НА ХУТОРЕ

выкатились две ядреные кедровые шишки. Старик засуетился и, неловко наклонясь, подобрал их и сунул обратно в сумку:
– Это мне на память о сибирской тайге…
Они обнялись.
На привокзальной площади Саня подвел старика к новенькому джипу и, несколько рисуясь, сделал театральный жест:
– Куда прикажете везти, сэр?.. Может, сначала ко мне, на городскую квартиру… Отдохнешь с дороги, пообедаем… А завтра с утречка…
Калина слабенько замахал ладошкой:
– Не, не… Лучше сразу домой, на хутор… Как там мой кипарис? Живой?
– А что с ним сделается? Растёт и зеленеет…
Про свои «хоромы» Калина почему-то не спросил, а Саня не отважился бухнуть ему сразу всю правду. Ладно – что будет, то и будет.
Однако уже в дороге Калина стал проявлять признаки беспокойства:
– Куда ты меня везешь, сынок? Что-то я этих мест не признаю…
– Понимаешь, батя, не хотел тебя расстраивать, да всё равно придётся… Ты только не принимай близко к сердцу. Нет больше твоего дома. Сгорел… Грозы в прошлом году были сильные… молния попала – он и загорелся…
Саня врать не умел, и фразы у него получались не шибко складные, но одно случайное слово, видимо, задело что-то в душе Калины.
– Молния, говоришь… – старик недоверчиво покачал головой. – Нет, Санёк, это не молния… Это мне кара Божия. Получается, мало страдал я за свои грехи… А что, в самом деле! В лагере меня не лупцевали, как вон по телику иной раз показывают… От тяжелых работ освобождали – мол, сколько он там на лесоповале наработает, пускай лучше на нарах штаны протирает… К пайке привык – хватало. Ну, разве что по хоромам своим сильно тосковал – это да, было. Частенько во сне их видел. Всё ж таки своими руками их когда-то возводил, этими вот самыми… – и приподнял от колен сильно дрожащие – то ли от старости, то ли от волнения – руки. Он откинулся на спинку сиденья и зажмурил глаза. Из-под вялых морщинистых век выползла и скатилась по небритой впалой щеке крупная мутная слезинка. Всхлипнул и неожиданно забормотал нечто совсем уже несуразное.
– Иван-чай на выгорелом месте хорошо растет… чертополох, много чертополоха… у нас в деревне после войны, помню…
– Да не бери в голову, старина, – попробовал успокоить его Саня. И чтобы отвлечь Калину от дурных мыслей, заговорил нарочито убежденно.
– У меня дачка за городом не хуже твоих хором. Живи – сколько душе угодно. Я её в прошлом году себе прикупил – с барышей торговых. Отличная фазенда, между прочим. И не далеко от твоего хутора… Помнишь, как ты мне говорил: мой дом – твой дом?.. Вот и я тебе говорю то же самое: батя, мой дом – твой дом… Живи и радуйся…
Но, как ни сладко лилась Санина речь, как ни убедительны были слова, в старике всё же шевельнулось сомнение:
– Ага. Живи... – ворчливо предположил он. – Сторож тебе нужен на даче – так и скажи.
Саня округлил глаза и аж поперхнулся от возмущения. Всем своим оскорбленным видом говорил: обижаешь, отец… не ожидал от тебя таких подозрений…
– За кого ты меня принимаешь, батя? – негромко проговорил он. – Я ж тебе от всей души…
– Ладно, ладно… Не серчай… – испытывая неловкость, забормотал Калина. – Ну, прости дурака старого. Ляпнул, не подумавши… Не со зла я – сдуру… Не серчай.
– Да я не серчаю… Поживешь у меня, пообвыкнешь… Не понравится – подумаем, как тебя дальше обустроить. Может, купим кукую-никакую хибару или построим небольшой домишко, а? Дело не хитрое – были бы деньги. А деньги, сам знаешь, сегодня нет, а завтра – хоть лопатой греби…
– Да ладно… какой теперь домишко… – Калина печально смотрел на мелькавшее за окном редколесье. – Мне из неструганных досок домовину скоро сколачивать придётся.
– Ну, батя… – Саня неодобрительно покосился на старика. – Смотрю, ты совсем крылья опустил. Гляди веселее! Рано ты о неструганных досках заговорил! Ещё на рыбалку с тобой походим, по лесу побродим, вольным воздухом вдоволь подышим. Вот же она, воля, перед тобой – гляди! Ты, небось, мечтал о ней, три года ждал… Признавайся, мечтал?
– Мечтать – не мечтал, а думал постоянно, – согласился Калина. – Честно сказать, хотелось помереть в собственном доме, а не на казенных нарах…
– Опять ты про смерть заладил. Ты это дело кончай и думать.
Свернули на проселочную дорогу и Саня поехал медленнее, объезжая залитые вчерашним дождем ямы, чтобы не растрясти старика.
Калина всё смотрел в окно: проплывали хоженые-перехоженые несчётное количество раз лесные тропы и просеки, лес казался темнее и выше. Когда выехали на широкое скошенное поле, Калина увидел высоко в небе парящую птицу. Она, то зависала в воздухе, то резко планировала вниз, как будто искала в скошенной траве потерянное гнездо, и не найдя, снова принималась делать беспокойные круги над полем.
Захотелось вдохнуть полной грудью, но её сжала не понятно откуда взявшаяся боль.
Саня скосил глаза на примолкшего пассажира, и заметив его бледность спросил: не укачивает ли? Но Калина отрицательно мотнул головой.
Проехали поворот на хутор. Саня решил проскочить это место побыстрее, чтобы не бередить рану старого друга. Но Калина всё смотрел и смотрел в ту сторону, будто пытался что-то увидеть. Над березками, растущими за дорогой, маячила зеленая вершина кипариса.
– Гляди-кось… Вона – мой Мишаня… сынок мой… Вырос-то как! – прохрипел Калина сдавленным голосом
Вскоре приехали на место. Джип подкатил к двухэтажному дому из белого кирпича. Стоял безоблачный сентябрьский день – солнечные лучи бликовали на ребрах новенького шифера и отражались от оконных стекол. Над дубовой резной дверью была приколочена начищенная до блеска лошадиная подкова – на счастье.
Подымаясь по ступеням высокого крыльца, Калина машинально погладил ладонью деревянные отполированные перильца. И вдруг замер, не преодолев последней ступени – грудь пронзила неожиданная резкая боль. Враз покрывшись холодным потом, старик медленно осел у перил.
– Ты что, батя? – встревожено окликнул его Саня. – Плохо тебе?
– Щас, щас, – с напускной небрежностью отозвался Калина. – Не беспокойся. Щас пройдет… Ничего особенного, – и нашел в себе силы пошутить. – Чай, не с курорта…
И правда, через минуту боль отпустила. Калина поднялся со ступени и вошёл в дом. Легкий запах смолы ещё не выветрился из комнат. Всё в них было из натурального дерева – никаких тебе панелей из спрессованных стружек или опилок – всё натуральное. В новом доме – и мебель новая, удобная. Сразу видно – не дешевая, ни чета той, что когда-то старались перевезти из городских квартир на дачи – всякое старьё, отслужившее свой век.
– Ну, и как тебе фазенда? – не без гордости поинтересовался Саня.
– Конфетка! – одобрил Калина. И, присев на краешек шикарного, обитого штофом дивана, с грустинкой в голосе пошутил. – Только… хороша Маша да не наша!
– Наша, батя, наша… – Саня мягко похлопал его по плечу. – Устраивайся и живи на здоровье. Говорил и ещё раз скажу: мой дом – твой дом.

