обязательно укажут.
Вот это да, думаю, как это никто не додул? Надо в каждой экспедиции держать обученных соек, и как кто вздумает потеряться, выпускать, да ещё с записками-извещениями, пусть ищут. Ну и ум у меня – острый, аналитический. Идём теперь в сопровождении непрошеных необученных помощниц, которые нашли не тех, кого надо. Рядом молча перепархивают с дерева на дерево белобрюхие синички, и даже пёстрый дятел заинтересовался нами. Интересно, в чьей башке он углядел червоточины?
Водораздел между системой нашей реки и неизвестной северной, к которой мы пришли, оказался широким мини-плато, густо заросшим елью, пихтой, лиственницей, кедром, чахлой берёзой, ольхой, клёном и ещё невесть чем, и всё перевито мощнейшими лианами. Неба здесь не было. В дневных сумерках из густой травы и папоротника там и сям угрожающе торчали до блеска отмытые дождями острые ветки упавших и сгнивших деревьев. Было неуютно и тревожно. Отсюда можно куда угодно уйти, только чтоб не оставаться, и не обязательно обратно в наш ручей, как и сделал Колокольчик. Добравшись до северного склона угрюмого плато, полюбовались отрогами, спускавшимися в далёкую и невидимую отсюда долину. Все они были копиями наших, и нигде не видно ни одного указателя.
Степан сразу разжёг партизанский костёр да подбросил непартизанского лапника, чтобы сигнального дыма валило побольше, а мошкары стало поменьше. Сойкам не понравилось, и крикуши улетели. А мы разделись и проверили друг друга на клещевое заселение. Впившихся, слава богу, не обнаружили, а бродивших по одежде с удовольствием побросали в пламя. Потом стали кричать и аукать, зазывая напарников, но те появились где-то через полчаса. Видно, что разжарились и устали. У Рябовского с кончика длинного носа капает.
- Бесполезно! – говорит. Это он о том, что никто не откликнулся и не приманился. – Мартышкин труд, - сбрасывает рюк и сам падает рядом, опираясь на него мокрой поясницей. Мы и без него знаем об этом, но… есть шанс, и его надо использовать, иначе мы не люди. Рябовский разделся, - мамочки родные! – сплошь в волосьях, словно только что слез с дерева. Вот где лафа кровососам. И вправду, пошарив со Стёпой, морщась, в мокрой шерсти на его спине – никогда не видел, чтобы волосы здесь росли так густо, - наткнулись на двух впившихся. Выдернули и поздравили с клещением, а Адик послал нас подальше. Обыскали и мускулистую спину профессора, но она у него такая упругая и гладкая, что никакому голодному тварюге не уцепиться, не прогрызть, не запустить хобота.
Попили согревшейся водички из фляжек с пересохшими сухарями и стали кумекать, куда мог Колокольчик драпануть дальше, запутывая следы. По карте видно, что плато, сужаясь, отвернуло на северо-восток. Идти по нему сравнительно удобно и легко, и не исключено, что удалой охотник двинулся туда. Но когда и там обещанной обильной дичи не обнаружил, вернулся, и здесь мог промазать, проскочить нужный поворот к лагерю и рвануть по другому хребтику, который предательски шёл сначала в нужном направлении, почти к лагерю, а потом постепенно отвернул на запад и северо-запад и нырнул в систему северной реки. Если время поджимало, и Колокольчик шарахался в сумерках, то его ноги явно опережали запаниковавшие мозги, если те у него, конечно, есть, и он мог убежать куда угодно. Побазарив минут пятнадцать, мы решили, что для Юрки это наивернейший вариант заблудиться окончательно, и остановились на нём.
- Неужели не ясно, - снова заныл Адик, - что зря ноги мнём? Не казённые же!
Все молчат, может быть и согласные с нытиком.
- Что предлагаешь? – спрашиваю строго.
- Что предлагаю! Ничего не предлагаю! – кипятится перегревшийся на жаре Рябушинский. – Провошкаемся зазря неделю.
- Что предлагаешь-то? – настаиваю.
- Ты – старший, - злится отщепенец, - ты и предлагай.
Как и в тот раз, на мою защиту встал профессор.
