Шум ветра

Николая, не приспособленного к - "трению" - с внешним миром, без своего попечения, она, конечно же, не могла, но на справедливое свое выражение ненависти имела полное право... В общем - как Бог даст!..

"У Ярославского шоссе - дурная слава убийцы... смотри! - хрипотца в голосе Вячеслава выдавала в нем бывалого водителя, а указательный ноготь из правой руки копировал серую дорожную ленту, стелющуюся на лобовом стекле, - две узкие полосы и затяжные подъемы - очень опасно, того и гляди, лихач выскочит на встречную полосу, и куда деться?.. на такой скорости в лоб, или в сосну! - пиши пропало... Тут приходиться думать не только за себя, но и за того парня, за пригорком, ох! - дурная слава..." "Как неудобно, ноги вытянуть некуда..." - эти вздохи уже принадлежали Ольге Липатьевне, которые Вячеслав (наверное - давно?) подстерегал, чтобы прямо-таки профонтанировать ехидненьким: "А кто виноват?.. кто?!. давно бы уже могли ездить по-человечески!.. Поддал газку, и встроился куда заблагорассудится, а здесь, как в самоваре, жмешь на педаль, жмешь, а толку никакого!.." "И здесь - я..." - устало откликнулась она, внимательнее всматриваясь во что-то отстающее справа. "А кто же, - Вячеслав опять влезал в тогу бывалого, - у кого деньги, тот и виноват..." "Ладно, - согласилась она, - я подумаю..."
Потом она, кажется, вздремнула, а когда открыла глаза, то день уже был в силе настолько, что угадывалось веселое настроение на лицах встречных водителей, вернее, через них, у спутниц, над разомлевшими от салонной теплоты, пушистыми воротниками; а сама-то, Ольга Липатьевна - все еще в осеннем варианте. "Подними! - чего-то потребовал Вячеслав и, дополнил ей - непонимающей, - юбку! коленей не вижу, - и сам, изогнувшись, подтянул ее за край кверху. Быть может, ранее, она и обрадовалась бы такому внезапному желанию с его стороны, но сейчас отнеслась к нему вполне равнодушно, потому что ехала она все-таки за другим, да и внутри у нее что-то уже перешагнуло за ту черту, возвращение из-за которой вряд ли могло быть возможным. "Ты лучше на дорогу смотри..."
Дорожные знаки домелькались до "Петровска", внутри же - переоделись в провинциальные, но не без претензий, плакаты, предлагающие употребить вкусный, длинный перечень тут же, у открытого огня, или - чего-нибудь вынести "за смешную цену" - из аляпистых супермаркетов. Но что может быть вкуснее обыкновенной деревенской зинулиной пищи, не требующей никакой рекламы.  Пельмешки - в огромных ее руках - ювелирная работа, да и только... Ольга Липатьевна спохватилась, позвонила водителю, чтобы они там все не волновались, и надолго запечатлела на лице блаженную улыбку, которую Вячеслав расценил по-своему: "Что-нибудь купим?.." Но не он вывел ее из заоблачного состояния, а черная, с буквенными завитушками, стрелка на голубой табличке "Годеново". "Нам туда! - резво оживилась она, - нам туда! - словно в том направлении ее ждало новое, детское счастье, - нам туда!" "Ну - туда! Туда!.." - по-отечески рассмеялся Вячеслав.
Годеновская земля - это черная пустыня, опускающаяся все ниже и ниже; там-сям кустики, вернее, - прутики, так как от листьев уже и след простыл; и шли по той земле - во все направления, бесчисленные верблюжьи караваны: белые - белые - так выпал свежий снег...
А на окраине пустыни кучкой паслись коровы, в некоторой геометрической целесообразности; и были они молчаливые и страшно тощие, хребты у них топорщились наружу, - должна быть жуткой картина, если бы не кожей, тот самый снег; а из задранных хвостов у них тянулись вверх бледные, дымные метелки, - ах, стадо это - и есть деревня Годеново.
