Р А З Г О В О Р Ы О Т Е Н Я Х

     
      из жизни осенних цветов (модуляция в форме каденции)

                                                Ущерб, изнеможенье и во всём
                                                Та кроткая улыбка увяданья,
                                                Что в существе разумном мы зовём
                                                Божественной стыдливостью страданья.
                                                                                      (Ф. И. Тютчев)

Уважаемые дамы и валеты! Вы же знаете, что, когда безукоризненный ах! доселе стан вдруг охватывает вялость движений, это значит пришла осень. И самый, что ни на есть, страстный букет с красными и белыми хризантема-ми… а-а-а!
Вот и вся модуляция в тональность осенних букетов.
Модуляция закончена.

Жизнь - бесконечное пространство для иронии… Значит, пока зритель аплодирует – у нас есть время перелистнуть страницу партитуры.
…с красными и белыми хризантемами.
Большая опасность для поэта пользоваться метафорами, которые не по-ражают и не выражают (не могут, не способны выразить) суть дела.
Ну да к делу!
В каком-то, ещё ХШ веке, один из рыцарей Фридриха II перед началом пира отправился в дальние страны, совершил там множество подвигов, выиг-рал три сражения, женился, воспитал сыновей, а когда он вернулся ко двору императора, гости еще, как говорится, и за стол не садились .
Или, помните про тот Магометов кувшин, который не успел пролиться, пока Пророк летал по раю?  Рай, наверное, такой маленький.
Или вот, ещё: когда в животе бурчит, можно долго сидеть, лежать и слу-шать.

Профессор, наш профессор, вместе со своим Санчо Panzа.

Panza – так это же просто фамилия. Какое же это брюхо? Пацюк, напри-мер, крыса, но какой же Пацюк крыcа? Сидит себе добрый человек, ест га-лушки. Так и Panza, какой же он брюхо? Он человек!.. извините… дурной тон. Он что, разбирается во всех этих ваших pro и kontra?
Позже об этом… ах, столько обещаний!..
…потому что пришло время ещё одного papá – профессора, литературо-веда, всю свою жизнь положившего на то, чтоб разьяснить и объяснить увеч-ному, извините, учёному секретарю, что природа комического (у) средневе-кового обывателя или, что лучше, у хозяина донжона, отличается от природы того же комического (у) обывателя периода романтического освоения дейст-вительности. Кладя, извините (за кладя), жизнь на постижение таких умопо-мрачительных, снова извините, флексагонов… это деепричастие сбило с тол-ку… словом, у нашего папы профессора-литературоведа душа была… наш папа профессор-литературовед был, чтоб сразу, безо всяких экивоков сказать - кукольным мастером. Что это? - спросит любой и каждый. Что ещё за  мас-тер? Снова сейчас начнётся любовь к трём апельсинам? С куклами без шта-нов, без сорочек!.. Снова Папа Карло, Japetto, столяр…  деревяшки, пружин-ки и крючочки, и сочленения и Пиноккио?

Вот! Это нам только кажется, что в мире всё так просто. А на самом де-ле...
Другой, при этом , размышляя, заметил, что всё зависит от длины верёв-ки…
Тогда первый сказал: «Глупейшая история. Стоило страницы исписы-вать?»

Но в эпиграфе сказано: Дело в том, что бывают рассказы, прелесть ко-торых заключается в них самих, в то время как прелесть других рассказов состоит в том, как их рассказывают…
Глупейшая история, но хочется сказать, что мысль, желание, можно вы-сказать и одним словом, и одним жестом, а можно и щемящее, и красивее – на то она и литература -  искусство, искусство увидеть красоту даже в некра-соте.

