стараться сообща.
– Извольте возразить…
– Не стоит.
– И все же выслушайте меня. Не гнушайтесь радушием – проходите. В ногах правды нет, – по мановению руки, дверь мягко притворилась; тот же жест означал гостеприимность. – Только и делов, что Вы гнушаетесь меня послушать и уразуметь истину. Чужда Вам справедливость…
Слова-провокаторы расшибаются о безразличие девушки. Нашептывая заклятие, писарь на ходу залатал арку новым стеклом: с архивольта потекли слюдяные ручьи, сливаясь в тонкую пленку; с ледяным скрипом, она застыла искристой наледью. На эти чары писарь потратил лишь толику своего внимания. Проходя между колонн, он сотворил бронзовую ротонду, выросшую прямиком из дощатого пола: половицы вспучились и потрескались, а из круглой дыры стал выдуваться бронзовый пузырь – купол беседки. Когда ротонда поднялась на высоту антресоли, стали видимы навесные качели, похожие на жердочку в птичьей клетке.
Девушка вздохнула и вошла в гостеприимную западню; сгладив платье на бедрах, опустилась на жердь. Писарь остался поодаль, вперил настороженный взгляд, пытаясь разгадать неожиданный поступок. Он рассчитывал на сопротивление. Теребя бороду, ловец стал маячить перед невольницей, ожидая узреть подсказку в глазах, укрытых длинными ресницами.
– Начинай допрос. Я ведь уже за решеткой, – возвестила девушка.
– На женский норов нет угадчика... Какой Вам резон совать голову в петлю?! – писарь сорвался на визг, но тут же взял себя в руки: – Как же мне жаль, сколь же прискорбно, что Вы не желаете увидеть во мне друга. Вот Вы, сударыня, советница Его Величества по делам ремесленным… хорошо-хорошо, чую Ваш укор, изрекусь иначе – советница в творческих чаяниях, Муза. Почто же Вы не зрите, как творчество калечит нашего покровителя. Ведь неспроста он отдалился от Вас. И я вопрошаю так же, как и Его Величество: разве нельзя просто ваять, не терзая себя сердечными переживаниями? До того дожили, что ножки съежили. Прежде жили, не тужили; теперь живем – не плачем, так ревем.
– Не мучай меня марафоном поговорок.
– А вот напрасно Вы так. В поговорках и пословицах с нами говорит мудрость старины.
– Мудрость старины, – которую ты навязываешь аксиомой, – всего лишь инструмент твоих россказней.
– Буде я изверг какой!
– А кто ты, ставящий целью растоптать чужую точку зрения, чтобы коварно назидать свое ложное восприятие?
– Разве можно насильно затолкать свои думы в чужую голову?
– В этом ты искусен. Ты никогда не берешь чувства в расчет, только их последствия, и лишь те аспекты, которые показывают твои домыслы в выгодном свете.
– Всяк свою истину пестует. У моих домыслов всегда имеются доводы. Без них слова не представляют ценности и сеют лишь раздор… И Вам надобно схлестнуться домыслами со мной, дабы выиграть время для своего фаворита, коего покрываете. Да только я, все одно, настигну этого татя и заставлю ответ держать за деяния.
Писарь присел на основание колонны, упер локти в колени и свел пальцы в замок.
– Давайте вести разговор по сути. Итак. Есть былое, на котором зиждется нынешнее и пророчится грядущее. Все случившееся требует осмысления, дабы человека не сгубить, а на путь истинный наставить. А судьи кто? Эт мы с Вами. Вы объясняете Его Величеству как жить по сердцу, я в свой черед – как по уму. Совсем без Вашей помощи нельзя, зачахнет наш покровитель. Да и я вроде как нужон. Так давайте трудиться сообща!
– Твое «сообща» сводится к тому, чтобы отрекаться от чувств.
– Не от чувств – от страданий! Разве потребны они?
– Потребны.
– За коим лядом?
– Они сопутствуют амбициям.
– Вот за гордыню-то и приходится каяться!
– Именно амбиции превращают личность в индивидуальность.