А в самом низу, у развилки, их ждла новая узкая и длинная табличка "Животворящий Крест", тут же потребовавшая резкого поворота влево, чтобы представить прямому, ничем не замутненному взору голубые луковицы, взлетавшие в небесную, осеннюю (или уже - зимнюю?) белесость. Взлетавшие, но не улетевшие - стало быть, они успели...
По правой стороне дороги прокладывал мужичонка первый санный след: очень трудный, судя по стелющейся над землей фигуре - не уздечка бы в санных ноздрях, так и уткнулся бы он своим носом в "шоколадное мороженое". Личные следы от него - черные, жирные, сапожно-елочные на иссиня-белом межполозном пространстве...
"Дедушка! - Ольга Липатьевна опустила стекло, когда они сравнялись, - дедушка!.. а где проживает старец Леонтий?" - она схватила ртом свежего воздуха и... но, задохнулась от юного, малинового лица в шапке, в шарфе, - от меховой варежки (в кавычках из-за неимоверной своей широченности), за один раз способной утереть еще с десяток подобных острых носиков. "У там!" - рукавица его на вытянутой руке переломилась в половине, видимо, предрекая поворот на околице; здешняя рукавица была много больше тамошней деревни, поэтому оставалось надеяться, что - "там" - их ожидал единственно-возможный маневр транспортным средством.
Так и случилось; крупная, красная лицом и руками баба, в традиционно-крестьянской, "луковичной" одежде, приспособленной к сглаживанию температурных перепадов между избой и улицей, откликнулась с крылечка отчетливым: "Тут!.." Засуетившегося было Вячеслава Ольга Липатьевна усмирила быстро, властно и конкретно: "Сидеть здесь! Я пойду первой..." На скрипучей лестнице подумала: "Все же дура я, вот как с ним надо, на поводке, глядишь..." - но что-нибудь разглядеть далее в своих мыслях она не успела - так была оглушена темью в сенцах, пока не открылась дверь в светлую комнату, за которой Вячеславу места и быть не могло: у окна, за столом, сидел сам старец - настоящий, из тех времен, когда художники-передвижники работали с натуры...
Все, все очень строго, аскетично: ветхий бревенчатый дом, в углу единственная икона Спасителя с теплящейся лампадкой, топчан, чистенькое полотенце, боковая дверь в другую комнату, бесшумно проглотившая... келейницу?.. да, потому что комнату старца иначе, как кельей, и не назовешь, и главное потому, какой - густой, ладанный запах вокруг - дух вечности; у Ольги Липатьевны закружилась голова. "Здравствуйте!" - сделала она самостоятельный шаг к стулу, чтобы ухватиться за его спинку. "Милости прошу..." - старец, иссушенной вечностью рукой, пригласил ее сесть, и опять же, впервые в жизни, она услышала эту фразу вероятно, такой, какой и была она задумана очень давно: у нее просили милости не испытывать неудобств. "Как это - по-русски!" - подумала она.
"Слушаю, дочь моя... - старец выдвинул в ее сторону внимательное, поросшее седой растительностью, ухо, что она истолковала превратно: первые слова закричала так, что вызвала на его лице нечто подобное улыбке, - тише, слава Богу, слышу хорошо..." С испуга она ударилась в противоположную: шепотную крайность, на что он, уже молча, изготовил из ладони ковшик, прилаживая к раковине. И она опять же, невпопад, отличилась: "Не надо, батюшка, я умею говорить нормально..." Тут уж он улыбнулся открыто, обнажив коричневые зубные корешки: "Это они виноваты, неразумные, - назидательно постучал ладонью, по губам, по уху, - нукось все по местам своим, смотрите у меня!.."
Детский, бесхитростный приемчик у него, но раскрепостил - по-настоящему; и потекла ее речь ровненькой и спокойной от самого дня рождения, от самих родителей, и далее к Егору, и еще далее, к тому, от чего ей сегодня так стыдно...