Кукол он придумывал и днём, и ночью. А потом возился с деревяшками, крючочками, пружинками, как было сказано.
Конечно же, он был филологом, философом, профессором – мечтал, что его сыну достанется продолжать гениальное его исследование о тонких пси-хофилологических изысканиях… но куклы, куклы настолько занимали его, что часто, читая студентам лекции по психолитературоведению, он маши-нально мог вынуть из кармана неоконченную головку Диогена, извините, Синопского (представили себе неоконченную головку?) и, надев её на свой указательный палец, декларировать основы наивного материализма, разуме-ется, подсмеиваясь, юродствуя, потому что для кукол любые основы, пусть даже и материализма, пусть даже и наивного, выглядят, как  плеоназмы, ок-сюмороны и, снова же, простите, как плохо заправленная в штаны рубашка:
Профессор-папа мог и Сократа цитировать, если вдруг у него оказывалась в кармане недорезанная его (Сократа) головка.
А то и большой носовой платок (честно говоря, приготовленный заран-нее) превращался в платьице хорошенькой и фигуристой, какой-нибудь Стеллы. И Стелла в своём, из носового платка платьице, пеняла великому писателю на его психическое к ней равнодушие, холодность же, и невнима-ние к ней, и внимание к другой (здесь профессор цитировал из Писем к Стелле Свифта; письма Стеллы к себе Свифт выбросил); профессор рас-сматривал явление с точки зрения любви к слову, собственно, филологии; Стелла же плакала в это время и заламывала свои из носового платочка руч-ки.
Своими ручками этот столяр и резчик, этот  falegname Japetto и папа Кар-ло (счастливый Пиноккио) настругал их, этих кукол, от Гомера и Гесиода, как говорят, и до наших дней.
Озирис, Изида, Брахма, Кришна, бородатый Зевс с перуном, Гомер с Илиадой и Одиссеем, и Пенелопой, Циклоп, Гесиод («Скрыли великие боги от смертных источники пищи»), Федра, Ипполит(а) куклы… Фальстаф, Воль-тер в ночном колпаке, Иисус Христос, его Мария, и ещё одна его Мария, и его Мария Магдалина,- был здесь известный Гарик С.: «Моя бабушка курит трубку, Чёрный-пречёрный табак»!

Ну вот, собственно, и всё о нужном нам, чтоб выкрутить руки сюжету.

Ещё хочу сказать, что профессия и увлечение у кукольников и филологов так проникают друг в друга, что философы ведут себя, как куклы, а куколь-ники философствуют. Разделить, разъять, отъять невозможно, помните, как Небо и Землю?

И только ветер Шу разьеденил их, и, с тех пор, всё стало смертным.

Вот такие пересечения, как уже сказано, так что Софи и Пиноккио…

Был поленом,
Стал мальчишкой,
Обзавёлся умной книжкой…

… так что у Софи и Пиноккио было о чём мечтать, уединившись.

И ещё, главное, всё туда же, чтоб выкрутить руки! Вся коллекция кукол отца Антонио, папы Карло, по прозванию кукольный профессор, стала при-чиной и идеей, и краеугольным камнем экспозиции того кукольного уголка, без которого нам никак не докрутить, как было сказано два раза выше, руки нашему сюжету, того кукольного музейчика, который учредила наша Софи, потому что не могла, не смогла переносить покойников на столе и возле станции «Метро», и потому, что доктор предложил заняться куклами. Ку-кольный музейчик, в который нам скоро предстоит.

Ах какие капли, капли, ручейки и водопады проливаются на голову вес-ной, весной, кстати, которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя сама и есть их (ручейков) причина.

  …так что у Коломбины и Пьеро  было что сказать друг другу.

                                               

      каденция , переходящая наконец в тутти  и шаривари

Снег хлюпал под ногами, хотя была уже весна. На то она и весна, чтоб хлюпал.
Антонио-профессор-Делаланд-Пиноккио и… Софи, вы не ошиблись: Антонио, Профессор, Делаланд, Пиноккио, а не доктор Жабинский… и Софи шли по глав-ной улице. Ручка в ручке. Зажигались разноцветные леденцы; где-то сверху бли-стала вольтовой дугой выгнутая сердечком (какая прелесть!) измученная реклама. А им – Антонио и Софи было всё (правильно вы угадали), было всё всё равно.

