Тот же энцефалитник, те же кирзачи, рост, ширина плеч и буйная растительность на морде, только посвежее, помоложе и не седая, русая. А глаза те же, озёрные. Стоит, опершись на ствол ружья, и улыбается по-профессорски, одними глазами.
- Зз-дрр-авст-вуй-тте! – с трудом выстукиваю зубами. Он вежливо отвечает, но не двигается. – Вы в маршруте? – догадываюсь. – Из какой экспедиции? – оглядываю внимательно и – о, ужас! – вижу, что за плечами пришельца не тяжёлый рюкзак с камнями, а полотняная котомка, и нет обязательного молотка на длинной ручке, а на голове сетка, но самоделанная из конского волоса. Влипли! – ужасаюсь. Замаскированный вражеский агент! И, наверное, не один. Заслали, чтобы похитить нашу группу, а у нас сверхсекретные карты свежей тридцатилетней давности. Как запустят по ним атомные ракеты, хлопот не оберёшься. Не отдам, решаю твёрдо, сжую. Отобьюсь из личного оружия. Хвать за пояс, а маузера нет, как всегда – на дне рюкзака. Хорошо помню, что остались два патрона в стволе, т.е., не в стволе, конечно, а в барабане, точно помню, что два, но не уверен. Одним патроном буду отстреливаться до последнего, а последний, второй, пущу в благородный висок, жалко, что залысины не образовались.
А агент уже допытывается:
- Вы-то зачем стреляете и дымите? – и улыбается, пряча за ложной приветливостью вражью личину. Не успел я предупредительно приложить палец к губам, как охломон Рябушинский выдаёт государственную тайну:
- Своего ищем, - болтает находка для врага, хотя и давал, наверное, подписку о неразглашении государственных тайн, - потерялся.
А тот сразу, как будто ждал такого ответа:
- Юрку, что ли?
Мы и хлебалы раззявили.
- Ну!? – отвечаю осмотрительно ни да, ни нет, я-то подписку точно давал.
Агент отлип от ружья, вскинул его на плечо дулом книзу и надыбался уходить.
- Идите, - говорит, - к шалашу, - и про шалаш разведал! – приведу я вашего скоро, - и ходко двинул по берегу вниз. Я за ним – задержать! – но Горюн меня задержал.
- Кто он? – спрашиваю, стараясь не упустить из виду маячащую между кустов спину.
- Старовер, - разочаровывает профессор. – Где-то близко их скит, не хочет, чтобы узнали где и, тем более, чтобы зашли.
- Это ещё почему? – возмущаюсь пренебрежением к себе.
- Старая вера исключает лишние контакты с внешним чуждым и опасным для них миром, поэтому они и забиваются в самую глушь.
- Чудаки! – удивляюсь я.
- Не знаю, - неохотно выражает своё мнение профессор.
Вернулись к шалашу. Ждём. Ничего нет хуже, как ждать, особенно, если не убеждён, что не надули. Радует, что нашёлся, что я был прав, когда настоял продолжать поиски. Если бы не моё решительное «искать!», остался бы Колокольчик у староверов навечно, принял бы их веру, может, стал бы мессией.
- Ну, что? – спрашиваю у нытика.
- Подфартило, - мямлит кисло, не рад находке.
- Фарт тому, - учу, - кто ищет фарт.
- Да ладно, - сдаётся на мою милость.
Они явились, когда солнце ускорило падение за сопки. То ли староверческое «скоро» оказалось длиннее нашего, то ли отшельники опасались, что мы нагрянем к ним под вечер, и решили не оставить светлого времени. Старовер отступил в сторону и пропустил вперёд нашего героя. Надо же! Он ещё улыбался! Всё та же ухмылка до ушей, хоть завязочки пришей.
- Здравствуйте, Василий Иванович! – и руку тянет, а мне её жать как-то не хочется, не чувствую почему-то симпатии к страдальцу, - чуть вложил пальцы и сразу отдёрнул, как от чего-то заразного. Подошёл Рябовский, хлопает неисправимого оптимиста по плечу:
- Привет! – ему есть отчего радоваться: теперь точно завернём домой, к жене и детям.
- Я пойду, счастливо вам добраться, - прерывает тёплую встречу друзей старовер.
