Посох Адама.

мало ей пришлось испытать!
  Не меньше и предстояло.
  Лиля призналась Адаму, что «залетела» не во время.  Будущий ребёнок крушил все  её планы. Случилось ещё до переезда. Оба виноваты, совместно и выпутываться. Набило оскомину слово «микроаборт». Надо немедленно было найти средство. Двойная доза препарата - и всё нормально, выкидыш. Адам носился по городу в поисках волшебного эликсира смерти. Наконец достал через знакомого, на которого и не надеялся: так, обронил при встрече. А тот проявил участие, допёк своего коллегу, работавшего в школьном абортарии. Но, видимо, сделали инъекции неправильно или лекарство оказалось просроченное. Спустя две недели Лиля почувствовала себя неважно, а после переезда и вовсе слегла с высокой температурой.
  Геннадий Иванович только увидел её, сразу всё понял, - всё-таки хирург от бога, - и поставил диагноз: «Что кололи? Бестолковая, у тебя же сепсис!»
  Хорошо, что в отпуске был: три дня колдовал над Лилей с перерывами на обед, выпивку и бессрочный ремонт «Запорожца».
  Адам спокойно воспринял болезнь жены: «Молодая, кровь с молоком, выкарабкается. И матка у неё крепкая, удержала, не выплюнула мёртвого зародыша». То, что сгусток, увиденный им на ватном тампоне, мог сформироваться в его ребёнка, у Адама не вязалось в голове. Не хотелось преждевременно обременять себя лишними хлопотами.  «Лиля решила, что ребёнку рано появляться на свет и тиранить родителей – так тому и быть! Женщинам лучше знать, когда рожать, а когда на «вертолёте» ноги раздвигать»
  Гена говорил:
  - Дураки, вы, постепенные! Она же умереть могла! Ещё неизвестно, сможет ли вообще когда-нибудь родить. Последствия непредсказуемы.
  Адам отшучивался:
  - Биологическая масса людей на Земле ещё двадцать лет назад превысила допустимые нормы. Земля мстит людям за их кроличьи нравы. А мы хотим жить с Ней в гармонии.
  - Сказано: «Плодитесь и размножайтесь! Сношайте в меру, и в меру получайте по сношениям своим!»
  - Слушаюсь, Геннадий Иванович! Сейчас же и непременно!

  Время было весёлое и беззаботное.
  Гена называл тёщу «маман». «А ну-ка, все похватали кастрюли и загремели ими! Маман с работы возвращается!» - кричал он, увидев в окне тёщу.
  «Маман, вы не слышите? Ваш внук орёт – руку порезал! Перевяжите его! Я крови боюсь!»
  «Ты же хирург!»
  « Я родной крови боюсь, а чужому могу и голову на 180 градусов развернуть, чтоб не подсматривал, как ему скальпелем на пузе персидские орнаменты рисую».
  В этих словах был весь Гена. К родным добр и снисходителен до сентиментальности, с посторонними   груб,  угрюм и немногословен.
  Лиля подсмеивалась над ним:
  - Очень хочется ему быть похожим на моего отца.
  - Удаётся?
  - Не всегда. Бывает, что дела со словами расходятся.
  - Замечательно!
  - Почему?
  - Гена пообещал, что если я тебя обижу, то он мне уши обрежет, - признался Адам, - мне будет очень больно и стыдно. Врёт?
  - Конечно, врёт. Уши он обычно отрезает под наркозом. Это совсем не больно.