– И на кой ляд это надобно? Лучше жить потихоньку, чем тужить с размахом.
Девушка горько усмехнулась.
– Ты никогда не сможешь меня понять. Ты думаешь словами, я – образами. Ты стремишься усреднить человека, я – сделать особенным. Ты акцентируешь внимание на страданиях и невзгодах, я – говорю о всеобъемлющих чувствах. Ты хочешь, чтобы Валентин занял свою нишу в обществе, уподобился, приспособился, и не радеешь о таланте, о духовном огне. Тебе, во что бы то ни стало, нужно загасить его, потому что твой покровитель не Валентин, а общество. Ты ненавидишь сражения за честь, ты противник отстаивания индивидуальной точки зрения, но словно пес служишь истине, одобренной большинством людей. Вот тебе пословица в коллекцию: большинство всегда неправо.
Писарь вскочил, злобно визжа и сотрясая кулаками:
– Да как ты смеешь глумиться, глупая деваха?! Как неразумная молодуха, ты возводишь капище эгоизму! Пора повзрослеть и уразуметь, что люд без Валентина проживет, а наоборот – едва ли! И кто кому должен нести свою волю? Не собака воспитывает хозяина!
– Скажи что-нибудь еще, чтобы мне не приходилось повторять сказанное.
– Я скажу, не сумлевайся! Его Высочество Валентин, наш покровитель, уже в достатке настрадался, ведомый твоими чувствами. Посмотри на статуи в саду, забывчивая моя. Этот путь не бесконечен. Я истолчу в пыль последнюю надежду, и сделаю это прежде, чем она в очередной раз покалечит нашего нерадивого слепца. А ты, непокорная, сама в ножки мои упадешь, лобзать будешь, смачивая губы слезами благодарности!
– Рановато ликуешь. Что там по поводу медвежьей шкуры?
– Думаешь, мне помешает тот смутьян, которого ты привела в подоле?! Решила пожертвовать собой, дабы трус улепетать успел? Рука руку моет, вор вора кроет? Что ж, свою партию ты отыграла.
Заклятие сорвалось с побелевших губ писаря. Прутья решетки обрушились из-под купола ротонды, звонко схлопнулись на дне клетки. Словно змея с дерева, широкая цепь спрыгнула с библиотечного свода, громыхнула звеньями по бронзовой крыше, кусая торчащее на верхушке кольцо. Девушка не шелохнулась, не моргнула, даже когда жуткий скрежет ржавого механизма затряс стекла, поднимая клетку высоко над дырой в полу.
Накинув капюшон, писарь отправился к выходу, пообещав напоследок:
– Прижму баламута к ногтю раз и навсегда!
Крадучись, гость отворил дубовую дверь и заглянул в кромешный мрак. Зайдя внутрь, тихонько заперся, придавив последний лучик света.
– Не-е. Так дело не пойдет.
Щелкнули пальцы; одновременно зажглись настенные факелы, озаряя тесный зал из грубо обработанных булыжников.
– Так лучше.
Вдоль левой стены тянется девиз, выжженный на доске: «Мы облачаемся согласно тому, какую жизнь среди людей избираем», а на противоположной стене: «Чем крепче дух, тем надежнее шит и острее меч». Осматриваясь, юноша проследовал к дальнему концу арсенала: слева чередуются металлические каркасы с доспехами; на крюках справа висят щиты и мечи.
Первый экспонат, – “белый” доспех, – пострадал больше остальных. Словно великаны дубасили его палицами размером с дерево; лобная часть шлема гранд-бацинет вмята, латные рукавицы стерлись до браслетов. Этот доспех ни то что непригоден для битв – его вообще непонятно как сняли с тела.
– Да уж, – согласился зритель выставки, – и действительно, не столько драконы, сколько принцессы…
У каждой треноги, под военной обувкой, крепилась табличка с именем доспеха: Доверие, Честность, Сострадание, Равенство, Справедливость… Чем дальше гость следовал по залу, тем менее изношенной и ущербной выглядела амуниция. Видно, что воин научился вовремя отступать. И еще заметно, как облегчалась само обмундирование, становясь менее крепким, зато более гибким.
