может быть и речи. И почему не обоснованные? Ваше нахождение в нашем фирмари – лишний раз тому подтверждение. А так же то чудо, из-за которого Вам благоволит сам Фон-Мендель. Заступается, причем… уже не первый раз. Как бы тут дальше простых обвинений не пошло.
- Что Вы имеете в виду? – обмерла я, ошарашенная.
- А сами Вы не догадываетесь? Чем же еще может столь невежественная особа, глупая женщина, как Вы, привлечь внимание столь многоуважаемого, мудрого человека, мужчину, как риттербрюдера Генриха? Не странными же, богохульными поступками и недалекой ересью? Или… Вы думаете, я не слышал Ваших… гадких суждений?
- Каких именно? Что конкретно Вам противно в моих речах?
Ухмыляется. Немного приблизился, презрительно сплюнул слова:
- Да всё… что исходит из Ваших поганых уст. Всё.
- Вы – предвзяты, глупы и мерзки, - рычу.
И снова ехидно смеется тот.
- Что и требовалось доказать. Безумно рад, что мы друг друга так хорошо понимаем. Одна надежда, что это его помутнение, Вашего горячо любимого покровителя,… будет недолго (как я уже говорил). Глаза откроются – и поймет, кто Вы на самом деле, и чем промышляете. И тогда воздастся Вам… за все Ваши бесовские злодеяния.
Разворот –пошагал прочь.
Скривилась я, прожевала эмоции. Бесцельный взгляд около – и шумно выдохнуть.
Ублюдок. Гадкий, паршивый пёс.
***
Опечаленная, оскорбленная… я поспешила к Генриху. И нет, не для того, чтобы жаловаться. Боже упаси. Пока справляюсь – пока и терпится. Однако…
Несмело улыбается. Растерянный взгляд.
- Да, слушаю, Анна. Что Вас беспокоит?
- Почему…, - глубокий вдох, попытка совладать с эмоциями. – Я не пойму, почему вопреки всему, что говорю, как делаю, вопреки всем тайнам и недомолвкам, Вы все же поддерживаете меня? Вопреки определенным обвинениям и гонении, вопреки ненависти, что некоторые люди испытывают ко мне за мою неоднозначность, как и к Беате, Вы всё еще на моей стороне? Поддерживаете, заступаетесь?
- А что… есть уже повод не доверять и ненавидеть? – добродушно иронизирует. Встает из-за стола, шаг ближе. Замирает. Пристальный взгляд в лицо. Шумный вздох, недовольно скривился из-за моей безучастности, удрученности. – Я же уже говорил Вам. И не раз: я за благо, если оно в пределах разумного и не нарушает основные принципы, каноны Церкви. А то, что кто-то где-то недоволен, в том числе и Хорст (он, наверняка, его доброта ко мне привела, да?) – проблема исключительно их самих. У меня, просто, физически не хватит ни времени, ни сил всему этому противостоять. Да и смысл? Глупца не переубедить, даже если он сам себе это будет доказывать. Так что… не рвите себе душу, и не мучайте меня за одно.
Закивала покорно я головой. Несмелый разворот – шаги на выход, и обмерла. Глубоко вдохнуть - решаюсь на главное.
Не оборачиваясь, шепчу:
- Раньше… мы чаще виделись, беседовали. А сейчас,… складывается впечатление, будто Вы … за что-то на меня в обиде. Или злитесь… Не знаю, - задумчиво качаю головой. – Возможно, просто, дошли до Вас слухи, и теперь… не хотите меня видеть? Так?
Молчит.
Раздался шорох. Неторопливые, неспешные шаги ближе – и замер, застыл у меня за спиной. Не отваживаюсь обернуться. Дрожу, чувствуя его тепло рядом. Задыхаюсь…
Внезапно движение - опустил свои руки мне на плечи (отчего невольно вздрогнула), сжал до легкой боли. Добродушный шепот:
- Анна-Анна…, - шумный вздох. – Что за мысли у Вас в голове? Слухи? Я же Вам уже объяснил. Плевать мне на них. Плевать. Я верю фактам, а не молве. Слова – лгут, а поступки – доказывают. И пока… правда на Вашей стороне. На Вашей…
А то, что… встречи наши стали редки, - и вновь звонко вздыхает, отстраняется, шаг в сторону. Прошелся по кабинету, замер у стола. – Не моя прихоть тому виной. Дел ужасного много навалилось. Неспокойные времена настали. Хотя… когда они были спокойными? Вновь поляки с прусами разбушевались. Как бы войне не быть…
- Войне? – ошарашенная, тут же обернулась. Изумленный взгляд на Генриха.