  Тёща изгибалась перед Геной, точно провинившаяся собачонка. Стоило ему повысить голос или проявить недовольство, она тут же цепенела, потом начинала носиться по квартире в поисках неизвестно чего. Наверно, в поисках того, чем можно было бы ещё услужить старшему зятю. Раболепно заглядывала ему в лицо, будто пыталась заранее повиниться перед ним.
  Адам однажды пытался, следом за Геной, высказать тёще обоснованную претензию. Та только цыкнула на него: знай, мол, своё место, примак. Мол, станешь таким же обеспеченным, как Гена, тогда позволят ему высказывать претензии. А пока он – никто. Пришлый бессребреник, живущий на тёщины подачки. И терпит тёща Адама только потому, что так хочет Лиля. Надо ещё разобраться – достоин ли Адам её дочери?
  « Зацепила твоё мужское достоинство? – смеялся Гена над признаниями Адама. – А ты расслабься, чтобы всё обошлось без хирургического вмешательства».
  Всё-таки всем скопом жилось веселее. Было ощущение бесконечного праздника.
  Изредка лишь Геннадий Иванович уязвлял обидными колкостями: «Надо поработать на даче! Ты едешь, или опять вывернешься? – за семейным обедом давил он на Адама. – Ух, ты, аж припотел юноша! Неужели, так страшно?  
  Адам отговаривался междометиями, а ночью изливал свои обиды Лиле: «Плевал Генка на свои обещания. Никогда они не уедут из квартиры. Им и здесь хорошо, а мы стерпим любые чудачества. Он – Хамло с большой буквы. Твоя сестра во всём его поддерживает. А, вроде, интеллигентная женщина. Мучительно наблюдать, как Генка издевается над твоей матерью. Разве достойна она только хамского отношения? Этот хирург, от слова «хер»,  заставил меня с твоей матерью тащить в кровавом мешке семьдесят килограммов осетрины. Эта осетрина ещё всем нам боком выйдет. Где он её украл? Какими чёрными делишками он занимается?»
  Утром Лиля накручивала мать, та соглашалась с доводами младшенькой, передавала разговор старшей дочери и в квартире устанавливалась идиллическая тишина. Все ходили обиженные.
  До одного Геннадия Ивановича не доходило, что зачинщиком молчаливой ссоры был он, вернее, его неосторожное высказывание в адрес Адама. Однако, не сложно было просчитать, кто судорожно хватался за дирижёрскую палочку.
  « Скоро, очень скоро мы освободим комнату. Потерпите чуток», - обещал он Адаму.
  « Что ты такое говоришь, Гена! Для меня лучше – если бы вы остались. Нам надо по-родственному держаться всем вместе. Вас никто не гонит».
  «Лиля».
  « Её-то какое дело? Я с ней серьёзно поговорю. Не спешите вы, пожалуйста, с переездом», - убеждал выспренне Адам, будто оправдывался. А ночью опять нудил, пытаясь заставить Лилю почувствовать себя виноватой перед мужем:
  - Разговаривал по душам с Генкой. Худшее подтвердилось. Придётся нам ещё долго терпеть их соседство. А, может быть, я неправильно что-то понял?
  Другая жизнь, другой мир, космос, другая галактика с устоявшимися привычками и негласными законами.
  Выбор был небольшой: ворваться своей галактикой, разрушив их мир до основания, или упасть астероидом на орбиту и крутиться, исполняя правила подчинения меньшинства большинству.

  Гена с семьёй уехал из квартиры неожиданно, в одночасье, как скончался. Оказалось, что за пределами квартиры продумывались многоходовые комбинации по обмену с доплатой, кипели не шуточные страсти, отвергалась куча вариантов, споры доводили хирурга до вегетативного невроза, и вдруг разом всё решилось.
  Адама не посвящали в тонкости. Поставили перед фактом: сегодня с утра начинают перевозить вещи в загородный коттедж, приобретённый на средства от продажи той самой, подаренной тестем жилплощади. Коттедж – трёхэтажная домина и триста соток земли.
  «Ай, да приземлённый хирург с неземной хваткой маклера!»
  Переехал Гена с огромным наваром. Бывший хозяин дома, старик с сомнительным прошлым, перед смертью где-то в коттедже спрятал сто тысяч – в долларовом эквиваленте. Наследники обыскали всё: разобрали камин по кирпичику, вскрыли пол, вскопали огород и пересчитали брусчатку на дорожках – не было наследства. Поняли, что затея пустая, убедили себя, что деньги старик пропил или отправил в помощь детскому интернату, и бросили это неблагодарное дело.
  Через неделю после переезда Гена решил полить любимый огород бывшего хозяина. В десятиметровом шланге Гена и обнаружил неожиданный вантаж – скрученные в трубочки и запиханные под завязку пачки со ста и пятидесяти рублёвками.
  О том, что хирургу привалила удача, Адам узнал только через два года, когда впервые пытался бежать от Лилит. Скрывали находку от него намеренно, видя в нём чужака и нежелательного свидетеля.
 