Эволюция доспехов напрямую отражала перемену тактики ведения боя. Крупнопластинчатая корацина ковалась под упрямца, неотступно прущего до конца. А вот следующий, – кольчатый доспех с кольчужным капюшоном, – явно свидетельствовал о нежелании растягивать боевые действия. Если в начале ратного опыта воин, упоенный бравадой всепобеждающего добра, не щадил живота своего ради виктории, то в дальнейшем – сильно сомневался в успехе той или иной военной компании, и уже ставка делалась не на сильные руки, а на шустрые ноги.
– Мельчаешь, друже, – скорбно проронил гость.
Зато последний доспех смог приятно удивить: подогнанная по фигуре классическая бригантина лучится доблестью; она надежна и подвижна. А как приятно пахнут кожаные ремни, не разбухшие от пота и крови! Ни пятнышка ржавчина, и черточки царапины. Его имя – Бесстрашие.
– А зачем тут молот?
Юноша пнул громоздкий инструмент, и тут его осенило догадкой.
– Ах ты поганец…
Лишь одному неугоден блеск воинского доспеха и рокот рыцарского кодекса. Тот, кто культивирует раболепство и признает лишь отступление, замыслил диверсию.
– А вот обломись!
Фокусник вытянул из-за пазухи мешок и поспешил затолкать в него составные части новенького доспеха. Когда крест каркаса стал тощ и гол, юноша достал из кафтана бумажку с карандашом; начеркал пару строк и насадил записку на рукоять молота. Прихватив с крюков увесистый палаш и каплевидный норманнский щит, оруженосец кое-как закинул раздутый мешок на спину. Пригибаясь под его тяжестью, юноша заспешил в королевские покои.
Гнев распирает грудную клетку; писарь в черной хламиде до треска кожи сжимает кулаки. Дверь в арсенал распахнул пинком.
– Ну сейчас душу-то отведу…
Он застыл на пороге; горящие факелы сразу доложили о краже. Словно за шкирку вылили ушат колодезной воды – даже цветом лица, вымороженный черной ненавистью. Разом сошли суета и взвинченность.
– Ай как жалко-то… Если бы не эта очередная, – такая глупая, – ошибка… Я-то мыслил пощадить и сослать… Сумлевался… Хотел отпустить взамен на сворованные летописи… Но ты сам подписал себе приговор.
На полу он увидел свой молот и клочок бумаги, насаженный на рукоять. Писарь сорвал и прочел записку.
«Инструкция по эксплуатации: продолговатым концом – в задний проход».
Зловещий взгляд опустился на молот.
– Как остроумно шутит тот, кто вот-вот сгинет.
Скала, что отступила от горного плато, высится над острыми пиками сосен, рощами и долами. На вершине воздвигнута крепостная стена; но и на нее можно взглянуть сверху вниз взойдя на каменную корону донжона.
Башней он казался лишь со стороны, а на деле был исполинским колодцем. Гуляя на кольце крыши, можно с любого ракурса любоваться безоблачным небом: будь то вишневые оттенки заката на западе, объятые лимонной желтизной, или бирюза зенита, перетекающая в восточные сумерки. Если найти силы оторвать взгляд от упоительных небесных красот и опустить глаза, можно узреть даль, осматривая ландшафт с высоты птичьего полета.
Созерцание прекрасного чуждо писарю. Взойдя на крышу донжона, колдун в черном балахоне одним своим присутствием развеял идиллию, в которой чудилась благоговейная музыка. Теперь, вместо щипков арфы и рулад свирели, нервно запиликала скрипка, словно смычок возжелал распилить инструмент поперек; мистичные, – по поверьям, – лишающие рассудка, ноты стеклянной гармоники тонкими иглами впиваются в душу, погружаются в нутро, словно в тельце куклы Вуду.
Поступь злодея грохочет набатом, предвещая неминуемую беду. Он кружит коршуном по кольцу донжона, взглядом хищника высматривая жертву; щурится, облизывает пересохшие губы.
В лесном чертоге сверкнула синяя искорка на металле. Рыцарь скачет на резвом жеребце прочь из
