Дети выжженной пустыни бездуховности

обыденным реалиям современной жизни, тем меньше выявляется знаний о том, как же именно изменить этот бесконечно сложный мир, к лучшему, в самом конкретном, практическом смысле, даже по отношению к одной отдельной личности.
Причем любая простота есть результат сложнейших душевных наработок, но поскольку они идут в течение всей чьей-то жизни, то они не являются сложнейшим из искусств, а только лишь внешним фактором во всем равномерно и безо всяких рывков формирующих развитую человеческую личность.
И это совсем не чья-то собственная заслуга, а условия созданные извне, а этим гордиться или считать, что так оно должно быть и у всех того достойных личностей, означает лепить Адама заново из своей же собственной ученой тупости и безграничного презрения к объективной реальности.
И уж до чего такие люди зачастую рвутся впрямь из кожи вон изменять к лучшему все общество в целом, не имея и понятия, о том, как же оно сипло дышит под тяжкой ношей его довольно нелегкого существования.
А все, потому что таких ревнителей добра и света рвет изнутри неудобство жить в плохо устроенном мире, а в микрокосме литературы, они и у великого писателя обязательно выберут то, что ближе всего к их сияющей внутренним светом душе.
И многие писатели стесняются вытаскивать наружу всякий житейский мусор.
Но, слава Богу, были вот такие люди Александр Куприн к примеру общественной грязи нисколько не боялся.
А вот тот же доктор Чехов в рассказе «Припадок» и касался темы, описанной Куприным в «Яме» то, он, понимаешь ли, просто истерзал душу своего героя и все.
Ни на миг он не пытался, как Куприн увидеть во тьме не одну только копошащуюся там слизкую массу, но и живых людей, часто заброшенных туда коварную судьбой, которая в малолетстве ни у кого не спрашивает, а какое воспитание, и уж тем более каких родителей, кто-то хотел бы себе заполучить в подарок.
Причем то что «ворон ворону глаз не выколет», именно в этом смысле наиболее соответствует истине.
В других случаях бывают всевозможные исключения при столкновении общих интересов, но к родной во всех смыслах кровушке демоны в человеческом облике, относятся трепетно и во всем их жалеют.
В то же время не дай только Бог моральному уроду породить хорошего человека он его запросто может продать в сексуальное рабство и забыть о всяком его существовании.
Но в целом этого нет, а потому и можно пренебречь чьей-то конкретной несчастливой судьбой, а относиться с презрением и суеверным ужасом ко всей массе, не признавая за ней ничего достойного понимания и сочувствия.
Зло объявляется неким аморфным субъектом общественной жизни, бороться с которым надо его же методами, хотя при сегодняшних реалиях логика Ветхого завета «Зуб за зуб» до добра никого не доведет.
Если какой-то генерал затравил мальчишку собаками, то ответ монаха расстрелять, глуп, как и всякое напрасное пролитие крови.
Генерала надо было разжаловать в рядовые, выписать ему приличное количество плетей и выслать в Сибирь на вечное поселение.
Однако Достоевские таких вещей совершенно не понимают, у них ведь главное чувство, порыв, а не разум, и действительность в их мироощущении переполнена всевозможным хламом - восторженных или заунывных от вящей тоски по невозможности их реального осуществления - пламенных идеалов.
Вот их конкретная демонстрация.
Достоевский «Братья Карамазовы»
«- Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж характерная, и главное только что прочел в одном из сборников наших древностей, в Архиве, в Старине что ли, надо справиться, забыл даже где и прочел. Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в начале столетия, и да здравствует освободитель народа! Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну вот живет генерал в своем поместьи в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?" Докладывают ему, что вот дескать этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. "А, это ты, - оглядел его генерал, - взять его!" Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть... "Гони его! "командует генерал, "беги, беги!" кричат ему псари, мальчик бежит... "Ату его!" вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
- Расстрелять! - тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
- Браво! - завопил Иван в каком-то восторге, - уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!»

И то, что описал Достоевский во второй части «Братьев Карамазовых» есть лейтмотив всего его творчества вечных душевных терзаний между крайней жестокостью и насаждаемым христианством милосердием, что на Руси поняли до чего ведь неправильно а потому и позволили себе скатиться к рабству, которое и есть праматерь другой не стародавней и примитивной, а как раз-таки цивилизованной дикости.
Оно ужасно еще и потому, что вообще не видит людей, а одни только цифры и всеобщее абстрактное благо, как и точно то же самое абстрактное злодейство.
Достоевский приводит тому весьма конкретный пример в его великом произведении «Преступление и наказание».
«Такой процент, говорят, должен уходить каждый год... куда-то... к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего. Вот если бы другое слово, ну тогда... было бы, может быть, беспокойнее... А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет!.. Не в тот, так в другой?..»

