Шум ветра

выкрутасов!"
Был в его словах резон, и она согласилась; к домику старца, в последний раз, отправилась пешком, чтобы уж там оставить денежки, обжигавшие руки через несколько кожаных элементов: через сумочку, через ремешок, через перчатку, - понятно: мнительно такое жжение, но требующее избавления - самым натуральным образом.
На стук вновь объявилась красная баба; красной рукой, и равнодушно, "сховала" - (как сказала бы Зинуля) - она в складках своих пухленький конвертик, но на концовку словесного препровождения - уже в спину - обернулась испугом: "Домой?.. Поперек батюшки не надо ходить!" "А мы не поперек, мы - тоже вдоль, Господь-то у нас один!" - это Вячелав оказался рядом, он - мстил?..
"Зачем ты так?" - спросила она, когда взобрались они на гору, когда завершили все повороты в обратной последовательности, когда яркие окрестности вновь вымазались скоростью в однообразно-серые, унылые. "А чего она... они! - Вячеслав в сердцах с силой опустил кулаки на баранку, - в исповеди отказать, где это видано? Господь разбойника простил!.. Мы к нему за тыщу верст, а он, видите ли, уснул! Да-а, христианскому уму - непостижимо!" "А я знаю, почему, - сказала она спокойно, даже не взглянув в его сторону потому, что, как говорят немцы, чтобы скрыть одну неправду, нужно придумать еще тысячу неправд, а сегодня, после такой исповеди, ей не хотелось мазаться очередной его ложью, да и вообще, она говорила не ему сейчас, а как бы некоему объективному свидетелю, - я батюшке рассказала о тетушке твоей - Ариадне, так, кажется, она назвалась, угрожала раскрыть кому-то - влиятельному наши отношения, если не получит квартиры... - А за стеклом, тем временем, такая круговерть! началась, но она, не замечала ее: смотрела внутрь себя, что убежденно и подтвердила. - Да!.. я сама, во всем виновата!.. А еще я сказала, что у тебя с ней близкие отношения, не просто - у тетушки с племянничком..."
"Ты что, совсем глупая?.."
"Да, женское сердце не обманешь..."
И еще он стал свидетелем - самого последнего ее слова на этом свете.
"Егор!"

Проснулся Вячеслав в белом сне, под "о"-арочным мостиком на двух невидимых опорах: из низкого старческого баска с хрипотцой - справа, и саднящего тенора - и тоже не самого молодого - слева. Речь шла о снеге: о первом, настоящем - в "но-о-о-нешнем" году. "Во-о-о - дает!.." "Во-о-о - сыпет!.."
И вдруг - о Егоре...
"Его-о-о-рий - осенний!" "Дык на улице-то зима, дык - и в численнике-то - девятое декабря". "Так-то по-вашему - зима, а по-нашему - осень: двадцать шестое ноября! На Руси завсегда два Егорья было: один холодный, другой голодный, стало быть нынче - холодный, нынче Егорий разъезжат по лесам на белом коне, и раздает зверью наказы, вся живая тварь у него под рукой, потому как великим предстал пред очами Господа нашего Иисуса Христа, повторил, можно сказать, земной путь Его на Голгофу..." "Это как же?.." "А во-о-т так!.. За праведную жизнь, приказал его турецкий султан повесить на воротах дома. Три дня провисел. И было продано тело его, значит, евреям на съедение собакам, а уж греки выкупили его у евреев. Во-о-он оно как быват..." "Н-да..." "А мальчонку жаль, санитар сказывал: мамку-то его разнесло в клочья, а сам-то ничего, можно сказать, повезло: малость контузило". "Ну не скажи, в сорок третьем меня так шандарахнуло!.. руки, ноги целы, слышу - понимаю, а сказать не могу - три с половиной года..." "Да-нет, привезли-то его в памяти, соснул только..."
Страшные те мгновения заново пронеслись перед взором Вячеслава.
Из-за рефрижератора, вдруг, на встречную: на его - Вячеслава - полосу, выскочил джип - неразумно, нерационально, безо всяких вариантов избежать столкновения, на совершенно прямом участке, при изумительной, бесконечной видимости в обе стороны, - так мог поступить только самоубийца, чтобы уж наверняка... нет, не самоубийца - а убийца, потому что для этого самого "наверняка" - нужна тяжелая машина, а не легкая, как перышко его "семерка". Понятно, что водитель тяжелого джипа, наоборот, охотился за Вячеславом... который остался жив?.. нет! - он охотился за Ольгой Липатьевной, потому что он - не кто иной, как сам Егор - Егор Тимофеевич!..
Справа - ров, за ним - сразу же - сплошная лесная стена, там - нет вариантов, слева - широкая асфальтированная площадка, без единой помехи; значит - туда! Вячеслав крутнул баранку влево, нажал на газ... если бы "Тойоты"; "Скания" оказалась расторопней: она вцепилась зубами в бок "семерки", и потащила ее перед собой: беспощадно, не тормозя, и очень долго, - чтобы тоже - наверняка?..
В самом начале (или в конце?.. - поди раздели их при таком вращении: чего? и кого?) дверца распахнулась, и Вячеслава выбросило на обочину; он сразу же вскочил на ноги и при полной ясности ума бросился вдогонку за скрежетом; он еще успел увидеть там белое облако, красные всполохи, и последнее, что увидел он, у своих ног - белую, чистую кисть Оленьки, перебирающую пальцами... так знакомо...
"Смотри, слезы, стало быть, и во сне плачет!" "Тут заплачешь, а тот как же..."

