На Урале

случае не должен вступать в контакт ни с одним из жителей этого города. Если это произойдёт, то мне в силу возникающих связей уже никогда не выбраться отсюда. А то, что это был какой-то иной, не земной мир, было уже очевидно. Гигантский город — первейшее тому свидетельство. Это было как озарение. Откуда во мне возникло это знание, я в тот момент не задумался. Я только в ужасе отшатнулся назад, пытаясь скрыться в чаще, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза или, что ещё хуже, не поддаться какого-нибудь личному соблазну. Ведь при виде этого прекрасного города внутри моего естества сразу же пробежала какая-то тоска, как бы томление по чему-то неизбывному, но такому близкому, что протяни только руку...
            Но...
            У меня свои обязательства, свои долги. Семья, например...
            Я побрёл обратно в чащу и шёл до тех пор, пока снова не увидел Кирилла. Я с горькой усмешкой отметил, что брожу тут уже чуть ли не как в собственном дворе. Вот Кирилл, а вот там заработает рация. Ещё дальше наш с Кириллом лагерь, где дожидаются меня вкусные бутерброды. А за спиной — обрыв. Что ещё он мне преподнесёт, этот обрыв, если вдруг снова встретится на пути? Ещё один город? Неведомую планету? Сходящее на землю солнце?
            Времени было только около одиннадцати — так что эксперименты можно было продолжать. Я внимательно оглядел местность вокруг призрака и обнаружил, что звериная тропа чуть дальше раздваивается —  потому-то я, видно, и взял левее, а надо было бы прямо...
            Что ж, пойдём прямо...





К двум часам пополудни я вымотался окончательно. Три дня непрерывной ходьбы по тяжелой местности могут уработать и не такого как я. Я хоть и был опытный экспедиционщик, но тот же Кирилл был и выносливее, и сильнее. Это ведь только в экспедициях приходится выкладываться по полной, а во всё остальное время — тихая кабинетная работа, не способствующая укреплению организма. Вот и сказывается теперь пренебрежение залами с тренажерами.
            Я понял, что если сейчас же не отдохну хотя бы полчаса, то засну на ходу. Выбрав местечко поудобнее — под ветвями гигантской ели — я растянулся на мягком мху и тут же провалился в небытие. И тут же вскочил, как подброшенный.
            Зарафшан!
            Слово это было как раскалённая игла, вонзившаяся в моё сердце. Полного прозрения не было, но... В чём-то тут таилась разгадка. Иначе на кой ляд Кирилл вспомнил про эту давнюю, одну из первых, нашу поездку. Было это ещё в девяностые. У нас тогда толком ещё и оборудования не было, и средств... Но по стране в определённых кругах так завлекательно тогда прошелестело — явление в Фергане. Зарафшан, конечно, не в Фергане, но зато там отделение местного Космопоиска, созданного на базе филиала Ташкентского университета. Я вспомнил долгую изнуряющую дорогу, жару, обжигающую атмосферу, словно бы высасывающую из организма остатки влаги. Коричневые от солнца узбеки, запрятанные в ватные халаты, дующие в чайханах литры горячего чая. Дико, на первый взгляд, но при детальном ознакомлении очень даже разумно — система создания жизнеспособного микроклимата под одеждой, спасающая от перегрева.
            Что же там было? Почти под самым Зарафшаном. А я ведь забыл об этом почти. Странно, явление-то было неординарное. Пыльная бетонная дорога. По обе её стороны пески, марево над горизонтом. И мы — два чудика, колдующие на обочине над запаской... И странное, словно бы накатывающее из бездны, рождаемой пыльной бурей, сияние. На него было больно смотреть. Но не смотреть было ещё больнее. На него нельзя было не смотреть — это было бы неправильно, не смотреть. И мы смотрели, не в силах оторваться. На ближайшем бархане застыл гигантский апельсин, а над ним высилась странная, словно бы сотканная из жёлтого света фигура, явно женская, судя по одеянию и головному убору. Окружающее утопало в лучах, исходивших от этой фигуры, и казалось, что в мире ничего больше и не должно быть, кроме этого света. Ведь этот свет и есть истинное бытие. И никакого иного бытия и не надо. Он и пища, и вода и... смысл... А потом я кинулся в машину за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть для вечности это чудо. Помню, долго копался в салоне, всё никак не мог его найти, а когда всё-таки нашёл, видения уже не было. Оранжевый апельсин исчез, фигура исчезла, и свет исчез тоже, будто никогда его и не было. Опять только песок и пустынная дорога. И вопрос, а почему, собственно, я назвал этот шар апельсином? Не потому ли, что он был каким-то радостным, от него словно бы исходила аура какого-то неведомого веселья, какого-то вдохновения, что ли.
            В этом, собственно, явлении и заключался главный итог нашей поездки. В самом Зарафшане ничего особенного не обнаружилось. Местные узбеки, плохо понимавшие по-русски, ничего объяснить не могли. Или не хотели. Явления, которым они были свидетелями в течении нескольких дней до нашего приезда, они считали божественными, а значит, не подлежащими обсуждению в праздной болтовне. Только одно слово, которое они произносили иногда, было понятно нам: "Мариам..." Так в Коране именовалась мать Исы, более известного в мире под именем Иисуса Христа...
