне кажется! И страдали эти люди от той же неутолимой жажды любви и жажды истины.
(49) 2.8.85.
С поразительной лёгкостью я бросил тогда, почти одновременно: пить, курить, есть мясо, рыбу, яйца. И только и думал тогда – что бы ещё бросить, от чего бы ещё отказаться, как от ненужного и вредного, суетного, без чего вполне можно обойтись, чтобы освободить в себе внутреннее пространство для жизни духа, чтобы стать чище, легче и свободней, чтобы быть ближе к Богу…
С мечтами о возлюбленной подруге жизни, семье и детях тоже было окончательно покончено…
УРАЛ
В августе-сентябре 1975 года я ходил на Северный Урал, на гору Ялпинг-Ньер. На языке манси это буквально: «Священная Гора». Русские её там зовут «Молебный Камень». Что там со мною было – это особая книга…
Уже на обратном пути мне пришлось две недели отсидеть в КПЗ города Ивделя (паспорт с собой в свой поход не взял). Все мои сокамерники сидели, находясь под следствием по «мокрым» делам. Меня там приняли очень хорошо. И очень многому научили… Там я надолго заработал зверский, выматывающий, непрекращающийся кашель, и мне предсказывали туберкулёз. Там я научился у этих людей глубочайшему и спокойному смирению перед Судьбой. Там я услышал песню про Беломорканал…
Когда я оттуда вернулся – я уже мог понять, что хотят сказать мне в полумраке наступающего вечера жёлто-красные осенние листья, медленно и бесшумно падающие с деревьев, на моём пути вдоль Мойки от Спаса-на-Крови – к Инженерному замку…
ТЕАТР КОМЕДИИ
Вскоре после возвращения с Урала я ушёл из Публичной библиотеки. Хотел в монастырь – а попал в
