НА ХУТОРЕ

Калина один-одинешенек – ни женатый, ни холостой, ни деревенский, ни городской.

…Шли годы. Мишка уже в школу ходил, в пятый класс, когда Надя нежданно заявилась на хутор – просить у Калины согласия на развод. Калина из гордости не стал выпытывать – зачем ей понадобился штамп в паспорте: по всей вероятности, бабочка замуж собралась, не иначе. Что ж, дело житейское: соскучилась, поди, по хорошему мужичку…
Он согласился. Не спорил и ни словом не упрекнул. Насильно мил не будешь.
– Э… не горюй, – утешал соседа мудрый Поликарпыч. – Коль не сложилось – значит, и виноватых нету. А что касаемо сына – его у тебя никто не отымет. Сын – он завсегда твой… Плоть и кровь. А на Надюху зла не держи, у женщин – свои резоны…
И точно. Прослышал Калина, что Надежда выскочила-таки замуж – за городского, говорили, с их завода. Судачили, был её теперешний муж намного старше Нади, зато – инженер – не лаптем щи хлебать! – словом, как мамаше её мечталось. И насчет сына Поликарпыч прав оказался: Мишка как ездил к отцу каждое лето, так и продолжал ездить. Где ж ещё каникулы проводить, если не на хуторе? За последнюю зиму парень вытянулся, стал выше отца на полголовы, с учёбой – полный порядок, и ни спиртным, ни куревом, как иные его ровесники, не балуется. Чего ещё отцу желать?
– Ну, как отчим, не забижает тебя? – будто невзначай, как-то поинтересовался Калина. Михаил насупился, совсем по-отцовски свел над переносицей густые брови и ответил солидно, как взрослый:
– Он меня не трогает, а я его… Да и что мне отчим, когда у меня родной батя есть?
У Калины аж в груди защемило… – от радости ли, от гордости. Верно Поликарпыч предрек: его кровинушка, как есть – его.
Время для Калины словно песок сквозь пальцы. А для Мишки десять школьных лет – целая жизнь. Получив аттестат, Мишка с год проработал у отца на заводе, а на следующий год подал документы в Кораблестроительный институт в Ленинграде. Вступительные экзамены сдал на одни пятерки, и учился тоже хорошо, вплоть до третьего курса. А на третьем курсе случилось непредвиденное – закрутила парнишку одна замужняя красотка, и пошла у Михаила учёба под откос. За прогулы, за грубость комсомольским начальникам, за академическую неуспеваемость был он отчислен из института и сразу же загремел под осенний набор в армию. Сержантская «учебка» на полгода под Саратовом и – привет, Афган, будь ты неладен…
Ох, как жестоко ошибся добрейший Иван Поликарпович, когда уверял, что никто не отнимет у Калины единственного сына: плоть и кровь, последнюю надежду и утешение.
Отняли… Родине зачем-то понадобилась его только начавшаяся взрослая жизнь.
«Исполняя интернациональный долг…». Первый и последний раз в жизни плакал Калина, держа в дрожащих руках казенную похоронку на сына. «Эх, гадство! Да пропади оно всё пропадом!.. Какой долг? Кому долг? За что?»
В память о Мишке посадил Калина рядом с домом диковинное дерево – кипарис. Мишкин боевой товарищ – были «не разлей вода» ещё с учебки – выкопал из каменистой афганской почвы небольшое деревце, отдаленно похожее на маленькую ёлку, и привез на хутор вместо прощального привета. Случилось это в 1985 году. Странно-не странно, но прижился кипарис на непривычном для себя месте, быстро пошел в рост, зазеленел, и ныне его стройная макушка доставала почти до самой крыши нового дома.
Возвращаясь с обхода, Калина всякий раз как будто здоровался с сыном, склоняя голову перед «зеленым обелиском».