                           8

Ввалились в дом навеселе: Катерина, Ленечка, Яков Наумович - был повод, и какой повод!
Чокались, лобызались, хвалили кулинарные способности Зинули - особливо - пельменные; ждали возвращения Ольги Липатьевны.
Телефонные трели не умолкали: так получилась, что разбрелась "секретная" информация куда-то, кому-то и как-то, и теперь, умножившись, подобострастно возвращалась по проводам (и так, без видимой, понимай: мобильной, связи между ушами) молвой человеческой, потому что причина-то однокоренная - помолвка.
Распунцовились - и... вдруг - как бы очередная, но все же нечаянная, бледность на скулах Катерины, которой и сам Яков Наумович не придал вовремя должного значения, пока... она, самым прямым образом, не приземлилась мимо стула; думали: от коньячного излишка, оказалось - от смертельной информации: "Мама погибла в автомобильной катастрофе!"
Для кого как, а для Зинули - выпал на столовую оглушающий туман; случилось наихудшее из возможного и, наступил момент припасенного ею "т-а-а-кого" - момент справедливого суда: она сделала два твердых шага вперед, размахнулась широкой своей ладонью аж из-за своей спины, - а рука у нее тяжелая, - и запустила ее в ненавистное... Но был "туман"; да и сам Яков Наумович был начеку; потому и пришелся удар всего лишь по носу, да и то "скользнячком", отчего враг ее только взвизгнул: по-бабьи... Возникла необходимость повторить с левой руки, но... молоденький жиденок оказался рядом, - он ухватил ее за волосы, потянул на себя и вниз, и еще подставил под ее переносицу острую коленку. В чем-то - хрястнуло и, она откинулась, безобразно, на пол, на спину, ударясь больно головой об угол шкафа. Понадобилось время, чтобы развернуться, чтобы стать на четвереньки, да еще чтобы выпрямиться, - но силенки еще у нее были, более того - они утроились, долгожданной фразой от Катерины: "Вон из моего дома!" И Зинуля победоносно набычилась: "Вон из нашего дома!" - она расставила руки одним ковшом, чтобы сгрести двоих в одну охапку и вымести по лестнице навсегда, - чтобы духа вашего здесь не было!.." Но что это?.. она ослышалась?.. "Вон из моего дома! Дура старая!.."
Дура старая - это она: Зинуля...
Падал снег - густо; зря старался потому, что еще днем Зинуля истребовала у начальства вышку для замены лампочек на фонарных столбах, и теперь они, новенькие, в полном комплекте "жарили на всю ивановскую", так что и она - дура - была как на ладони. Брела она медленная - в шлепанцах на босу ногу, в сарафане с короткими рукавами, с непокрытой, низко опущенной головой... в цветастом переднике, - "досрочным Дедом Морозом в юбке".
Забыв про самовары, народ налипал на желтые окна, ухмылялся, а задержавшиеся почему - либо в дальних углах с опозданием выскакивали на улицы, за калитки, дабы засвидетельствовать личными очами явление "крутой" Зинки, которая, наконец-то, "допрыгалась". И - они были правы...
Дома Николай ухватился за топор: "Кто?.. Зарубаю!.." И Ко и Ля бросились в сенцы в поисках чего-нибудь увесистого для своих рук, а Зинуля кулем свалилась на кровать, лицом в подушку, и Николай не сразу расслышал придушенное: "... жиды..."
