потому, что сам хотел править страной. А потом, когда понял, что племяш догадывается о его преступлении, решил убрать с дороги и его. Ни к брату, ни к принцу Гамлету у него и ненависти-то не было. Плакальщица из той же породы. Старики наверняка не вызывали у нее негативных эмоций. Но у них было бабло, необходимое для ее карьеры, и она спокойнехонько пошла по трупам.
Королек и Анна стоят на крыльце. Брызжет светом выглянувшее из-за дальнего леса утреннее солнце. Мимо, тарахтя, переваливаясь и пыля, проезжает синего цвета трактор, ведомый пьяницей и философом Кешей.
– Все, шабаш. Отдохнули, пора и честь знать. Ох, до чего ж я соскучился по цивилизации! Так хочется снова увидеть любимую женщину в туфельках на каблучках!
– В кроссовках я тебя не вдохновляю?
– Ты окрыляешь меня в любом виде. Даже в голом, – коротко хохотнув, Королек прижимает Анну к себе. – А ведь, помнится, ты предсказывала, что Плакальщица до поимки совершит немало злодеяний. Ошиочка, госпожа прорицательница.
– И все-таки мне тревожно. Сама не могу понять, отчего. Давай отложим отъезд.
– Но Плакальщицу повязали, а заодно ее помощника и киллера. Кто нам страшен?
– Не знаю. Но моя душа неспокойна.
– Доверяю твоей интуиции, хотя ума не приложу, как отбрехаюсь у начальства. Но завтра отбываем всенепременно. Дальше отлынивать от работы не имею права. Так что потихоньку собирайся домой, любимая…
* * *
Сначала под колесами «жигуля», покачивая его и изрядно встряхивая, проносится проселочная дорога, вся в колеях и колдобинах, потом асфальт автострады, и вот уже маячат на горизонте коробчатые городские окраины, угрюмые и унылые. Машина въезжает в город.
– Твоя тревога прошла? – интересуется у Анны Королек.
– Только усиливается.
Королек ловит в зеркальце подрагивающие в полутьме кабины лица подруги и сынишки, и у него мелькает мысль, что и сейчас Анна не проявляет к малышу теплых чувств, могла бы обнять хоть напоследок.
Город обступает машину, и неясно, то ли она несется вглубь него, то ли он втягивает ее в себя, проглатывая, как пылинку.
– Илюшка, хочешь у нас переночевать? – глядя на сынишку в зеркало, предлагает Королек. – Завтра отвезу тебя с садик.
– Хочу, – звонко отвечает Илюша. Возможно, ему не терпится домой к маме, но если папа Королек сказал, он не перечит.
После избы родная блочная высотка кажется им милой и уютной, даже заплеванный подъезд с покореженными почтовыми ящиками, даже оскверненный лифт вызывают умиление. Они дома.
Оказавшись в незнакомой квартире, Илюша сначала робеет, а потом принимается обживать ее с таким шумом и грохотом, что Королек только крякает. Анна стискивает зубы, но не рискует обуздать буяна, чтобы не огорчить Королька.
На ее счастье, утомившись от беготни и разрушений, Илюша неожиданно засыпает в кресле, свернувшись клубочком. Взрослые раздевают его, укладывают мягкое разомлевшее тельце на диван, – у Илюши только едва трепещут сомкнутые реснички, – выключают свет и на цыпочках удаляются в спальню. И опять у Королька возникает острое, сладкое ощущение семьи: он, жена и сынишка.
Утром Королек собирает Илюшу в детсад, и Анна испытывает невыразимое облегчение: за годы одиночества и существования вдвоем она привыкла к покою, Илюша утомляет ее. Когда за Корольком и его сыном захлопывается дверь, она ложится на диван и устало закрывает глаза.
Спустившись во двор, Королек и Илюша деловито садятся в «жигуль». Королек включает зажигание, намереваясь тронуться с места, – и раздосадовано чертыхается.
– Извини, Илюшка, твой папа Королек, растяпа, сотовый дома оставил. Я сейчас. Ты тут ничего не трогай, ладно?