*   *   *

Пепельная седина вкралась в жесткие русые вихры Калины. В серых печальных глазах будто навеки затаилось невыразимое словами, невыплаканное горе. А на сердце – сосущая пустота. Сломалось что-то в его душе, испарились куда-то неуёмная энергия и оптимизм, поскольку рухнула в одночасье опора – представление о правильном и справедливом порядке в мире. До сих пор, несмотря на всякие жизненные испытания, он твердо верил в тот порядок. Мол, жизнь ни у кого не проходит гладко, без сучка и задоринки, человеку предназначены трудности и испытания, которые он обязан терпеть и преодолевать. Вот только непонятно было – кем предназначены? Судьбой ли? Богом?.. И почему кому-то страданий отмерено полной чашей, а с другого всё, как с гуся вода?
Когда задался Калина этими непростыми вопросами – тогда и закачался его миропорядок, простой и понятный. Получалось: нет правды и справедливости в этом мире, нет и уже не будет. Воры, мерзавцы и прочие подлецы всех мастей живут и живут себе припеваючи… а правдолюбы и честные люди, будто проклятые, обречены кем-то на тяготы жизни. А что же государство? Власть? Куда они-то смотрят? Ведь это они – государство и власть – забрали у него единственного сына, его надежду и опору, забрали и отправили в Афган, а потом сами же признались, что эта война – ошибка. Сгинули тысячи молодых ни в чем не повинных ребят, и никто не ответил за эту «ошибку», ни с кого не спросилось за погубленные жизни.
…Со временем боль утраты понемногу утихла, притупилась, а образовавшуюся пустоту в душе заполнило безразличие – безразличие ко всему вокруг.
Калина запил по-чёрному и уволился с завода. Как жить дальше, да и стоит ли жизнь того, чтобы продолжаться – эти мучительные мысли всё чаще и назойливее посещали его хмельную голову. Верёвка есть, крепкий сук тоже найдется. А что если…
Думать – думал, но – не решался, что-то удерживало. То ли страх перед роковой неизвестностью, то ли маленькая иконка, привезенная из родной деревеньки после смерти матушки. Деревянная, с кое-где облупившейся краской иконка – единственная память о прошлом. Правда, Калина как привез ее, положил в ящик комода, так ни разу и не доставал. Однако – помнил.
Спиртным он и смолоду-то не шибко увлекался – и его чёрные запойные дни продолжались не долго. Через неделю-другую хуторянин стал приходить в себя. Как-то полез в комод, вынул завернутую в белое полотенце старую иконку с изображением Божьей Матери и долго смотрел на неё. И почудилось, что Божья Матерь осуждает его… взгляд её – прямой и укоризненный – будто бы говорил, что так, как он сейчас живёт – не хорошо, не по-божески. Но в легком наклоне головы Богородицы он, к несказанной радости своей, узрел знак если не прощения, то жалости и понимания. И слёзы облегчения неожиданно потекли по его щекам.
В тот же день Калина приладил иконку в углу избы и впервые после отпевания матушки в деревенской церкви – где, как большинство окружавших его людей, крестился неловко и торопливо, не придавая ритуалу большого значения – на сей раз перекрестился истово и с благодарностью. И громко, не таясь – кого было стесняться в пустом доме? – вслух попросил:
– Пресвятая Богородица, Матерь Божия, будь заступницей моей перед Господом Богом – пусть поможет мне, заблудшему и грешному, выйти из тьмы неверия и уныния. Аминь!
Слова молитвы сложились сами по себе, просто, от самого сердца. И словно упала тяжёлая завеса с зашторенного окна, и свет надежды проник в неприкаянную душу.
На другой день Калина пошел в лесничество и упросил тамошнее начальство взять его на работу лесником-обходчиком. Контора находилась в посёлке, в трёх километрах от хутора. Хуторянина узнали и выделили под присмотр лесной участок, начинающийся прямо за огородом его дома.