- Может, - говорит, - и зря. Но есть общепринятые нравственные принципы общественной жизни даже в безнадёжных ситуациях. – Услышав такое от конюха, Адик даже ушами ослиными повял. – Не мало разве погибло людей, спасавших тонущих или задыхающихся на пожарищах? Погибших, не думая о собственной жизни.
- Думать надо! – огрызается Рябушинский. – Дуракам закон не писан: не сможешь – не лезь.
- Если не лезть, - парирует профессор, - совесть потом замучает.
Адик фыркнул: у него, наверное, была не обычная совесть.
- Да ладно вам! Чего привязались? – орёт. – Пойдём, я что – против? Только не люблю, когда без спроса давят на мозоль. Четверо одного дурака спасают, надрываясь. Идиотизм! А кто обо мне подумает?
В ответ пою громко ни в складушки, ни в ладушки:
- «Раньше думай о Родине, а потом о себе…»
- Я о Родине и думаю, - не унимается ворчун. – Мне хорошо – значит, и ей тоже.
Профессор не удержался:
- Удобная жизненная философьишка автократов, автократиков и общественных иждивенцев.
- Хватит, - останавливаю перепалку. – Надо беречь силы, - и принимаю очередное мудрое решение, продиктованное богатым жизненным опытом. – Дальше, - объявляю приказ, - я пойду с Горюновым, а ты, - гляжу строго на раздолбая, - с Суллой. Отдавай ружьё.
Рябовский не возражает, радуясь, наверное, освобождённой мозоли.
- Вон оно, - показывает головой на валяющееся под деревом ружьё, - возьми. – Нет, из него дисциплинированного солдата не получится. Таких в атаку надо первыми запускать.
Объясняю дальше:
- Мы пойдём дальше по хребту, а вы – по лживому хребтику. Стреляем через каждый час. Спускаемся в долину и встречаемся засветло, часов в шесть, вот здесь, - и показываю на карте на резкий поворот начинающегося основного русла реки. – Там разжигаем умопомрачительный дымовой сигнал и ночуем. Всё, пошли, - и чуть не забыл отобрать патроны. Тоже мне – охотник-следопыт!
Иду впереди Горюна и радуюсь: какой-никакой охотник, а одним выстрелом трёх зайцев свалил. Во-первых, заполучил не такого шустрого напарника как Стёпа, во-вторых, заимел ружьё, и можно пострелять, в- третьих, идти будем по более-менее лёгкому рельефу. Третий заяц, однако, отпал быстро. Через полчаса впёрлись в старый горельник, и идти стало так скучно, что я позавидовал тем. Что им, сыпь да сыпь вниз, тормозя пятками, и никаких усилий. А здесь, что ни шаг, то ложка пота. Солнце сквозь оголённые стволы палит нещадно, под ногами – горячая земля, даже – зола, так и ощущаю сквозь кеды её неостывший жар, воздух пропитан горячей едкой гарью, в горле першит, в носу свербит, жить надоело! Голые деревья опасно уставились заострёнными сучьями, а те, что лежат в беспорядке, навалом, на земле в густой траве, так и метят поддеть снизу, того и гляди окажешься на вертеле. Хорошо, что мошкара и клещи не любят гари. Изрядно помучившись и чуть не превратившись в печных чертей – плакали мои кеды! – выбрались, наконец, в зелень. Как раз понадобилось стрельнуть, что я и сделал со всей мерой ответственности. Ответили далеко слева и не очень – сзади. Рябовский явно хилее меня, сдерживает Суллу.
- Вам не нравится Рябовский? – спрашиваю у профессора.
Тот морщится.
- Болтун! – характеризует кратко. – Но лишнего не сболтнёт: себе на уме, - и добавляет ёмко: - Не хотел бы я оказаться рядом на нарах.