- Войне, Анна. Войне. Да, - махнул рукой, повел взглядом около. – Бои, походы и так постоянно идут, однако… куда страшнее, когда всё это приходит в родной дом. И на всё смотришь уже иначе. – Облокотился, уперся руками в спинку своего стула. Пристальный, откровенный, печальный взор мне в очи. Закивал головой. – Так что такие дела, Анна. Такие… дела. А не слухи…
***
И снова новый день, и снова мы не видимся с Генрихом. На беду, или на благо – уже не знаю. Однако на душе пока тихо, спокойно, в меру того, насколько это возможно, учитывая теперь на сердце новый груз, страх – война. Беспощадная, что тогда (в мое время), что сейчас. Без разбору уносит жизни, коварно решетя, кромсая живые тела… за чужие идеи, за чужое счастье, … за чужой комфорт.
И что она принесет мне, окунись я в нее… непосредственно?
***
А на следующее утро объявили, что вчера, 4 февраля 1454 года, в Торне, Прусский союз пошел против Ордена, открыто заявив об отказе подчиняться ему, отдавая предпочтение Польскому королю Казимиру IV. Было поднято восстание. Торн разрушен. Объявлена повсеместная мобилизация войск. Кровавый поход намечен, и нет больше шанса… даже на призрачный мир. То, чего так жутко боялись - свершилось: война. Начата гражданская война: и нет других вариантов, как спасти плоть родной земли, кроме как… безжалостно оросить ее кровью своих врагов.
(людей, увы (но в первую очередь) людей…)
Переполох с самого рассвета. Двор как никогда оживленный. В воздухе – напряжение, подобно ауре высоковольтных проводов. Сердце срывается, сбивается, забывая свой плавный, тихий ход. Кони тревожно ржут, словно предчувствуя будущее кровавое побоище. Взволнованы жители – каждый при деле: кто помогает тащить из складов провиант, из арсеналов – оружие, порох, ядра, оснащая повозки в дорогу, а кто - снаряжать братьев-рыцарей в благой путь и слуг их верных. Даже Командор нынче в свете, тоже готовится к походу.
Живо нырнуть между столпившимся народом ко входу в замок, взгляд около и, очередной раз убедившись, что нет его, нет моего Генриха здесь, среди толпы, броситься внутрь, по знакомому коридору да к самой лестнице, к родной двери.
Бешенный, взволнованный стук.
Тишина. Никакого участия.
И снова колочу изо всех сил, а на глазах уже застыли слезы. Но не могла же я опоздать? Не могла же его упустить? И снова отчаянные удары, пинки…
Разворот, обреченно скользя спиной по дверному полотну, бесстыдно ревя, опустилась на пол.
Внезапно – где-то голос. Такой родной… и такой, почему-то, важный сердцу. Живо подрываюсь на ноги и стремглав мчу в заданном направлении. Едва не наскочила на него, сбив с ног.
Рассмеялся добродушно сей нелепости, любезно удерживая меня, помогая выровняться на своих двух.
- Я думала, что уже не увижу тебя.
Обмер, ошарашенный. Но еще миг – и, совладав с собой, - обернулся к своему товарищу. Кивнул головой.
- Я догоню.
- Хорошо, только сильно не задерживайся. А то… Командор… сам знаешь какой у нас брюзга.
Короткий кивок головы – и перевел на меня взгляд.
- Анна…, - несмело взял мои руки в свои. Крепко сжал. Взором уткнулся в наше сплетение. Смущенный шепот. – Моя дивная Анна… Берегите себя. И прошу… дождитесь меня, не сбегайте.
Робкий взгляд друг другу в глаза. Невольная дрожь, а на ресницах моих вновь заблестели слезы. Живо выдираюсь из его хватки и тотчас кидаюсь на шею. Нагло, бесцеремонно впиваюсь поцелуем прямиком ему в губы, ничего не боясь… и не стыдясь.
