Зигзаги страсти и любви

Валериан Пападаки

Зигзаги Страсти и Любви

Записки "Шестидесятника"

 
 

1. Ошибки Юности

Хоть я давно уже москвич, а всё же в душе я — петербуржец. И я очень скучаю по своему родному Питеру.
Там я родился и прожил большую (и лучшую) часть своей жизни («где родился, там и пригодился"). Там всё и началось: мои первые шаги по жизни. Сам я, конечно, этого, не помню. Знаю только, что в начале войны мы эвакуировались в Саратов, а потом, когда сняли блокаду, вернулись в Ленинград с матерью и бабушкой. Мать рассказывала, что в поезде меня прятали от контролеров в чемодане с пробитыми в стенках дырками: с детьми в город еще не пускали.
Потом было Детство, короткое, словно сноп праздничного фейерверка в ночном небе: вспыхнуло и тут же погасло, осветив все вокруг разноцветьем радужных огней.
Особенно вспоминаются наши, советские праздники: Первое Мая и День Победы
…Вспоминаются залитые утренним солнцем праздничные улицы, сначала пустые, притихшие, с одного конца перегороженные грузовиками, а потом, вдруг, как по мановению волшебной палочки, от фасада до фасада заполненные разноголосой и разноликой людской толпой.
Для меня это всегда были Праздники с большой буквы. Шутка ли сказать, в этот день можно было запросто пройтись прямо по проезжей части улицы в толпе весёлых и нарядных взрослых: не так, как в будний день и ничего не боясь. В этом-то и была огромная радость: можно было все делать не так, как в обычные дни.
Ну, а в обычные дни, что?
Начну с того, что я всегда чего-нибудь боялся. Например, в школе боялся вызовов к доске. Сидишь за партой перед опросом, следя за рукой учительницы, которая медленно движется по странице классного журнала, и с облегчением вздыхаешь, когда она минует твою фамилию. Дома боялся, что попросят показать дневник. А там или исправленная на тройку двойка, или замечание: “Болтает на уроке, плохо вел себя на перемене ...”.
В четвертом классе мать отдала меня в музыкальную школу. Для занятий музыкой это было поздновато, но у нее на то был свой резон. Жили мы тогда — мать, отчим и я — в шестнадцатиметровой комнате «над аркой», с круглой печкой в углу и окнами, выходившими в Соловьевский переулок (теперь ул. Репина). Мне было десять лет, и меня надо было чем-то занять, чтоб, как говорила мать, «не болтался под ногами». Поскольку я уже мог самостоятельно передвигаться по городу на транспорте, меня определили в платную музыкальную школу, которая находилась на Петроградской стороне (теперь школа носит имя композитора Андрея Петрова).  Записали в класс виолончели — для фортепьяно у меня, видите ли, оказались “слишком широкие пальцы”.
С того момента и началось моё приобщение к “миру прекрасного”. Свободного времени заметно поубавилось. Два раза в неделю надо было ездить с инструментом с Васильевского Острова на Петроградскую сторону. Было это делом нелегким и рискованным: в трамваях всегда была давка, и надо было делать героические усилия, чтобы довести инструмент в целости и сохранности. Пару раз его, все-таки, ломали.
Музшкола не сразу приняла меня в свои "недра": процесс “прирастания” к музыке был сложным и болезненным. Бывший особняк графа С.Ю. Витте, в котором она располагалась, до сих пор поражает воображение своей красотой. Он находится в начале Каменноостровского (быв. Кировского) проспекта, в ряду таких же изящных архитектурных шедевров начала двадцатого века. Интерьер там тоже под стать. Парадная лестница, с резными чугунными перилами и мраморными ступеньками, вела на второй, главный этаж, где в огромных “центральных” классах с каминами и лепниной на высоких потолках стояли огромные черные рояли. Концертный зал имел собственную сцену и фойе, где обычно проходили репетиции школьного оркестра. А главное, там было море музыки, которая лилась из-за закрытых дверей классов в тускло освещённые коридоры.
Сколько счастливых минут я провёл в этом здании! Бывало, сидишь в своём крошечном классе на третьем этаже, трудишься над сложным пассажем и вдруг, одолев его, заиграешь легко — как надо — и от этого становится легко и как-то хорошо на душе. Как будто, куда-то улетаешь.  Играешь и наслаждаешься звуками. И уносишься в страну волшебных грез. …
Помню, я в то время всегда что-нибудь напевал про себя. Я любил насвистывать мелодии (за что мне попадало от родителей: “не свисти дома”), которые теперь беспрестанно звучали у меня в голове. Музыка целиком завладела мною, “вобрала” в себя, она стала моей отдушиной, и … тюрьмой. Это была единственная реальность: все остальное воспринималось, как дурной сон.
Обычная школа, правда, доставляла массу неприятностей, потому что учиться на “хорошо и отлично” я был решительно не в состоянии. Школа мне вообще мешала жить: все время надо было что-то делать, как-то изворачиваться, “успевать”. Единственным предметом, который мне нравился тогда, была литература: я много читал, и это спасало, держало “на плаву”.
Несмотря на увлеченность музыкой, особых успехов в овладении инструментом я не делал. Ходил, что называется, в “середнячках”. Да, подавал надежды, да, были и взлеты, но был и большой минус: боязнь сцены.
Однажды, выступая на концерте в музшколе, я споткнулся в середине пьесы, но, вместо того, чтобы продолжать играть дальше, встал и ушел со сцены. Бежал, как трус, с поля боя! После этого на концерты меня выпускали редко. Я проводил массу времени за инструментом, до изнеможения разучивая этюды, пьесы, сюиты Баха, но когда начинал играть под аккомпанемент, получалось скованно, безжизненно, не то. В результате, я замкнулся, "ушел в себя". На людях легко терялся, краснел, был косноязычен и робок. В трамвае для меня было мукой попросить кого-нибудь передать пятак кондуктору.  Моим единственным прибежищем стали книги. Я зачитывался Жюлем Верном, Виктором Гюго, Драйзером, Джеком Лондоном, благо, что у матери была редкая для того времени возможность подписываться на всё, выходящее в питерских издательствах.
