рассмешил!); а сегодня! солнце вразнос, птички вразнос, и у тебя неистовствует всё и припекает тоже всё, словом, «мама родная!»
Есть другая весна. В день по чайной ложке. Живёшь себе, вроде и ничего не происходит, и незаметно ничего, и не ждёшь-даже-пождёшь, листаешь себе Ka-lenderblatt, а Kalenderblatt – извини, на минуточку - бесконечнось. А потом смот-ришь - все уже в майке, а ты ещё в шубе – не заметил.
А бывает весна священная… когда, как в сон, проникают звуки, эти, которые гобоями-свирелями, шепелявя, шевелят туман, который прилип к земле, боится оторваться от земли, прилип к ней, приник; который, вздохнув, всё же поднимает-ся, выворачивается, боязливыми, боязливыми спазмами, перекличками флейт…
- Гуси, гуси!
- Га-га-га?
- Есть хотите?
- Да-да-да!..
Насчёт «священная»: если у молодых όсобей всяких видов растений и живот-ных набухают весной почки - так у человеческих όсобей они набухшие в любое время года, хотя, весна… весна добавляет жару, вершит своё весеннее дело, ве-сенние свои делишки; упорно, настырно, и ласковая, и хитрая, и сильная.
Ах, весна священная – это не та весна, которая наступает каждый год с почками и с томлением членов, а та, которая наступает раз в жизни, у мотыльков, напри-мер (бабочек); эх! известный энтомолог разошёлся бы здесь.
- Гуси, гуси!
- Га-га-га…
Всё дело в линии горизонта. Одно дело, когда горизонт – прямая линия, сразу понятно, что речь идёт о земной жизни, о жизни на земле… бабочки те же, мош-ки, канарейки; всякий здесь хочет со своим маленьким разобраться, своё малень-кое устроить и пристроить, поступить на службу, послужить в меру, быть в ладу со своей совестью в меру, полюбить немножко, погрустить, если надо, немножко, словом, как сказал один знакомый дрессировщик собак: «есть такие собаки, кото-рые неистовствуют», «а есть, - как сказал один тоже знакомый служитель зоопар-ка, в том же разговоре - птица, которая называется марабу - так у неё, в её лысом лбу, - сказал он, - собраны все загадки мирозданий». Так это всё Театр? Спек-такль? и вот тут, когда «загадки мирозданий», на картине перед нами вдруг появ-ляется выпуклый горизонт, линия горизонта такая выпуклая, как лысая голова ма-рабу, как внешняя часть шара, как глобус; и художник, у которого на картине то-же и охотники, и собаки, и кролики, говорит нам уже не о жизни на земле, а про то, как Земля вместе с Марсами, Венерами, созвездиями Пса и с Большой Медве-дицей, как Земля в окружении всех этих Марсов, Венер, созвездий Пса и Большой же Медведицы, со всеми этими выпуклыми ли вогнутыми, никто этого не знает, мирозданиями несётся сама не зная куда; только и охотников, и собак теперь, на картине, художник поворачивает к нам спиной, потому что лица их, как бы они ни были красивы, умны, учёны, добродетельны и целеустремленны, будут изобра-жать одно и то же, то, что велит им мироздание, и законы, конечно же, придумает сам художник, железные законы, по которым, в его картине, живут все: и солнце, и планеты, и кролики, и сама весна священная, и все умные, учёные и доброде-тельные. Словом, ещё раз, чтоб понятнее: одно дело Зигфрид, которому и спо-ткнуться или чихнуть (это как кому больше нравится - всё равно и то, и другое mauvais ton) и чихнуть лишний раз нельзя (миф всё же, Парки, Норны и т.д.), и другое дело «добрый мой приятель», которому ни чихать, сколько хочешь, ни спотыкаться, хоть заспотыкайся, не запрещается и даже кажется, что у них с Татьяной (роман всё же)…
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
…с Татьяной Лариной ещё что-то могло бы и быть, или может ещё что-то и по-лучиться, получится… или получится ещё, хотя, это только кажется. На этот предмет можно было бы поговорить, всё равно о тенях говорим, в смысле, про-стите, развития литературной формы от эпоса к роману, но потом, потом, вполне возможно, почему бы нет?