*   *   *

Как-то теплым летним вечером Калина услышал за окном шум подъезжающей машины. Он вышел на крыльцо и удивился неожиданным гостям: очень редко кто появлялся на хуторе. Из старенькой пыльной иномарки вылезли два парня и направились прямёхонько в его сторону.
– Привет, хозяин… А что, здесь от вас к озеру можно проехать? – подходя, спросил впереди идущий, небольшого росточка, вихрастый, крепко сбитый парень. Главное, что привлекало в его облике – цыганская смуглость и ладная смоляная бородка, делающая его старше. На вид ему было лет тридцать. Его товарищ был другой масти: худенький и высокий.
– Можно-то, оно, можно…– неуверенно начал Калина, – да тока на вашей машине вряд ли… низковата у ней посадка. Боюсь, на брюхо на подъезде сядете.
И заметив, как разочарованно переглянулись парни, поспешил ободрить.
– Да озеро-то, слышь, рядом, вона – за теми кусточками… До него и пешком пройтись – не велик путь… – и показал рукой направление. Парни обменялись между собой двумя-тремя фразами, после чего вихрастый снова спросил:
– А ничего, если мы машину здесь оставим?.. Никому не помешает? В крайнем случае, мы и заплатить можем… – его низкий, с чуть заметной хрипотцой голос звучал уверенно, без заискивания.
Калина снисходительно ухмыльнулся, подумал: «Цыганёнок, небось...они всё на деньги переводят».
– Кому тут мешать?.. Хутор, он и есть хутор. Оставляйте – не сомневайтесь. И платы никакой с вас не возьму. Будете ещё выдумлять…
Обрадованные парни вернулись к машине, переоделись, достали из багажника термоса и прихваченную из дома снедь, быстренько перекусили и подались на озеро пытать рыбацкое счастье.
Обратно вернулись уже затемно. С уловом, но видать, что уставшие. Опять принялись совещаться между собой. А Калина, догадавшись, о чем они шушукаются, без всякой задней мысли гостеприимно предложил им остаться ночевать. Парни обрадовались, рассыпались в благодарностях: по всем приметам, возвращаться на ночь глядя в город, трястись по ухабистой лесной дороге им никак не улыбалось…
Так Калина познакомился с Саней. Рыбалка была его неуёмной страстью. Теперь Саня каждую неделю на выходные дни приезжал на хутор. Парень проводил время на воде от восхода до заката, забывая даже про еду.
– Да нет же, рыба – не главное, – уверял Саня Калину. – Важен процесс… А если подумать – и процесс не важен. Главное – время, проведенное наедине с природой.
– Красиво толкуешь, «общение с природой», – похохатывал Калина – а рыбку, небось, трескаешь – только дай…
– Само собой, – соглашался Саня.
Он никогда не возвращался с озера пустой: с довольным видом грохал ведро с уловом на крыльцо и звал Калину:
– Отец! Иди, отбирай какую покрупнее на уху…
Калина невольно вздрагивал, то ли от неожиданного грохота тяжелого ведра, то ли от этого подзабытого им слова – отец.
Случалось, Саня приезжал с кем-нибудь из приятелей. После удачной рыбалки парни немного выпивали под уху и наливали стопочку Калине. Он не отказывался, чтобы не обидеть гостей, хотя давно уже отвык от спиртного. Но это распитие случалось, если ребята оставались на ночлег: даже выпив одну рюмку, Саня за руль никогда не садился. Молодые ребята съедали всё, что обычно привозили с собой. Но если какие-то продукты оставались, Саня сгребал оставшееся в пакет и, не слушая отговорок, впихивал его в руки Калины. Хочешь-не хочешь – приходилось брать…
По натуре Саня был человеком прямым и немногословным, и до поры казался сдержанным в выражении эмоций. От Калины он ничего не скрывал, но и не спешил с сердечными откровениями. Лишь спустя немалое время Калина стал узнавать про него всё больше и больше. Выяснилось, что рос парень без отца, был старшим из троих детей, и так уж повелось в семье, что то немногое, что было послаще, всегда доставалось младшим. «Ты уже большой, Санёк, – словно оправдываясь, говорила обычно мать, а они – маленькие…». Она поглаживала старшенького мягкой ладошкой по голове, и