Погреблись по зелёным зарослям, и здесь я понял, что и второго зайца зря подстрелил. Ружьё то и дело цеплялось за ветки - приходилось уворачиваться, сгибаться в три погибели, а при моём каланчовом росте и в четыре, - лупило по костям и постоянно норовило сорваться с плеча. И всё ради удовольствия пальнуть в белый свет один раз за час? Не стоила заячья шкурка выделки. Ладно, скоро лесистое плато стало расползаться в гармошку, расслаиваться на несколько каменистых хребтов, поросших густым багульником и чахлыми ревматическими берёзками. Выбрали ближний к долине, полого уходящий вниз, и с облегчением пошли по нему, отдыхиваясь. Можно было бы и от первого зайца отказаться – профессор-то пёр в низину почище Стёпы, не обращая внимания на выдохшегося командира. Три выстрела, и все впустую! А я-то надеялся! Чуть не забыл сообщить тем, что мы живы. Они-то, шустряки, нагоняют. Наш уютный хребтик вдруг стал наклонно выполаживаться и скоро слился с длинным склоном, а мы, с божьей помощью, врюхались в кедровый стланик.
- Полезем или обойдём? – спрашивает профессор.
- Полезем, - отвечаю бодро, не зная, на что решился. Смелые – они потому и смелые, что не знают, куда лезут. Да и не обойдёшь – море стланиковое, берегов не видно.
- Тогда, - советует, - опускайте сетку на лицо и хорошенько завязывайте вокруг шеи. – Я послушался, сделал кое-как и двинул вперёд. А не двигается. Корни у этих подлых деревцов, оказывается, торчат наверху, а стволы и ветки стелются вниз по склону. Хвоя густая и плотная, и вся эта прелесть по пояс да по грудь. Низом без топора не проберёшься, в рост – не продерёшься, а поверху – провалишься и застрянешь. Кое-как полез ползком поверху, ледоколом прорезая заросли. Ноги соскальзывают с корней и ветвей где-то там внизу, то и дело рюхаешься мордой в хвою, а из неё при каждом встряхивании поднимаются тучи мошкары, и спасенья нет. Паришь как святой по воздуху, не касаясь земли, в мошкарином нимбе. Кстати, не шёл ли Иисус по плотным водорослям, скрытым водой? А тут ещё второй заяц мешает, цепляется и проваливается, руку, которая его держит, божьи твари начисто загрызли. Не вернуться ли, не отдать ли Рябовскому обратно? А те, слышу, пальнули, да недалеко, а ответить не могу, застрял, ноги внизу перепутались с ветвями, не вытаскиваются, хорошо, Горюн помог, вытолкнул, перевалил пузом наверх. Какая тут стрельба? Врагу не пожелаю такого мытарства – Колокольчикову! Выбрал лёгкий маршрутик, идиот! Не зайца убил, а собственные ноги! Круглая непруха! И вроде не грешил перед этим. Даже ключи от собственной квартиры, где в тумбочке деньги лежат, отдал.
Когда сползли, оставалось только одно желание: обмакнуться, не раздеваясь, с головой в холодную воду. Вздохнули, не разжимая губ, чтобы не заглотить мошкару, сняли ненавистные сетки, отряхнули от серой нечисти, и зря обрадовались: под ногами крупноглыбовый курумник, и так до самой долины. Зато низинный предвечерний ветерок отдувает микрогадов от разгорячённого лица. Полезли вниз по неустойчивой лестнице без перил. Слезли, как раз пришло время сообщить о нашей победе. «Ба-бах!» И почти сразу громко ответили, и где? Впереди, у реки! Объегорили! Ну, погоди, Бубенчик! Не найду твоего холодного трупа, из тебя его сделаю. Спустились в неширокую пойму с каменистыми и древесными мусорными завалами и высохшими каменистыми ложами сезонных проток, добрались до реки. В начале своего долгого пути к морю она неширокая – метров двадцать – и неглубокая – по колено на глаз. Никаких переправ те, конечно, не сделали, пришлось штурмовать вброд. Вода до того холодная, словно тисками сжимает голени. А тем опять повезло и без зайца – они прогуливались по левому, относительно чистому, берегу и посуху. Что ни говори, а непруха – она и есть непруха! Уж если прицепится, то не отстанет, пока не взвоешь. Выбрались из воды, разулись, чтобы вылить воду из профессорских кирзачей и командирских кед, и бодро рванули догонять отставших. Глядь, из-за недальней сопки, за которую река делает обговорённый поворот, поднимаются клубы белого плотного
