Идеал недостижим

дочки употребляли грубые слова. Раза два Лунин заставал Зину, старшую дочь, за тем, что она рассказывала сестре и Игорьку скабрезные анекдоты. Да и сами Святкины не стеснялись в выборе выражений. Люба могла Святкиных в этом даже перещеголять.  Лунин один раз нечаянно в этом убедился. Впрочем, она его стеснялась, а к Игорю относилась удивительно бережно.
Он хотел перебраться в соседнее ущелье. Там тоже росла эфедра.

Наконец пришли Святкины с Любой. Она выглядела измученной. Эта работа давалась ей тяжело. Каждое утро Святкиным стоило больших трудов заставить ее встать.
 
Стали ужинать. Сидели вокруг очага, бригадир – на складном стуле, остальные – на крупных камнях.

– Зойка быстрее всех лопает, обжора, – со смехом сказала Зина.

– Значит, хорошая работница из нее получится, – заметил Лунин. – Мой дед, купец, работников так подбирал: садил их за стол и наблюдал, как они едят. Брал только тех, кто ел быстро.

– Любка вот тоже быстро жрет, – сказала Авдотья. – А лентяйка, каких мало.

Игорь посмотрел на нее серьезными глазами. Он недолюбливал старших Святкиных. Ему не мог простить слова о подзатыльниках, а ей – то, что она ругала и обзывала Любу. А Люба казалась мальчику прекрасным, совершенным существом.

После ужина Святкин стал по своему обыкновению вспоминать войну. Это была его любимая тема.

– Мы под Москвой насмерть, в некотором роде, стояли, – говорил бригадир. – Панфиловская дивизия. Она во Фрунзе и в Алма-Ате формировалась. Генерал Панфилов до войны военкомом Киргизии был. Мы в дивизии звали его: генерал Батя… Доча, воды принеси! – Зина взяла кружку и пошла к ручью. – Он солдат жалел. Заботился, берег… На верную смерть  не посылал… До войны я, в некотором роде, в Канте жил. – Он повернулся к Лунину. – Это поселок недалеко от Фрунзе.

– Да, я знаю.

– Меня там мобилизовали. Вместе с Ваней Добробабиным. А его знаешь?

– Один из двадцати восьми героев-панфиловцев. Сержант.

– Точно. Хорошо его помню. Только мы в разные роты попали… Сначала ведь думали, что все двадцать восемь, в некотором роде, погибли. Присвоили им посмертно звание Героя… И вдруг после войны Добробабин появляется в Канте! Живой и, в некотором роде, здоровый. Оказалось, у разъезда Дубосеково он был только контужен. Войну закончил в Австрии. Встретили его как героя. А в сорок седьмом арестовали! Как  пособника врагу. Дали пятнадцать лет…

Пришла Зина, протянула ему полную кружку.

– Нет вкуснее воды, чем из горного ручья! – воскликнул Святкин и поднес кружку ко рту. Но внезапно вытаращил глаза, отшвырнул кружку и разразился отборным матом.

Из кружки выпал длинный тонкий черный червь. Он медленно извивался.  Бригадир подцепил его хворостиной и бросил в костер. Игорь смотрел на происходящее с широко открытыми глазами. Люба и Зоя с трудом сдерживали смех. Зина готова была расплакаться.

– Ну, спасибо, доченька. Напоила!.. Это, в некотором роде, живой волос, – стал объяснять Святкин Лунину. – Еще его конским волосом называют. Пробуравливает кожу человека, проникает в тело и там, в некотором роде, живет.

Лунин слушал с любопытством и сомнением. Игорь – с отвращением. Он сидел рядом с отцом. Глядел на догорающий костер. Он мог смотреть на пламя бесконечно.

– А почему пособник? – спросил мальчик. – Добробабин.

– Ишь, и фамилию запомнил, – усмехнулся бригадир. – А потому что немцам служил! Его, контуженного, в плен взяли. Он сбежал. Добрался до своего родного села Перекоп. Это на Украине. Он, в некотором роде, украинец. Настоящая фамилия Добробаба. – Девочки захихикали. Святкин строго посмотрел  на  них.  Они  притихли. – Устроился там, в некотором роде, полицаем. Дослужился до начальника полиции Перекопа…

– То есть вся страна о двадцати восьми героях пела, а в это время один из них начальником полиции был! – вставил Лунин. И пропел:

Мы запомним суровую осень,
Скрежет танков и отблеск штыков,
И  в сердцах будут жить двадцать восемь
Самых храбрых твоих сынов.

