фотография его трупа, пальцы обеих рук были сжаты в кулак, а правая, даже после смерти, пыталась показать всем fuck. Это выглядело забавно, как на фото дергался палец, пока жест не вышел более менее читаемым.
– Да, вы террорист, – искренне вздохнув, ответил следователь. – Вы совершили самоподрыв на берегу пруда возле вашего универа, как раз в тот момент, когда команда по регби вашего университета выигрывала команду соседнего ВУЗа. Зачем вы это сделали? Вы же погубили много ни в чем неповинных ребят, вы убили своих друзей. Честно говоря, мне не нужно понимание вашего поступка, но, может, это поможет вам получить более мягкое наказание.
– А какое наказание мне грозит сейчас? – с интересом спросил я, долистав до показаний Тэма, он двумя руками, лежа на спине, посылал всех куда подальше. На его зеленом мертвом лице играла добрая улыбка, он мне подмигнул. Что было написано на бумаге я не знал, вместо букв те же уродцы буквы-человечки, но они были какие-то смирные, боязливо таращились на меня.
– Вам грозит колесование и расчленение на триста лет, а потом вас сожгут, будут жечь лет десять, не думаю, что суд даст больше.
¬– Интересно, а что за послабления я могу получить?
– А, довольно неплохое. Если вы подпишите признательное и дадите мне ваш полный психический портрет, расскажете про свои мотивы, то вас будут колесовать два раза в неделю. Вы же понимаете, что мы должны ввести превентивные меры, задача поставлена президентом.
Он указал рукой на портрет, я посмотрел на суровое волевое лицо, кто это был, не помню его. Какой-то мужик в костюме, вроде похож, а вроде и нет, наш-то молодел с каждым годом, как бабушка-трансформер, вся утыканная ботексом и силиконом, а этот был даже облезлый, стыдно, надо найти себе нормального стилиста, и для простаты полезно. Обдумывая все это, я и не заметил, как следователь положил передо мной исписанный лист, внизу которого стояла моя фамилия и место для подписи. Он поставил на стол знакомую доску с ржавым гвоздем и сказал.
– Вот, рад, что вы пошли себе навстречу. Ваши показания я записал, все слово в слово, можете проверить. Подпишите, и я прикажу отвести вас в камеру.
– Там меня будут колесовать или четвертовать? – спросил я, разглядывая текст, но буквы-человечки смешались в грязную кучу, ни единой мысли, как можно было бы расшифровать этот уродливый код.
– Четвертовать? Потом, все потом, будет же еще суд. Не волнуйтесь, вас и четвертуют, потом сошьют и колесуют ¬и так триста лет.
– Хм, звучит так, будто я закончил универ, и меня направили работать на завод, – ухмыльнулся я.
– Да, нести наказание – это работа. Работа над собой, над своей виной. Боль же не главное, – главное перевоспитание!
– Через боль и унижение?
¬– Безусловно, самые надежные методы, но, не забывайте, главное перевоспитание. Мы же исправительное учреждение, а не карательное.
– Да, гуманизм как он есть, – заметил я.
– Подписывайте, я с вами тут уже целую неделю, – попросил следователь.
– По своей домовине соскучились? – съехидничал я.
– Да, представьте себе. Жена еще пилит, когда вернусь. Ну, я все верно записал?
– Я не могу прочесть эту белиберду, –¬ сказал я, для пущей наглядности раздавив большим пальцем несколько букв-человечков, превратив их в грязное серое пятно.
– Так-так, важное уточнение, – следователь стал вчитываться в эту кляксу. – Подпишите.
Он взял мою ладонь и что есть мочи вбил ее в ржавый гвоздь. Гвоздь пробил мою ладонь насквозь, больно, но не особо, я уже привык к боли в спине и голове. Странно, но из ладони не упало ни одной капли крови. Следователь ударил еще раз, пробив вторую дырку в моей ладони – крови не было. Я подумал, может она вся из меня вытекла, но в висках застучало, нет, кровь была, она бурлила, кипела от еле сдерживаемого хохота. Смеяться было нельзя, от боли я вновь провалюсь в обморок, а мне было интересно, что будет дальше.