- Подождите, - останавливаю, поворачиваясь к забытому виновнику торжества. – Спасибо вам большое. Нельзя уходить так: мы обязаны вас как-то отблагодарить, но чем? – смущённо развожу пустыми руками. – Скажите сами.
Тот усмехается приветливо.
- Вы сказали «спасибо» - этого достаточно, - чуть помялся и неуверенно добавил: - Разве патронами поделитесь?
Спешу достать из рюкзака и отдать непочатую пачку и ещё три патрона от расстрелянной, хотел отдать и от револьвера, но одумался: из чего он ими стрелять-то будет, из пальца? Он забирает, укладывает в котомку, благодарит, низко кланяясь, приветственно поднимает руку и уходит навсегда. Больше я таких не видел.
Вернулся к нашему барану. Вижу, у него вся личность, шея и грудь в вырезе энцефалитки в частых кровавых точках.
- Тебя что, - ужасаюсь, - пытали?! Прижигали сигаретами или электрошоком?
- Нет, - и всё улыбается, - это клещи. У меня всё тело такое.
Мама родная! Сколько же на нём их было?! Не может быть, чтобы не попался хотя бы один энцефалитный. Смотрю, как на приговорённого, и потихоньку начинаю жалеть.
- Тебя нашли, - интересуюсь, - или ты сам к ним вышел?
- Не знаю, - говорит и смеётся. – Утром сегодня проснулся в какой-то избушке, а как попал в неё, не помню. – Ясно, думаю, сознание уже вырубилось. – Мужик, который привёл, - рассказывает дальше, - принёс немного супа, вывел по надобности, а потом заставил раздеться и всё тело вымазал какой-то вонючей жирной мазью, выбрал из одежды клещей, а после и из тела вытащил – они легко оторвались. Опять запер в сарае, и я заснул. Ещё приходил днём какой-то парень, кормил не помню сколько раз, я ещё спал, - сильно ослабел, понимаю, слушая, - а потом мы пришли сюда. В лагерь скоро пойдём? – Он присел к костру, и все отодвинулись, как от прокажённого. А я продолжаю следствие:
- Ты помнишь, как заблудился, где бродил?
- Конечно, помню, - отвечает с готовностью, не испытывая ни малейшей вины. – Я думал, подстрелю пару рябчиков на ужин на той сопке, про которую рассказывали ребята, и быстро вернусь. Залез, а их всё нет и нет. Пришлось дальше идти, но так ни одного и не встретил. Когда темнеть стало, бросился бегом назад, спустился в наш ручей, иду, а лагеря всё нет и нет. Опять поднялся, думал, сверху увижу, но уже совсем темно стало. Пришлось заночевать под деревом. – Он зябко поёжился, вспомнив, очевидно, ту прохладную ночёвку. – На следующий день опять стал искать наш ручей, спустился в реку, которую мы переходили, когда от машины шли в лагерь, но и там никаких следов почему-то не встретил. – Ага, соображаю, он перепутал ту реку с этой. – Есть захотелось, выстрелил в какую-то крикливую птицу, - в сойку, надо думать, - но не попал. Спичек я не взял, поэтому второй патрон распотрошил, высыпал порох на сухой листик, рядом положил сухие травинки и тонкие веточки и хотел добыть огонь трением двух выструганных палочек…
- Ничего себе! – восхитился Степан. – Что значит образованный человек.
- … но нечаянно задел за листик с порохом и просыпал в траву.
- Кстати, - перебиваю, - где ружьё?
- Не знаю, - отвечает, по-прежнему радуясь.
- Павел Фомич с потрохами съест, - обещает Сулла.
- Ну, ладно, - отстаю, - рассказывай дальше.
- А дальше, - смеётся, - рассказывать нечего.
- Так ты всё по речке шёл?
- Нет, - отрицает, - сначала я старался держаться на возвышенностях, чтобы, если пролетит самолёт, помахать руками.
Рябовский, не сдержавшись, хрюкнул.
- А потом где ходил, не помню.
- Ты хотя бы знаешь, что пропадал пять дней?
- Нет, - сознаётся, растягивая рот до ушей.
- Что ел-то, помнишь?