            Обратно мы ехали в полном молчании, погружённые в свои думы. Вокруг тянулась казахская степь. Ещё совсем недавно она была частью одной великой страны. И Узбекистан, и Казахстан были частью великой страны. Ещё свежи были в памяти дни восстания ГКЧП. Интересно, была ли возможность сохранить в те августовские дни Советский Союз? Наверное, всё-таки нет. Тектонические социальные движения были уже таковы, что ни одна политическая сила не смогла бы им противостоять. Разве что только возглавить, как это ловко сделал Борис, бывший секретарь Свердловского обкома КПСС. Ни днём раньше, ни днём позже, а именно тогда, когда это было надо, запрыгнувший на самый гребень могучей социальной волны, пронёсшейся над страной. Это сейчас можно рассуждать, прикидывая, кто был прав, а кто нет, кто был прямым предателем, а кто просто приспособился. А тогда... Ощущение всеохватного абсолютного совершенного счастья во время митинга у Белого Дома — 21-го августа 1991 года. Тысячи людей — ликующая толпа, Красный Дракон, наконец, побеждён, а впереди — только одно: беззаботная счастливая солнечная жизнь — навсегда. Вот оно — свершилось. И только через двадцать лет наступает прозрение. И горькие слова, произнесенные Андреем Карауловым на одном из каналов: "Демократия — это как солнце. Ты смотришь на него с восхищением, ничего не замечая вокруг, а в это время чьи-то ловкие деловитые руки шарят у тебя по карманам..."
            Где он — смысл жизни?
            Во Христе?
            В песне "Марш энтузиастов"?
            В романе Войскунского-Лукодьянова "Плеск звёздных морей"?
            В пророчестве Гийома Белибаста, последнего катарского совершенного, который перед своей казнью в 1321-м году объявил:
            "Через 700 лет лавр зазеленеет опять!"
            Почему многое, что в ранние годы казалось таким важным, таким незаменимым, прекрасным, так легко впоследствии забывалось?
            Как можно было забыть Зарафшан?
            Да ещё пусть бы в угоду чему-то более возвышенному, прекрасному, так нет же — вместо прямой светлой дороги теперь только "кривые, глухие, окольные тропы", где бурьян, чертополох и рожки, которыми брезгуют даже свиньи. А внутри одна лишь тоска, выпестывающая идею сверхфизического Добра, как младенца в утробе... Идея Добра и само Добро — одно ли это и то же?
            Спать мне уже не хотелось. К моему сердцу вдруг словно бы подключили вилку с проводом от океана вселенской энергии. Я понял, что разобраться с проблемами должен обязательно. Иначе что-то в моём мире опять сложится не так — и снова будут и кривые тропы, и глухая тоска, и бесконечные топтания на месте — не только у меня, но, наверное, и у всего человечества тоже.
            Моя интуиция — вроде духовного компаса. Ведь почти всегда знаю, как поступать, только, увы, прислушиваюсь не часто. В этот раз всё должно быть по-другому. Главное — не мешать.
            Я шёл по вектору ожидания. Было легко.
            Я знал, что мир в тупике. После развала Союза исчезла альтернатива. Мир должен был либо умереть, либо преобразиться. Но где та сила, что осуществит это преображение?
            И вот чудо передо мной. Ослепительный жёлтый шар посередине поляны, вдруг открывшейся впереди. Интересно, почему я его в Зарафшане называл оранжевым? Он же ослепительно жёлтый. Как солнце. И как мы не заметили его раньше, два дня назад, когда проходили тут с Кириллом? Наверное, он сам не захотел, чтобы мы его заметили. Всему своё время, быть может? Как он прекрасен! Сумма сверхфизического Добра. Откуда же ты? Какое совершенное сердце тебя сотворило? Или ты совершенное сердце и есть? Или дар от великой вселенской сверхцивилизации? Это раньше говорили о небесном граде, о небесной церкви, а теперь говорят о вселенской сверхцивилизации, что готова сойти на Землю. Я даже не буду задумываться о природе твоего вещества — возможно ли понять силу Девства, Чистоты, Красоты? Ты не механизм, ты живой, ты вроде Чаши Грааля, в которой основы нового кровотока для всего человечества. Не купюры, и не жреческие благословения будут теперь питать социального человека, но что-то другое, то, что откроет сегодня новые горизонты для эволюции, сотрёт границы между прочими добрыми мирами, один из городов которых я уже видел, и Земля, наконец, войдёт в синклит добрых вселенских цивилизаций...
            Как-то понятно мне стало всё то, что происходило со мной в последние дни. Метрика пространства и времени менялась тут в невообразимой последовательности. Что-то преображалось быстрее, что-то медленнее, удивительный артефакт словно бы пробовал силы перед решающим своим делом — преображением целой планеты. Именно отсюда эти странные расслоения реальности — призрак Кирилла, повторяющиеся вызовы по рации, незнакомая местность, прекрасный город, раскинувшийся невдалеке. Непонятные холодные межзвёздные пространства, которые так не любил Афанасий Лосев, нынче словно бы стирались — и миры становились удивительно близки друг к другу, и не парсеки теперь отделяли их друг от друга, а расстояния вытянутой руки, доброй, нежной, любящей руки, протянутой из бесконечности для мира и дружбы. Какие прекрасные слова: Мир и Дружба...
Мне вспомнилась моя полузабытая гипотеза о множественности миров. Не физической множественности, но параллельной как бы — или, быть может, иерархической? Ещё в 80-е мне вдруг пришло на ум — а что если, помимо известных элементарных частиц, из которых строится всё наше физическое бытие, электронов, протонов, нейтронов, — существуют ещё какие-нибудь подобные же частицы, этакие троицы с иными физическими свойствами, дающие начало каким-то иным мирам с иными законами, что если таких троиц может быть бесконечное количество, и тогда создаваемых на их основе миров тоже может быть бесконечное количество? Может ли так быть, что в некоем нечто плавают бесчисленные анклавы-миры, в чем-то похожие, а в чём-то нет друг на друга. Физические свойства у каждой троицы немного иные, и потому миры эти не