– А вы хорошо поете, Вадим Александрович, – сказала Люба, ласково глядя на него.

– Да? – с сомнением произнес Лунин.

– Да! Да! – подтвердили сестры.

Святкин поднял ладонь, как бы призывая не отвлекаться от главной темы, и продолжил:

– Когда наши войска подошли, он перебрался в другое село, где никто не знал, что он полицай. Там он в Красную армию вступил. Дошел до Инсбрука… И вот в сорок седьмом кто-то опознал…

– Вот как может быть, – вздохнула Авдотья.

– Да, как война человеческими судьбами играет,  –  задумчиво  произнес  Лунин. – Великий русский борец Иван Поддубный, например, на оккупированной фашистами территории бильярдной заведовал!

Помолчали.

– Один мой подчиненный под Сталинградом сам к немцам перебежал, – продолжил Лунин. Чтобы поддержать разговор. О войне он не любил вспоминать.

– А ты кто вообще по званию? – просил Святкин.

– Старший лейтенант.

– А наш папа – рядовой, – сказала Зина. Она уже забыла о живом волосе.

– Не выслужился, в некотором роде, – усмехнулся бригадир.

– Зато папа дважды ранен, – продолжала девочка. – А вас ранило?

– Да. Под Сталинградом.

– А как это было? – не отставала Зина.

Лунин рассказал об обороне деревни.

Бригадир как-то по-новому поглядывал на него.

– Наверно, это самое страшное, что вы на войне пережили, – сонным голосом сказала Люба.

– Нет, самое страшное – штыковая атака. Недавно прочел, что немцы с фронта домой писали: «Кто не дрался в русской рукопашной схватке, тот не видел настоящей войны».

– В штыковую ходить не привелось, – признался Святкин.

Снова наступило молчание. Не в силах бороться со сном, Люба ушла в палатку.

– Почему тетя Люба так рано спать ложится? – с сожалением произнес Игорь.

– Он к ней прямо льнет, – усмехнулась Авдотья. – Как к мамочке..  Да, ребенку нужна женская забота… Не жалеешь, что сына увез?

– Нет, –  твердо сказал Лунин. Он никогда не жалел о том, что делал по велению души.

Она посмотрела на мальчика.

– Скучаешь небось по маме?

Как все дети, Игорь жил настоящим. Новосибирск, мать он вспоминал редко. Он отрицательно помотал головой.

Авдотья вздохнула.

– Это ведь ты, Вадим, неправильно сделал. Дитю без матери нельзя. Может, сойдетесь еще?

– Никогда! Хотя мы расстались, любя друг друга.

– Ну, тогда верни сына матери. Так для всех лучше будет.

– Ни за что! – Он вскочил, взволнованно зашагал было взад и вперед, но заставил себя сеть. – Я заменил сыну мать. Он даже иногда оговаривается, мапой меня называет…

Теперь он окончательно решил уйти от Святкиных. Только как это обосновать, не обидев их?

– Да что вы, бабы, так о себе возомнили? – вмешался внезапно Святкин. – Да мужик все лучше сделает. И ребенка мужик лучше  воспитает.

Лунин с признательностью взглянул на него.

Святкин поднялся.

– Спать пора.

Игорь под впечатлением от увиденного и услышанного, особенно от напетой отцом мелодии, долго не мог заснуть.

Ничто так не волновало его, как музыка. Он хорошо помнил песни, которые пел отец, баюкая  его, когда он был совсем маленьким. В Новосибирске они с ним ходили в филармонию на концерты симфонической музыки. Мама серьезную музыку не любила. Весь концерт Игорь сосредоточенно и внимательно слушал, вызывая изумление окружающих. Но настоящее потрясение он испытал, услышав в четырехлетнем возрасте песни из фильма «Свадьба с приданым». На него нахлынула буря чувств, главным из которых была какая-то светлая грусть. Когда отец возил его на салазках по улицам Новосибирска, он громко распевал куплеты Курочкина. Прохожие улыбались. Эти песни Мокроусова были самым ярким воспоминанием из новосибирской жизни.