- Не помню, - отвечает и морщит дуршлаговый лоб, - корешки какие-то копал, прошлогодний сухой шиповник попался. Я не хотел есть. – На тебе! До какого беспамятства перешарахался. Бичи рассказывали как-то, что блудящие в глухой тайге и впрямь не испытывают голода. Все силы их направлены на поиски быстрого выхода, они впадают в панику, а потом в галлюцинации и погибают, как в наркозе.
- Да, парень, - выражает общее мнение Горюн, - родился ты в рубашке.
Парень смеётся противным дребезжащим смешком, довольный собой и судьбой.
Возвращались не так скоро, как хотелось бы. Найдёныш быстро утомлялся, часто просил есть, то и дело драпал в кусты, и приходилось делать лишние остановки, отчего и мы утомлялись и раздражались. Чтобы отвязался, давали ему, не жалея, сухари и пшённый концентрат в брикетах, но он их быстро сжирал и клянчил ещё. Слава богу, что хоть не донимал болтовнёй. Они нашли общий язык и интерес с Рябушинским и отделялись дружной парой, обсуждая на все лады экономические проблемы одного и другого. На каждом привале, на каждой ночёвке, а их было две, только и слышался рассудительный говорок о том, сколько Юра заработает в этом году и сколько во втором-третьем, когда сделается начальником отряда и техруком, что он купит здесь и сколько отложит денег на сберкнижку, сколько потратит на посылки и сколько на переводы. Его интересовало всё: оклады, доплаты, премии, здешние цены в магазинах и на чёрном рынке. На полном серьёзе и с исключительным вниманием законченный материалист расспрашивал матёрого домохозяина и семьянина, как и на чём можно сэкономить, и тот отвечал, не уставая повторять одно и то же, хотя оба в экономике, особенно в непредсказуемой семейной, были, по моему мнению, полнейшими профанами и будущими банкротами. Но так всегда: в чём меньше всего разумеешь, о том и поговорить приятно. Разговоры эти нам опостылели до того, что мы втроём дружно отсаживались прочь, тем более что я-то давно распланировал свои покупки: дача, авто, кресло, зеркальные стеллажи, ажурная этажерка и ботинки. Но я никому не говорил о них вслух, а то ещё сглазят. Особенно умиляла забота его о чёрном дне. Оказывается, те, что он пережил, ещё не совсем чёрные, может быть даже красные, поскольку позволили сэкономить. За всё время он ни разу не поинтересовался, чем будет заниматься, каким методом, это ему было не интересно, до лампочки. И во мне, в конце концов, напрочь исчезли даже намёки на жалость, участие, и мечтал я только об одном: поскорее сдать живой труп, как обещал, и расстаться навсегда. А он радует:
- Шпацерман, - говорит, - сказал, что я буду в общежитии жить с вами. – Во мне мгновенно разлилась такая волна ненависти, что сердце остановилось и в глазах потемнело. Не бывать этому! Так и отвечаю, сдерживая ярость:
- У нас, - объясняю спокойно, - каждому начальнику отряда предоставляют двухкомнатную квартиру. Осенью я въезжаю в новую. Так что, к сожалению, не придётся нам жить вместе. – Он и не расстроился, а обрадовался.
- Да-а, - тянет, просчитывая свои варианты, - значит, я тоже в следующем году получу? – Вот наглец! Послать бы его по матушке, а следом по батюшке, но сдерживаюсь. Собственно, чем я недоволен? Краснодипломный столичный хлюст в открытую говорит о том, о чём большинство предпочитает помалкивать, скрывая меркантильные мыслишки за туманной завесой красивых фраз. Недоумок – честный рупор всех нас, притворяющихся в той или иной мере. Особенно донимал надтреснутый дребезжащий колокольчик в ночной тиши, когда всё в природе успокаивалось, и надо было спать, а приходилось прислушиваться и приглядываться. В лунном свете листья деревьев казались мёртвенно-серебряными, стволы – белесовато-серыми, а тени – очень чёрными, как знаменитые дыры на небе. Костёр усиливал контрастность тёмных неживых цветов, всё становилось нереальным, а больше всего то, о чём тихо говорили обладатели нереальных немереных заработков.
В последний день, когда ходьбы оставалось всего-ничего, часа на четыре, с утра прихватила настоящая гроза. Короткая и