Обомлел, заледенел, словно статуя. Несмелое, невольно движение губ – и внезапно напор. Видно было по глазам, как тяжело ему дается это решение – но насильно отстраняет меня от себя. Едва заметно качает головой.
Шепчет:
- Я не могу, Анна… Вы же знаете… Я не могу. И не быть с Вами, и не остаться. Милая моя, дорогая Анна. Простите меня, если я Вас… чем-то ввел в заблуждение.
- Только… не говори, что ты ко мне ничего не чувствуешь?
Обмер, несмелое движение головой (качая), шевеление губ.
- Я и не говорю. И тем не менее… Прости меня, Анна… И мне жаль, что… Вы не можете меня понять.
- Я понимаю, - злобно рычу. – Я всё понимаю, но сейчас… Вы, ты… уходишь туда, … откуда мало кто возвращается. Не сейчас, не в это время… Вы же – словно пушечное мясо, - жуткие картины из фильмов рисуются в моей голове.
Печально ухмыляется.
- А Вы думаете, настанет время, когда война станет менее беспощадна?
Обреченно опускаю голову. Предательски шмыгаю носом, проглатываю горячие, соленые потоки ужаса.
Вдруг движение – и обнял меня, притянул к себе, отчего уткнулась носом в его (парадную, белую) мантию. Практически не дышу…
- Генрих, ты мне нужен. Очень нужен.
- Моя Анна…
(немного помолчав; шумный вздох)
Я тоже буду… постоянно о Вас думать. Однако… нам большее никогда и не светит. Увы… Простите меня, моя дорогая. Я предупреждал, о много предупреждал,… а о главном - забыл. Это я Вас подвел. Я…
Жадно хватаюсь за его руки, еще сильнее прижимая к себе.
- Не уходи, молю. Генрих...
- Прощай, моя дорогая. Молись за меня – и я вернусь.
Силой отрывается от меня – не хватает мочи на сопротивление. Короткий поцелуй в лоб – и разворот, живо пошагал прочь, временами звеня доспехами, нервно сжимая рукоять меча.
... в душе так пусто становится, глухо,… словно уже его хороня.
Когда б хоть половину тех усилий,
Что отданы ведениям войны,
Мы делу просвещенья посвятили, —
Нам арсеналы были б не нужны.
И «воин» стало б ненавистным словом,
И тот народ, что вновь, презрев закон,
Разжег войну и пролил кровь другого,
Вновь, словно Каин, был бы заклеймен.
Лонгфелло Г.
Глава 10. Тьма и Свет
***
Там, куда заходит солнце,
У балтийских берегов,
Были крепости ливонцев -
...
За подъемными мостами
В замках прятались они,
Латы с черными крестами
Надевали в дни войны...
Наталья Кончаловская, "Наша древняя столица"
Жуткое время настало. Жуткое. Пугающее…
Раньше я думала, что (в том, еще далеком моем прошлом), что меня окружает безысходность, что… жизнь черства… и, во многом, для меня предрешена, закончена. Что счастья больше нечего ждать. Что я – обречена.
Как же я была глупа. Как заблуждалась.
Раньше я была атеисткой. Черствой, прагматичной. Единственный грех для меня был – это проявление слабости. Не знать толком ни как креститься, ни как молиться. Из «Отче наш» - только строку «Аминь» помнить…
Но страшнее всего… когда есть из-за кого переживать. Искренне, по-настоящему. Как Аня когда-то за меня… Как же это сводит с ума. Когда не в силах что-то изменить, защитить дорого сердцу человека. На себя… давно плевать. Будь что уже будет. Даже если раскромсают душу, или растерзают тело – в конечном счете… ничего. Свыкнется, примется, переживется. Как всё в этой чертовой жизни переживалось. Да и смерть… его переживется. Переживется. Но это будет потом. Когда занемеют раны, закаменеет душа. А пока… пока ты в пути, и царапины, порезы молчания, неведенья, угрозы (вновь и вновь по живой плоти, до крови, до слез, до криков) одна за другой ложатся на живое сердце, кажется, будто всё творящееся невыносимо, неизгладимо… и непреодолимо. Ночи без сна, утром – вставать не хочется, злишься, что вновь открываешь глаза. Что всё еще… дышишь.
Сколько уже
С уважением
Александр