«…мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую, минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей Михай-ловской же площади, стоит кудрявый Пушкин известного скульптора Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец работы не менее известного архитектора Рóсси…»

Профессору Делаланду и подруге Софи всё было смешно, всё было, как будто бы все они (другие) - смешные дураки, а им с профессором, им с Софи - и пожа-луйста! Дурачьтесь себе на здоровье. Мы-то знаем, говорили они друг другу, что без Луны и жизни не было бы, а без жизни и Луны бы!.. или ещё лучше, они гово-рили друг другу, что без Луны не было бы любви, а без любви и Луны бы. Не ус-пели оглянуться, уже окна зажглись и, будто разноцветные ужасно сладкие ле-денцы из сказки… и Луна – bitte schön, bitte sehr, gern geschehen, сама, как сладкий леденец…

И вот пришли.

…между тем Александр, доктор Жабинский сидел дома, - вы не ошиблись - доктор Жабинский, а не друг, профессор Антонио - и читал про, так называемых, йенских романтиков (удружил друг-профессор, чтоб не скучно было). Он уже не-сколько раз звонил другу Антонио, и всякий раз ему отвечали, что того нет дома. Доктор расстраивался, раскалялся всё больше, ходил по квартире, пугал кошку, спрашивал у неё: «Ну и где он? И где он? Где они?», и инстинкты давили уже во взрослом теле его всякие разумные обоснования. Ах, Софи… романтики спасают не только профессоров…

Луна глядела в окно. Она была круглой и старой. Уже сегодня она пойдёт на убыль, чтоб стать снова молодой, и тогда её снова будут называть месяцем.

Они выбрали диван…

«Доктор с Франческиной на диван…»
«Гумберт Мурлыка на диване…»
«и лакеи, и монокли, и ми-ми-ми, и потрогать, и пощупать, и на диван…»

Ого-го! Фантазия разыгралась!

«…раковина такая, такая морская раковина, всасывает всё, без остатка, нервно-бело-розовыми створками. Ложе Афродиты!..»

Ого-го! Фантазия разыгралась!

Они выбрали диван… в углу, меж Арлекином справа, с одной стороны, и Ко-ломбиной слева, с другой стороны, и Пьеро, в центре, прислонённого к подушке дивана, будто он был какой-нибудь плюшевый или пупсовый… амурчик, с оладь-евыми ладошками, на коленках перед Психеей.
Луна здесь лишь слабый отблеск от стеклянных шкафов вокруг, с куклами в них, и, поэтому, началось…

- Ушишя ше шишло Шу-шеш, Шу-шеш--ш-ш! Ушишя Шу-шеш, Шу-шеш-ш-ш!

Запахи, запахи кожи, тряпичной мишуры, дерева, клея, лака, пудры; дуновения, дуновения восхищали воздух, и тот, развлекшись, порывчиками, трогал, гладил и щекотал; и прижимались друг к другу, и, поэтому, началось…

- О, только б огонь этих глаз целовать.
- Душеш, Душеш…

- Я тысячи раз не устал бы желать.
- Душеш, Душеш…

Он - этот  ветер Шу.

- Всегда погружать мои губы в их свет –

Прижимались, прижимались…

- В одном поцелуе прошло бы сто лет.

При-жи…

Луна вдруг, будто кто-то открыл шторы, вспыхнула, вспыхнула, чтоб прояс-нить этот невнятный - «прошло бы» - коньюктив.

- Аз, Буки, Веди… 

- Глаголь…

- Ещё один божественный день…

…как кому, как кому? – кому и луна, как день, а кому и  солнце, как, простите, ночь утраченной невинности.

Ещё один божественный день, -  говорит Винни. Кто это? Это из писателя Беккета. Да кого там только не было! Кого только не навырезал, как было сказано, кукольник-папа.

– Начинай, - говорит Винни, - начинай, новый свет, новый день.

- Зачем вы меня обижаете? – говорит тот, из шинели которого мы все вышли, и гусиное перо в скрюченных пальчиках... бьётся, подобно жилке на виске у дым-чатой коровы… ах, у кого она (жилка), простите, не бьётся, когда ведут на убой?

Кого там только не было: от Гомера и Гесиода , как уже сказано… до Гарика.

Мир, сам по себе - не