Он выронил из рук топор (слава Богу - мимо ступней), тяжело опустился на лавку: оправдывались его невеселые прогнозы. Если и были у них разногласия в этой жизни, то лишь по одной философской проблеме: еврейской. Собственно говоря, Николай считал, что подобной проблемы не существует вовсе: "... ибо для Господа нет ни иудеев, ни эллинов, все дело в вере...", но Зинуля придерживалась другой позиции: "... кровь его на нас и на детях наших..."
Священное писание - одно, а вот поди ж ты, понимание - разное.
Потому, что люди - разные, потому, что Николай нашел ее в общежитии текстильной фабрики, в которое она переселилась сразу же из детского дома (в графе "место рождения" она, однажды, написала - Россия); припоминая, он всегда улыбался по-детски искренней ее радости при смене фамилии на мужнюю: "Теперь у меня тоже настоящая, - твердила она, - настоящая!.." Может быть, и поэтому...
Он пересел к ней поближе, на краешек кровати, нежно провел ладонью по волосам: "Внимай себе, Зинуля. Вся беда в нас, в русских, не евреи - были бы нанайцы, или еще кто. Веры в нас мало, потому и - животные неразумные. А врага одолеть можно только постом, да молитвой, сама знаешь. - Приподнимаясь, построжел голосом, да и всем своим обличьем. - Хватит! Никуда! Дома сидеть будешь! А я на трактор в лесхоз пойду, так-то оно лучше будет".
Выпрямился он, расправил плечи и стал таким большим и сильным, а надежным - он всегда был. "Смотри сюда! - раздвинув Ко и Ля, он встал между ними, возложив, державно, руки на их головы. - Вот наше чудо! На них вся надежда!" И, словно в подтверждение его слов, вдруг, погас свет, - и за окном сверкнула молния, и прокатился мощный громовой раскат (и это в декабре!). И увидела их Зинуля в голубом свечении - живым крестом, и вдохнула широко... и выдохнула так же: "Силища-то какая!.."

                        Эпилог

Школу Вячеслав все же закончил: ловко "косил под контуженого". Старички - и его, и бренный мир - покинули дружненько, с разрывом в одну неделю; доченьки их вцепились в оставшуюся квартиру мертвой хваткой, и неизвестно чем бы закончились распри, не встань Вячеслав Соломоном между ними: реутовские метры - тете, остальные - матери.
С рюкзачком предстал он пред очами годеновской Авдотьи. За две недели - все вычистил, выбелил, выкрасил, выстругал, выправил; вскопал, окучил, посадил; купил новый телевизор, взметнул в годеновскую синь рогатую антенну; вот такого ангелочка послал Авдотье Господь на склоне лет - "... стало быть, помирать скоро..."
"Да" и "нет" - все слова его.
А вечерком сядет он на лавочку у ворот, прутиком у ног рисует, не по возрасту думает, словно ждет чего-то, кого-то...
И - дождался: поманила его, как-то, пальцем келейница отца Леонтия; а вернулся он уже с рассветом, с улыбочкой, и - такой блаженный; собрал рюкзачок; Авдотья не спала, вышла проводить до околицы, всплакнула: "Да куды же ты, таперыча?" А он взглянул на сияющий крест на храме,