Следователь был явно озадачен, а его два глаза катались по столу от моего признания к нему, а потом ко мне. Левый глаз смеялся, а правый был очень серьезен, строго глядя на следователя.
– Видимо, – медленно проговорил следователь. – Надо провести еще несколько следственных мероприятий, а пока вас отведут в камеру.
– А что это за гвоздь? Он может определять правду? – с интересом спросил я, беря пораненной рукой доску с гвоздем.
– Гвоздь как гвоздь, – ответил следователь, забрав у меня новую игрушку. – Надо новый заказать, этот уже затупился.
Через три секунды возле меня появились две тени и потащили вместе со стулом куда-то вниз. Оказывается, сзади меня была лестница вниз, я сидел на самом краю, и одно движение, и мог полететь кубарем по неровным ступенькам. Они тащили меня грубо, но не роняя, все же это было лучше, если бы я шел сам. В конце концов я задремал, убаюканный глухими ударами стула о каменные ступеньки.
-6.
Скрипнула ржавая решетка, замок сделал вид, что и не открывался, и в камеру протиснулась огромная толстая крыса. Она с презрением посмотрела на мою тушку, валявшуюся у стены на продавленном матрасе, и жестко хлестнула меня хвостом по спине. Я не обратил внимания, спина восприняла этот удар, как очередной приступ боли, и не стала паниковать, одним приступом больше, одним меньше, разницы не было ни какой. Крыса недовольно что-то фыркала под нос и ударила еще раз, Я проснулся и повернулся к ней, продолжая лежать.
– Чё, кто таков? – спросила меня крыса, зыркнув черными глазищами. Она села на свой толстый хвост, как на кресло-качалку, неповоротливо раскачиваясь в такт мигания дежурного освещения коридора.
– Кто есть, – ответил я спросонья, появление крысы меня не удивило, я ожидал что-то подобное.
¬– Ты чё, не знаешь, как надо в хату входить? А ну-ка, поиграй- ка на венике, – крыса махнула лапой в угол, где по ее мнению должен был стоять веник.
– Ничего не понимаю, – я сел и потянулся к кружке с водой, холодной, но приятной на вкус, но если была бы тухловатая, я бы все равно ее пил. На тарелке лежала недоеденная серая каша, как мне показалось, из цемента с отрубями и пылью, этакий колобок из бедного хозяйства. Когда она подсыхала, то, отломив кусок, можно было рисовать ею на стене.
Крыса недовольно смотрела на меня, а потом, вытащив неизвестно откуда пачку папирос и спички, закурила, выпуская в потолок сизые кольца дыма. Ее табак пах зимой, когда все подморозило и выглянуло солнце, а ты бежишь на лыжах в лесопарке, не думая, сколько еще до конца лыжни, просто бежишь, вбирая в себя эту шипящую яркую свежесть. Я жадно вдохнул и вспомнил, как носился по ледяному парку на велосипеде, одергивая себя, чтобы не затормозить, тогда моего двухколесного друга резко заносило, и я падал с сугроб. Крыса тоже о чем-то думала, глядя в сторону и на кольца дыма.
– Вот что я вам скажу, молодой человек, –¬ крыса неожиданно перешла на нормальный язык.
– По-хорошему, я должна обглодать ваше лицо, а остальное отдать своим корешам, понимаете, о чем я?
– Понимаю, но вам, почему-то, не очень хочется этого делать, верно?
– Возможно, – коротко ответила крыса.
¬–Ну, а если вы меня съедите, то тогда меня не смогут колесовать, расчленить и четвертовать, что одно и то же, на самом деле, – заметил я.
– О, не переживайте, смогут. В нашем каземате вы быстро поправитесь, не стоит переживать.
– Интересная здравница, – улыбнулся я.
– Да, вы правы, только здесь лечат душу, понимаете, о чем я?
– Не совсем. Мне непонятно, как телесные страдания могут вылечить душу. Я думаю, что так можно лишь убить ее, если она, конечно же, существует.