– Мама говорит, перед выходом надо всегда проверять вещи, – наставительно, как взрослый, заявляет Илюша. – А то можно забыть.
– Мамочка всегда права. Погоди, я скоро.
Королек вылезает из «жигуля», но не успевает сделать и пяти шагов, как волна жара и боли обрушивается на него сзади, сбивает с ног и отключает сознание…
Вздрогнув от взрыва, заставившего задребезжать стекла в квартире, Анна бежит к окну и видит возносящиеся к безоблачному небу клубы черного дыма. Надеясь на чудо, на вялых, бесплотных ногах она выбирается на лоджию. Ее обдает утренним холодком и томительным запахом бензина и гари. Внизу, едва различимый за желтовато-бурыми листьями березы, горит «жигуль». Недалеко от подъезда лежит Королек, на правом боку, как привык спать…
* * *
Наташа
Удобно устроившись в кресле возле распахнутой балконной двери, читаю Федерико Гарсиа Лорку: гитара, цыгане, кинжалы, кровавые раны, раскрывающиеся алыми цветами. Надо признать, мир, который создали на земле мужчины, странен и жесток, наполнен яростью и насилием, и мы, женщины, вынуждены играть по этим правилам.
Когда погружаюсь в «Романс о луне, луне», трещит телефон. Выныриваю из магического омута на строчке «за ручку в темное небо луна уводит ребенка».
– Привет, подруга, – тарахтит Нинка. – У меня такое событие, такое событие, даже и слов не подберу…
– Ну?
– Я беременна!
– Господи, от кого?
– Она еще спрашивает! От Воланда вестимо. Вот зараза, сделал мне дитенка и помер. Да еще не своей смертью-то, пристрелили, как зайца. Ну не скотина ли? Но ты только представь. Мне врачи в один голос долдонили, что бесплодна, а оказывается, это у Владьки-балбеса живчики как следует не бегали. Ну и что теперь делать? Избавляться мне от сатаненка или рожать?
– Ох, Нинка, я больше тебя нуждаюсь в советах. Но, по-моему, надо оставить. Господь дал тебе такой шанс. Второго может не быть: возраст твой не девичий.
– Спасибо, Натка! Да я уж, честно признаюсь, и сама решила: рожаю! Вчера забежала в магазин детской одежды. Распашонки, колготочки, пинетки. Так размякла, чуть не разревелась, право слово. Окрылила ты меня, подруга. Крестной мамой будешь?
– Да ты роди сначала.
– За мной не заржавеет! – восторженно обещает Нинка и отключается.
После обеда выбираюсь на улицу. Сентябрь близится к концу. Скоро начнутся дожди, слякоть, грязь. Но у меня еще есть несколько дней, напоенных солнцем бабьего лета.
Королька я проведываю впервые. Зайдя в больничную палату, сразу вижу его, лежащего лицом к двери. Рядом с ним сидят Анна и толстоватый мужичонка, откликающийся, как выясняется позже, на прозвище Сверчок. Будучи особой мечтательной, я представляла себе голову Королька, перевязанную окровавленными бинтами. Ничего подобного. Он почти такой же, как обычно, только осунулся и – даже не сразу замечаю – поседели виски. Аккуратно, как у благородного героя фильма, точно ему для пущего эффекта отбелили и без того светлые волосы. Прежде бы я поиронизировала над такой невсамделишной сединой, а теперь – точно бритвой по сердцу.
Анна положила ладонь на руку Королька, демонстрируя всем и каждому, что приватизировала его и никому не отдаст. Сверчок вещает о высоких материях:
– По мнению одних третьей мировой войны нет и быть не может, другие считают, что она уже идет – террористы объявили ее цивилизованному человечеству. Я не согласен ни с теми, ни с другими. На наших глазах разворачивается мировая экономическая война Запада и Востока. Казалось бы, это война всех против всех: крупные фирмы безжалостно конкурируют не только с компаниями из других государств, но и внутри страны. Но в этой войне победитель будет…
– Кто же? – голос Королька невыразительный, слабый, точно он говорит через силу.
– Восток, – важно изрекает художник. – Возможно, нам еще предстоит стать свидетелями смены мирового лидера…
Он продолжает лопотать. Потускневшие глаза Королька безотрывно глядят на меня.