А этот столь многозначительный процент производное нового отношения к людям вообще.
То есть подобное полнейшее пренебрежение к конкретным людям, и сам взгляд на них как на некое социальное явление есть естественная часть новейшей строго научной скверны.
Ранее людей при полной невозможности им помочь жалели, а нынче в строгой исторической на то последовательности, они превратились из людей в нули, а заглавные единицы к тому же порешили, что в светлом не убогом грядущем они смогут взять на себя и все течение жизни, включая и самые мелкие ее детали.
Солдату с муштрой так никто в душу не лез, как моралисты с диким пламенем в очах полезли в душу обществу отягощенному веригами холуйства и рабства феодальной эпохи.
И вот тот, кто испытывает внутри себя свое тождество единицы по отношению к нулям обывателям, или будет куда поточнее сказать, относится к народу, как к общественным «насекомым» и привел к возникновению советского муравейника.
Эти люди не видят буквально никакой разницы между своими и чужими, кроме как в безраздельном праве на понимание морали во всех ее сложных аспектах, а народ, значится это немощная в интеллектуальном смысле масса, неспособная ни на какие серьезные умозаключения.
А ведь как это ни странно, но простой люд зачастую в этом вопросе гораздо правильнее смотрит на вещи, чем подчас вот думающая всякими чужими сентенциями интеллигенция.
Народ он ближе к земле и его нравственное начало не было искорежено и помято всевозможными злобными или же аморфно благожелательными мудрствованиями обо всех ярких  недостатках природы человека.
Об этом хорошо сказал Солженицын в его романе «В круге первом».
«- А теперь если ты, скажем, явно ошибаешься, а я хочу тебя поправить, говорю тебе об этом словами, а ты меня не слушаешь, даже рот мне затыкаешь, в тюрьму меня пихаешь - так что мне делать? Палкой тебя по голове? Так хорошо если я прав, а если мне это только кажется, если я только в голову себе вбил, что я прав? Да ведь если я тебя сшибу и на твое место сяду, да "но! но!", а не тянет оно - так и я трупов нахлестан? Ну, одним словом, так: если нельзя быть уверенным, что ты всегда прав - так вмешиваться можно или нет? И в каждой войне нам кажется - мы правы, а тем кажется - они правы. Это мыслимо разве - человеку на земле разобраться: кто прав? Кто виноват? Кто это может сказать?
- Да я тебе скажу! - с готовностью отозвался просветлевший Спиридон, с такой готовностью, будто спрашивали его, какой дежурняк заступит дежурить с утра. - Я тебе скажу: волкодав - прав, а людоед - нет!
- Как-как-как? - задохнулся Нержин от простоты и силы решения.
- Вот так, - с жестокой уверенностью повторил Спиридон, весь обернувшись к Нержину: - Волкодав прав, а людоед – нет».

Вот так оно и есть!
Однако прекраснодушие и мягкотелость всегда предпочтут людоедские методы, волкодавским они для них значительно менее грязны, а в особенности, когда - это будет всецело осуществляться вообще без их самого так прямого участия.
Теми кто, нанят за ушную лапшу, блести чьи-то интересы по возмездию за невозвратно утерянные светлые мысли в некий до чего же темный промежуток времени.
Ну, да, конечно, откуда это им было знать о том, как вести себя с тем, кто не воспринимает обычные как сама природа отношения, как естественно верный процесс к единению сердец?
Но если «Злоумышленник» в каких-то вопросах тот же, что и в гениальном рассказе Антона Чехова, то тогда его не за что судить!
Самим надо было чего-то думать, когда им в борщ гайки кидали.
Человечество в целом почти всецело приспособилось ко всем мытарствам духа и тела, и вещи не выходящие за рамки обычного житейского зла, как бы не был ужасен их мерзкий лик не вызывают в нем тех адских мук и тяжких переживаний, как само открытие некой новой страницы среди зол, бед и несчастий.
Но сами-то интеллигенты с их вечной мягкотелостью и с бесконечным приспособленчеством, когда у них чего-то совсем вот не так выходит, будут выклянчивать прощения у человека за минуту до этого их глубоко оскорбившего.
Лишь бы не пострадать от его возможных последующих действий.
Чехов в «Маске» не все миру поведал, очевидно, боялся он, что его просто заклюют его же друзья-товарищи.
Автор думает, что ему и без того из-за этого рассказа довелось услышать немало тяжелых упреков в свой конкретный адрес.
А некоторые и того хуже всю правду в своем ее понимании о других выкладывают, а про себя ни-ни ни словечка, можно так подумать, что они и вправду могли быть во всем и до