Помню, как однажды мне в руки попал роман Ромена Роллана “Жан Кристоф”. Это было роскошное издание с литографиями известного графика Франса Мазереля. Он меня захватил с самого начала, потому что главный герой напоминал своим обликом моего кумира Людвига Ван Бетховена. Я обожал Бетховена. Трагедия его жизни, его мужество и борьба с глухотой воодушевляли и поддерживали меня в трудную минуту. Я пытался сочинять музыку в его “героическом” стиле. К сожалению, для этого у меня не было ни знаний, ни техники...  И все же, музицирование доставляло мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Музыкальные образы витали в голове, не давали покоя ни днем, ни ночью.  Я забивался в какой-нибудь дальний класс музшколы и часами просиживал за фортепьяно, наигрывая мелодии одной рукой, пытаясь записать то, что звенело в голове разноголосым хором... А другой тиская в штанах свой маленький “стручок” ....
Что и говорить, онанизм и меня не обошел стороной, доставив мне немало душевных мук. После оргазма я чувствовал себя разбитым, подавленным и жестоко страдал. Мне казалось, я совершаю тяжкий грех. … Похоть подкарауливала меня везде: в битком набитых трамваях, где я сквозь продранные карманы распалял себя “двумя пальцами” (как потом ругала меня мать за эти дырки в карманах, прекрасно понимая их истинное назначение), в пустых классах музшколы, за партой в классе, когда я, прилипнув взглядом к оголившейся ножке сидящей впереди школьницы, чувствовал очередной прилив желания. Первые лучи теплого весеннего солнца гнали меня, незадачливого “войера” со всклокоченной шевелюрой и расцветшим угрями лицом, на пляж Петропавловской крепости, где юные создания открывали солнцу свои бледные прелести. Разглядывая их украдкой, я чувствовал, как набухает в штанах мой “повелитель”.
В школе моей пассией была Ниночка Д. смуглая, чернобровая дивчина, которая на меня не обращала никакого внимания. К девятому классу она окончательно "оформилась", превратившись в упитанную самочку, с важным видом восседавшую на первой парте. Она, ко всему прочему, была еще и отличницей и метила на золотую медаль. В моих глазах она была неотразима. Когда меня вызывали к доске, я ничего не мог выдавить из себя, стоя перед ней и каменея под её подозрительными взглядами. И получая очередную двойку.
Друзей у меня было раз-два и обчелся. Одним из был Коля Виркетис, коренастый крепыш примерно моего роста, но более мощного сложения.  В очках с толстыми стеклами, без которых он был совершенно беспомощен, он одно время (пока меня не перевели в женскую школу) служил мне "конем" в наших стычках на переменах между уроками. Его надо было сильно разозлить, и тогда он шел напролом и сбивал с ног всех встречающихся на пути ребят. Он жил с матерью на Съездовский Линии в коммунальной квартире на втором этаже старого петербургского дома. Его мать была университетским профессором этимологии. Странная это была женщина: маленькая, в очках, вечно чем-то озабоченная и молчаливая. В её отсутствие мы с Колей предавались "эротическим забавам", разглядывая иллюстрации в книге путешествий Миклухо-Маклая, где были зарисовки татуированных женских и мужских половых органов. Это нас возбуждало, и мы на пару мастурбировали.
Коля вообще был большой эрудит, хорошо знакомый с классиками западноевропейской и русской литератур. Он, например, без труда находил скабрезные эпизоды в романах Ги де Мопассана и Эмиля Золя. К тому же он был поэт и, по-видимому, талантливый. Он даже однажды выступил по телевизору с чтением своей поэмы. … Естественно, в моих глазах он был корифеем. Однажды он прочел мне стих, который показался мне верхом совершенства. Там были такие строки:
Я хочу целовать твою нежную грудь
Целовать, чтоб цветы расцветали… ну, и т.д.
К сожалению, его уже давно нет среди нас: еще юношей он покончил с собой: повесился на дымовой трубе, проходившей в коридоре их квартиры. Не вынес одиночества после смерти его любимой матушки. …
Другим интересным эпизодом того времени была поездка моей матери в Москву на похороны Сталина. Ее рассказ о том, как она прорывалась сквозь кордоны, как умоляла милиционеров пропустить ее дальше, как кто-то ей помог и она, наконец, попала в Колонный зал Дома Союзов. Мы смотрели на нее тогда, как на героиню, и все ей крепко завидовали ....
А потом пришло “разоблачение культа личности” и все эти сообщения о лагерях и массовых убийствах. И снова в моей душе поселился страх: что же будет дальше? Сталин был для всех нас источником гордости, и когда его не стало, появилось ощущение конца. Те, другие, кто пришел ему на смену, были по сравнению с ним просто пигмеи, они не воспринимались на его уровне, не шли с ним ни в какое сравнение....
...Школа подходила к концу, а с музыкой ничего не клеилось. Многочасовые, до изнурения, занятия желаемых результатов не давали. Педагог достал мне хороший инструмент (вроде, "француз", как сказал он, опробовав его в концертном зале школы), а потом мать раскошелилась на пианино, шикарный “Зайлер” (хотя и несколько подпорченный, с трещиной в чугунной раме) с подсвечниками и инкрустацией, который мы запихнули в дальний конец нашей крошечной комнаты.
Я