Вся ее длинная, очень длинная история подробно вылилась на его лицо, - и... надо же, не произвела на нем никаких революций: сумбурных, суетных пробежек, словно речь ее шла по знакомой, хорошенько утоптанной тропинке, по которой тысячи хаживали до нее, да и сам старец под руку с ней уже не раз хаживал, и потому каждый камешек, подпадающий под его стопу, был гладок, не причинял никаких неудобств, - и даже - радостен, из-за ранней своей узнаваемости, а быть может, и скучен из-за вероятной предположительности. Но речь-то шла о ее жизни, единственной в своем роде на всю огромную вселенную... Нет, не такого впечатления ждала она от него, ну что ж... Наверное, все - в тоне, наверное, в нем не хватало истинной трагичности, в особенности, в последних аккордах, и потому голосом, в этом направлении, она поддала чувствам соответствующего напорчика, от которого появились слезы. Но... только на ее лице. На минуту старец показался ей равнодушным, да и вся поездка - зряшной и никчемной. Вот сейчас она приподнимется и вежливо произнесет: "До свидания!" И... не отдаст ему жертвы, тех денежек, той довольно жирненькой суммы, припасенной ею для подобных, - беднейших, судя по всему, - мест...
Она сказала - всё...
Пауза, и она же - тишина, расползлась от нее во все пределы, коснулась пламени лампадки, отчего Лик Спасителя построжел, отчетливо выразив отношение к только что сказанному, - Лик выразил, но не старец - обыкновенный старичок, каковых немало найдется на завалинках в любой близлежащей деревне, а не только за сотни верст...
Она заметила сиреневый день вползающим в окошко, отодвигающим стол подальше от согбенной фигуры, во всяком случае - светлую его часть, от чего и лицо старичка скрылось в общих комнатных сумерках, - странно, - вот он живой (живой ли?) - совсем рядышком, но уже в памяти, причем в затертой настолько, что она уже не может описать его черт, если не считать бороды до пояса, да седого колтуна, ниспадающего на лопатки. И еще приглушенного, теми же сумерками, голоса: "На колени..." Она послушалась, и он накрыл ее голову своим "передничком", прочитал молитву; когда поднялась, обнаружила на краю стола (из ниоткуда?..) Евангелие, крест, приложилась... "Ты вот что, - продолжил он устало, - ночуй здесь, у Авдотьи, а утром причастишься, - и еще - обреченно, - как бы поздно не было..." Тут же открылась боковая дверь, и красная баба, в сумерках - черная, вовремя пояснила: "Я покажу!" "Батюшка! - Ольга Липатьевна перехватывала его на медленном пути в соседнюю комнату, - там! юноша.. он тоже - исповедаться!.." "Не надо! - совершенно уж невероятным образом откликнулся он, - не надо!.."
На дневном свету красная баба указала на дом Авдотьи: наискосок через дорогу; метнувшийся было на крыльцо Вячеслав опал недоуменными плечами под ее приговором: "Батюшка не принимает! Он уснул..." - и все же успел огрызнуться, в исчезающую щель: "Тоже мне, новости!"
Авдотья встретила их радушно, с лицом учительницы, провинциальной, но что же она им предложила?.. Две продавленные раскладушки в тряпичном месиве, и не то чтобы - в несвежем, - она предложила им провести ночь в натуральном гноилище, подружиться с такими насекомыми, в сравнении с которыми обыкновенные тараканы казались - аристократами из высшего света, и такой стоял запах, что Ольга Липатьевна задохнулась, и задрожала, задрожала плечами, выражавшими общее омерзение всего тела, в независимости от умственного на него давления. В добавок ко всему, Авдотья предложила им чай из огромной лохани, покрытой толстым-толстым слоем многолетнего жира; не успей Ольга Липатьевна выскочить на улицу, ее непременно бы стошнило.
Вячеслав - по-мужски - подвел всему случившемуся - одну черту: "Ну, довольно, дурака валять! Едем!.. Господь не зря по всей земле церкви устроил, дома причастимся... безо всяких