Да мне плевать… это неправильно! Да нам плевать на то, что мы не знаем кто такой Грюневальд, или Брейгель, или святая Бригитта, нам главное – понять, что для всякого, кто бы он ни был и где бы он ни был, и когда бы он ни был есть своя красота. А все разговоры по поводу того, что века должны пройти, чтоб от всей этой мистики, от всего этого спиритуализма перейти к Малербам и Селадонам, Артаменам, мадемуазелям де Скюдери, Фонтенелям, Монтескье и к Нежности-на-Любовной Склонности, и Нежности-на-Уважении и Нежности-на-Благодарности?.. или, пусть и к Земфирам и Алѐкам, Болконским и Наташам – все эти разговоры – сплошные риторические фигуры и художественные произведения своего «я»… Это мне подходит, это мне нравится, это я и считаю настоящим, на-стоящими разговорами о тенях. Всегда и у всех есть свои Гоцци и свои Гольдони.
Вот тебе и Битва Поста и Масленицы! как говорил не раз наш папа патолого-анатом, когда на столе лежал повреждённый и лишившийся жизни в драке покой-ник с наколотой на тыльной части ладони цитатой «Мы все учились понемногу/ Чему-нибудь и как-нибудь», извините, всё из бессмертного романа.
«Mon papa ne veut pas
Que je danse, que je danse
Mon papa ne veut pas
Que je danse la polkа»
И зритель хлюпает в ладоши.
Ах, зачем Вы это сделали, доктор, доктор Меццетино, доктор Труффальдино, Табарино, доктор, считающий, что историю пишут маги и проходимцы? Своих Вам теней и фантомов мало было? зачем Вы так пошутили? Лю-у-бовь! Софи! «Вам бы в куклы играть, Софи!»…
Стало темно вдруг. «Вернись в Соренто», «Ах да ох!» Стало вдруг темно… «Увидимся!» «Не пропадай»!
Луна спряталась, и будто штору зашторили, и будто занавес закрыли. Вступле-ние закончилось. А когда снова дали свет, не вовсю, процентов на тридцать, будто за шторами, чтоб нагнать мороку, уже шло первое действие. Все играли в лю-бовь…
-…игрались в любовь, - встрял откуда-то… известно откуда взявшийся гер Шлегель.
Доктор
(ах, нет, не тот Доктор, Панталоне, Баландзоне и Грациано, который в итальянских комедиях вечно с клистером, не тот, а тот, тот, который облапы-вает куклу Франческину)
Не надо, не надо, не надо выдавать желаемое за действительное, моя куколка.
Франческина
Ах, то ли желаемого нет в действительности, то ли действительность такая, что и желать уже нечего?
Доктор
Как красиво! Двусмысленно красиво!
Кукла
Ах, Ох! (прячась в тень вазы с камышами и травами) Ох!..
Профессор
О, только б огонь этих глаз целовать.
Хер Шлегель
Вспомнили, профессор?
Кукла
Ох! Ах!
Вокруг все мадемуазели и все кавалеры прижимаются друг к другу и трутся друг о друга.
Кукольный патологоанатом.
Mon papa ne veut pas
Que je danse, que je danse, - напевает.
Хер Шлегель приглашает танцевать патологоанатома. И танцуют они (все и без меня уже знают):
Mon papa ne veut pas
Que je danse, que je danse
Mon papa ne veut pas
Que je danse la polkа
Картины, которые заполняют видения профессора, эротичны.
Доктор с Франческиной заманивают на диван (не волнуйтесь, не Вас) за поло-сатую занавеску Куклу.
Кукла
Ах, ох!
Профессор ревнует и восклицает:
- Но, уважаемый! Как же? Как же так?..
- Вам нравится, профессор? – говорит Кукла, поводя пальцами и проводя паль-цем… это как кому больше нравится, по уже обнажённой груди куклы Франче-скины (какая там у куклы грудь? одно воображение), которая, на самом деле, принцесса Монпансье, а на самом самом деле girlfriend доктора Жабинского, лю-бимая Софи (при этом Франческина, ах, что делает при этом Франческина!)