Это странное чувство светлой грусти вызывали в нем, хотя и не с такой силой,  также облака и горные хребты.

Лунин съездил во Фрунзе, взял в Лекрастресте аванс, купил маленькую двухместную палатку и перебрался на другой участок. Бригадиру он сказал, что там чикинда длиннее. В самом деле, эфедру в том ущелье, видимо, не собирали очень  давно. Святкин не возражал, лишь предупредил, что машина туда не подъедет, придется мешки с чикиндой таскать на себе. «Поэтому там  траву и не резали», – объяснил он.

2

Лунин доставал эфедру из привязанной к поясу «сумки» и набивал, утрамбовывая кулаком, а иногда и коленом, в кап. Сел на него, несколько раз подпрыгнул, чтобы утрамбовать еще лучше. Решил передохнуть. Сидел на мешке, набитом на четверть, и любовался горами. Далеко внизу извивалась река. Рядом с ней виднелся серый кубик – их палатка. Возле кубика двигалась темная точка – Игорек. Уже две недели Лунин работал на новом месте. Где-то заворковала горлинка. Он с удовольствием прислушивался к этим звукам. Ему самому хотелось петь. Он, сын и природа. И больше никого. И никаких отрицательных эмоций. Если бы не мысли о маме, он был бы счастлив.

К обеду на сыпце лежали в ряд, верхом кверху, четыре туго набитые мешка. Каждый весил килограммов сорок. Это была его дневная норма. Он ее сам установил. Теперь предстояло самое трудное: скатить мешки вниз.

Он осторожно развернул на девяносто градусов мешки. Нижний упирался в его ладони, верхние – друг в друга. Начал спускаться. Мешки, вращаясь вокруг своей оси, покатились за ним. Он съезжал в облачке пыли. То и дело поправлял самый верхний мешок. Тот то наползал на другой мешок, то смещался в сторону. Вскоре Лунин затормозил. Из нижнего мешка торчал острый, срезанный серпом наискось, одеревеневший стебель чикинды. За него цеплялся второй мешок, и, главное, он мог поранить ладонь, Лунин отломил его, выбросил и продолжил спуск. Осыпь состояла из мелких камней, но кое-где из нее торчали остроконечные глыбы. Их надо было объезжать, поворачивая мешки под некоторым углом. Тогда верхний мешок доставлял особенно много хлопот.

Объезжая очередной крупный камень, Лунин неожиданно услышал за спиной слабый свист. Он оглянулся. На одном уровне с ним, совсем близко, парил орел-ягнятник. Это он свистел. Лунин хорошо видел его продолговатую голову с длинным серым клювом. Ближе к концу клюв становился черным и круто загибался вниз. Орел повернул голову, посмотрел  на Лунина острым, пристальным взглядом, взмахнул огромными крыльями и набрал высоту. Лунин почувствовал, что мешки давят на него слабее. Орел его отвлек, он сейчас только заметил, что верхний мешок катится самостоятельно.  Сейчас он наберет скорость, станет подпрыгивать, все выше и выше, касаясь осыпи  лишь  верхом и низом, вращаясь, как спица в колесе. И неизбежно разорвется. Эфедра разлетится по осыпи. Такое уже случалось. Придерживая остальные мешки правой рукой и правым коленом, Лунин в отчаянном броске успел ухватиться за край мешка. Но не успел он порадоваться, что изловчился и остановил мешок, как его охватила новая тревога, более сильная. Ягнятник летел в сторону палатки.
А вдруг он схватит Игорька и унесет! Уносит же он ягнят, раз его так называют. Лунин даже пожалел в этот момент, что ушел от Святкиных. Сын стоял недалеко от палатки. Орел стал снижаться. «В палатку!» – закричал Лунин изо всех сил. Игорек продолжал стоять. Лунин уже собирался развернуть мешки – так, чтобы они не скатились – и сбежать вниз, но величественная птица медленно полетела дальше и скрылась за