  Я хорошо помню Адама того времени. Иссушенный, нездоровый вид, излишняя заторможенность в движениях бросалась в глаза, будто он стеснялся своей неловкости; решался что-то сказать, открывал рот и тут же передумывал. Потешно за ним было наблюдать, как за рыбиной, выброшенной на берег.
  Сбежав от Лилит, путешествовал долго. Уезжал в Сухуми. Почему прятался в горах, и чем он там занимался – осталось загадкой. Потом уехал в Томск, оттуда по реке добрался до Среднего Васюгана – на бой шишек, потом долго обитал в тайге за Ухтой, где однажды очнулся с куском запеченного хариуса во рту и решимостью вернуться к родному унитазу.
  Какие силы гоняли его по стране, Адам объяснить не мог. Отчаянно искал одиночества, а на самом деле, хотел напугать Лилю и всех, кто считал его «недоформированным» мужиком. Себе нечего было доказывать: однажды, сотворённая им глупость, превратилась в огромное жизненное недоразумение.
  Такую безысходность и ороговевшую печаль в глазах Адама я не видел даже у безнадежно больных.
  «Почему я сбежал? Не задумывался. Знаешь, думающий солдат не боеспособен. Третьи силы гнали».
  « У тебя же ребёнку год! Где тебя черти носят?»
  « Отстаньте вы все! Я знаю, что у меня малышка – вылитая тёща  внешностью и замашками. Я в вашем городе не надолго».
  « Почему – в вашем? Город такой же твой, как и наш».
  Адам проездом остановился здесь ради того, чтобы увидеть Аду и её дочь. Год зрела в нём злость на то, что без его согласия Ада вышла замуж за одного общего знакомого, у которого лицо было срисовано с октябрятского значка:
  «Такие «курдявые» быстро лысеют, обрастая любовницами. Их цель в жизни – создание ада вокруг Ады».
  « Это её выбор».
  « Она не заслужила неверного выбора».
  « Зато – счастливая».
  « Счастливая? - возмущался Адам. – Вы увидите, какая она счастливая!»

  Позже я понял, что подразумевал Адам, под «счастьем» Ады, будто он сам расписывал детально сценарий её семейной жизни.
  У неё была младшая сестра. Следом за Адой она вышла замуж за художника-авангардиста, который заехал к нефтяникам за контрактом на день и осел в их городке навечно. Сестра Ады вдохновила москвича к написанию большого живописного полотна под названием «Субботняя пьяная оргия». Это была единственная попытка художника пробить столичным свободомыслием  затхлый дух застойной глубинки. К написанным, ещё в студенческие годы,  обнажённым старческим телам пьяных гостей, он смело пририсовал на картине головы членов Союза Художников, а к телам без членов – головы членов Политбюро.
  После чего художника-авангардиста признали невменяемым, а младшая сестра соблазнила «октябрятский значок». Связь их была недолгой, но плодотворной, - в буквальном смысле, - сестра родила девочку.
  На воспитание дочери у неё уже не хватило сил: достала Ада нескончаемыми попрёками и занудством, достали родители идиотскими вопросами, достал муж, переехавший в палатку на базу «Вторчермет», достал любовник-производитель, помидоры с которым давно увяли. Всё её существо отторгало жизнь, как инородное тело.
  Она оставила дочку на пороге дома Ады с запиской, вложенной в пелёнки, словно бомба:
  «Простите меня все! Ничьей вины нет. Я устала. Ничего не получилось в жизни, и жизнь не получилась. Пыталась что-то изменить, но нет уже сил. Простите, что оказалась плохой матерью и женой! Простите, что доставила столько хлопот и огорчений! Не хочу опускаться ниже. Хочу любить и оставаться в памяти любящей сестрой, дочерью, матерью, женой. Без меня вам станет легче – это правда».
  После такой исповеди