– Ты была на похоронах?.. Впрочем, – глухо обрывает он себя, – потом расскажешь.
– Я тебе фруктов принесла.
Ставлю возле тумбочки принесенный пакет.
Перебросившись несколькими фразами, умолкаем, предоставляя возможность Сверчку нести околесицу. Под благовидным предлогом прощаюсь. Анна выходит меня проводить. Больничный двор залит сентябрьским солнцем. В его безжалостном свете Анна выглядит на все пятьдесят.
– Вчера он сказал, что у него в сердце точно камешек с острыми краями, который то и дело поворачивается и колет, – Анна не поясняет, кто он, ясно и так. – Теперь он всю оставшуюся жизнь будет считать себя виновным в смерти сына.
Совершенно не желая того, вспоминаю похороны Илюши, на которые меня уговорила пойти Анна, – ей самой было неловко присутствовать на погребении, а Королек непременно хотел знать, как предадут земле его сына; вспоминаю разом истаявшую, некрасивую, зареванную Сероглазку с дико распяленным ртом, дрожащие губы ее мужа Володи. И закрытый гроб с телом Илюши, точнее, с тем, что от него осталось…
– Он поклялся, что найдет убийцу Илюши, – доносится до моего сознания голос Анны. – Сказал, что вытряхнет из Плакальщицы его имя. Этот киллер знал, что Плакальщица арестована, имел полное право не выполнять заказ, и все-таки… Ему нет прощения… Если бы можно было предвидеть, что Плакальщица наймет двух убийц: одного – для Воланда, другого – для Королька!..
По ее лицу текут слезы.
– Королек изводит себя из-за того, что сразу не отвез Илюшу домой, к матери. Погляди, как странно и страшно сошлось: Илюша погиб, а Королек жив… Ната! Он уйдет от меня! Он не простит ни себе, ни мне смерти сына!
Впервые вижу ее плачущей. Пропали, точно и не было, и благородная осанка, и трагическая горделивость. От Юдифи не осталось ровным счетом ничего. Мне не жаль ее. Вот теперь ты настоящая, обыкновенная баба, боящаяся потерять своего мужика. Пострадай, помучайся, я так и не заполучила Королька, но и ты можешь его лишиться, нет у тебя монополии на него.
– Брось, Анна. Все будет в порядке. Куда он денется? Он же любит тебя безумно. Я еще не встречала такой любви, только в дамских романах.
Говорю и удивляюсь сама себе: вроде бы я не стерва, но в моих словах звучит такая язвительность, и губы складываются в такую ядовитую усмешечку, что позавидует самая уксусная старая дева. Анна глядит на меня так, словно ее ударили. А я испытываю долгожданное освобождение. Все, баста! Хватит изображать из себя утешительницу и наперсницу, довольно жить чужими жизнями, у меня есть единственная своя!
– Пока. – Поворачиваюсь, ухожу.
Бабье лето обнимает меня. Пронизанные солнцем листья сияют золотом, рубином и янтарем, словно стеклышки витража. Не вытерпев, оборачиваюсь. Анна смотрит мне вслед. Усмехнувшись, независимо шагаю дальше, и стук моих каблучков растет торжествующим крещендо. Бабье лето – золотое бабье лето! – ликующе звенит во мне, и печаль, надежда, любовь разрывают сердце на части. Мертвые ржавые листья стелются под ноги. Без сожаления ступаю по ним. Прощай, Анна. И ты прощай, Королек. Любимый мой! Я любила тебя, не признаваясь в этом самой себе. Прощайте оба. Вы наполовину умерли во мне, стали прошлым, а будущее, сулящее счастье и удачу, – впереди!..
В этот день покупаю в своем салоне ангелочка. Придя домой, осторожно протираю влажной тряпочкой, ставлю на телевизор и прошу: «Пожалуйста, стань моим ангелом-хранителем. Как бы ни сложилась жизнь, ты всегда будешь со мной, маленький». В ответ, искоса глядя на меня, он улыбается наивно и плутовато, и его крылышки вспыхивают золотом.