– Нравится Вам, профессор? – говорит развратник. - Тогда просим, подвинься Франческа, придите к нам.
Картины, которые дальше заполняют воображение профессора сексуальны.
Всё трётся друг о друга, и он, она и хер Шлегель трутся и уплывают, терясь в фантазиях лунного света.
Картины, которые дальше заполняют профессорское воображение настолько эротичны и настолько сексуальны… но все же помнят, помнят, что публика со-бралась просвещённая.
Философ Фихте вскинулся и вскрикнул: «Ах!.. - и продолжал: - Когда это кра-сиво! скульптура, картина, фраза, красивое слово, оборот, красивое доказательст-во, красивый сюжет, красивая музыка, красивая Фудзияма. Красота видимая, кра-сота слышимая, красота мыслимая. Красивая бабочка… ну, неужели красота ба-бочек только для выживания?»
Неожиданно, вдруг, словами неродившегося ещё, в его время, поэта, подвёл философ черту.
Бедный мальчик! Весь в огне
Всё ему неловко!
Ляг на плечико ко мне, -
Прислонись головкой!
Чертý, ни чертý! но профессор был несколько озадачен таким разоблачением, таким поворотом дела. По словам романтика получалось, да, и это было так, что он сам, это он сам был причиной, это он сам делал всяческие движения: «Я отво-юю…», «…не устал бы желать», «пастушка», «лужайка», ведущие в… как го-ворил только что упомянутый философ, в жизнь, которая есть ни больше, ни меньше, чем художественное произведение нашего «я», и, поэтому, профессор был озадачен, был профессор расстроен, был профессор смятён, а философ, по всему видно было, хотел не только подвести черту, это видно по стихам, но успо-коить его и приласкать.
- Ха-ха-ха! – вот кто (романтик Ф. Шлегель) не пытался сгладить, как говорит-ся, углы, а шёл прямо к цели, минуя нравственные преграды. - Она не смогла пе-ренести неразделённую, Вашу, господин минералог (почему минералог? Хорошо хоть не кондитер), Вашу любовь и решилась: «А пусть будем, - решилась она, - все втроём пользовать любовь разделённую - профессор, доктор и я!» - и, тут же, упавшая с неба Софа (хорошо хоть не наковальня ) занялась осуществлением этого решения, первым актом в котором (которого) и был этот, так называемый, акт создания кукольного дома… раз уж Доктор насоветовал.
И здесь-то, всем, вдруг, всё стало по-настоящему понятным, парадокс стал по-нятен, так как был объяснён, оказался объяснённым, перестал всем казаться аб-сурдом и бессмыслицей. Как сказал… скажет потом одна выдающаяся английская писательница: «Но многие странные вещи удаётся объяснить, если по настоящему вдуматься в их причины» .
«Вот он и разобрался с тобой, голубчик!» - сказал сам про себя, о себе в треть-ем лице, называя парадокс голубчиком, Фридрих; отпил глоток пива, а может это был глоток отличного гохгеймера и нирштейнера, и перешёл к более интересую-щему его на этот час вопросу, тем более что тема проскользнула (были проблемы с девочками, см. выше), и, вскочив, что называется, на своего коня, оседлав, как говорится, своего конька, запрягши своего, как уже было сказано, Гиппогрифа, повернул он оглобли в другую сторону и выложил свои воззрения на любовь и женщин: мол, «…следовало бы в шутку любить всех женщин», - этакая, сказал он, - «шутливая любовь», - хи-хи-хи! – «или любовь к шутке», - выложил свою точку зрения на брак, разобрался в преимуществах, как он выразился, жизни втроём и даже вчетвером (свинг, флинг, триолизм, sexswife и т.д., словом, ménage à trois, - бедный Фридрих, и слов-то ещё таких не знал), которые, по правде говоря, ещё с давних времён так нравились обманутому всякими христианскими императивами
ужасно работой завалена, буду по частям...