– А вы сомневаетесь? – крыса пустила клуб дыма в меня.
– Да, слабо верится, особенно, после общения с людьми, – ответил я.
Крыса ничего не сказала и вытащила вторую папиросу, прикуривая от первой. Папиросы были большие и напоминали сигары из бумаги.
– Обычно мне рассказывают про ревущую в груди душу, про то, как они раскаиваются, переживают, ползают по полу, головой бьются о пол.
– И вы их будете глодать? – спросил я, крыса прищурила левый глаз и кивнула, в знак согласия.
– И вам это нравится?
– Нет, но разве всем нравится их работа? – спросила крыса, с тоской посмотрев на мигающий светильник в коридоре. – Думаете, что ему тоже нравится вот так мигать сутки напролет, а может он бы хотел светить, освещать путь, и не здесь, как думаете?
– Никогда не думал об этом, честно признался я. – А чем бы вы хотели заниматься?
– Не знаю, я часто задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа, – ответила крыса, докурив, она ловко швырнула два окурка в урну в коридоре, урна вздохнула, но не выплюнула обратно окурки. – Вот она, эта урна, мечтает, что в нее будут ставить цветы.
– Это здорово, они бы неплохо смотрелись в ней, если ее отмыть.
– Может быть, – ответила крыса и задумалась, – пожалуй, вы правы. Надо будет устроить, тем более что у нее скоро День рождения.
Крыса встала и подошла к решетке. Она оглянулась на меня и жестом пригласила идти за ней.
– А как вы открыли замок? – удивился я. ¬– У вас есть ключ?
– А я не открывала, – на мгновение показалось, что крыса пожала плечами. – Замок закрыт, он ровно отрабатывает свой хлеб.
В подтверждении ее слов, замок щелкнул язычком, показывая, что он на страже. Крыса потянула за решетку и открыла ее, замок оставался закрытым, он продолжал цепко держаться за решетку.
– А, я понял. Свобода внутри каждого, была, верно? – Я потрогал замок, он держал решетку крепко, но сама решетка не хотела держаться в стене.
В голову лезли какие-то слова, и я начал декламировать:
Всю жизнь я выжигал в себе свободу,
Чтобы впустить в пустой сосуд комфорта тлен,
Решать в два клика все свои невзгоды,
Не видеть дальше френдОвых стен.
Уют, достаток, благолепие,
Мне заменили мысли боль.
Купаюсь в ласках раболепия,
Я умножаю жизнь на ноль.
Я замолчал, разглядывая мигающий светильник, он стал реже мигать, подолгу освещая нас, но было видно, что ему это тяжело, он сильно перегревался. Крыса продолжила стих:
В пустой сосуд залью вина хваленого,
Заброшу жадно снеди дармовой.
Пускай нет в жизни ничего толкового,
Я ем, я пью и, значит, я живой!
Светильник ярко вспыхнул и погас, тяжело вздыхая. Урна с окурками зашевелилась и выплюнула из себя весь мусор на пол.
Мы вышли в коридор, крыса повела меня в темные закоулки, мы все куда-то спускались, потом поднимались, потом опять спускались, встречая на пути пугливые тени.
Спустившись вниз по длинной лестнице, мы очутились в центре тюремного этажа, по кругу располагались тесные камеры, в которых было битком народу. Кто-то сидел на полу, многие просто стояли, на нарах лежали женщины с детьми. Каменный мешок с крохотным окном и решетчатой дверью, которая была распахнута. Все камеры были открыты.
Внутри, ближе к окну, стояли странные динамо машины, люди сидели на велотренажерах и до изнеможения крутили педали. Потом падали от усталости, и их места занимали другие, продолжая с яростью крутить педали. Стрелка амперметра на стене недовольно дергалась, долбая крутящего по спине острым концом, требуя больший ток.
Крыса сделала мне знак, чтобы я отошел назад, и мы спрятались в лестничном холле. Что-то зашипело, взорвалось, и запахло серой. Загремела бравурная музыка, все заключенные выступили вперед, даже те, кто крутил педали, подошли ближе, чтобы знать, услышать, но