После ужина решили сходить на вечернюю рыбалку. Калина поначалу отказывался, уверял, что отвык от этого баловства, но Саня уговорил, настоял. Пришлось натягивать старые болотные сапоги, облачаться в видавшую виды замызганную фуфайку. Прихватили пару складных удочек и отправились на озеро…
Ловили с берега. Старенькую плоскодонку угнал кто-то из заезжих рыбачков, а возиться с резиновой лодкой было не с руки. Расположились неподалёку друг от друга.
У Калины клевало плохо, а Саня тягал одну рыбину за другой. Не заметили, как стемнело, и Калина совсем перестал следить за своим поплавком. Сидел на деревянном чурбаке оставленном Саней у кострища, – видать с друзьями шашлыки делали – рассеянным взглядом глядел на тихую озерную воду и на дальний противоположный берег озера, погружающийся в предзакатный сумрак.
Солнце опустилось за лес, стало заметно прохладнее, смолкло пение птиц. Выражение лица Калины было спокойным и умиротворенным.
– Вот так живёшь-живёшь и… – завершил он вслух свой внутренний монолог. Кряхтя, поднялся с чурбака, смотал рыболовные снасти и направился к Сане.
– Ну, что – сматываем удочки? – спросил Саня.
– Я уже смотал. Закругляйся, неуёмный. – Калина заглянул в стоявшее у ног ведёрко. – На ушицу, пожалуй, хватит…
– Темно – а клюёт…
– У кого клюёт, а у кого и отклевало. Давай, давай… К дому пора.
...По узкой сырой тропочке, проходящей через пойменную луговину, двигались два человека, и фигуры их в наступавшей темноте сливались в одну.

*   *   *
Прошла неделя, а Калина всё не мог освоиться на новом месте. И лес его не манил, и озеро не звало к себе. Надломилось что-то в его душе. Он обрёл долгожданную свободу, но потерял свой дом: дом – ни как постройку, а как жизненный уклад. Гостем себя чувствовал он у Сани.  
Как-то вечером, сидел он за столом, ждал, когда приедет Саня. Неожиданно закружилась голова и сильно зашумело в ушах. Калина присел к столу, опустил голову на скрещенные руки. Сквозь шум, в который он погружался всё быстрее и быстрее, ему слышался призывный голос маленького Мишки: «Папа, папа, иди сюда!» Калина хотел встать, но не смог, только приподнял голову, открыл глаза и увидел, что настенные часы-кукушка остановились. «Я иду, сынок…» – то ли сказал, то ли подумал он. Голова его медленно опустилась, из уха бордовой ниткой побежала к щеке тоненькая струйка крови.

…Саня в тот вечер приехал на дачу поздно. В доме было темно. Он не сразу разглядел сидящего за столом Калину: подумал, что спит. Тихонько, чтобы не разбудить, подошел к столу, включил настольную лампу и сразу увидел синее, почти черное ухо и серого цвета шею. Можно было уже не трогать холодную руку и не искать пульс – он всё понял.

Недолго пожил Калина на воле, о которой постоянно думал за колючей проволокой. Раскаяние в содеянном преступлении не облегчило его душевных страданий. Они истончали его силы изо дня в день. И этот последний день наступил.