чёрным витым шнурком, закреплённым в петлице.
- Что вы, дорогуша! Какой стопарь? – и, успокоившись, прошу: - Как всегда: бокаль Кьянти. Пожалуйста, охлаждённого, - и чуть не добавил « со сгущёнкой» - вот был бы скандал в парижском обществе!
- Слушаюсь… - лебезит, лыбясь, Ленка, - будет сделано… не извольте беспокоиться, - и уходит на кухню, а я важно оглядываю быстро заполняющийся в обеденный перерыв зал, надеясь увидеть кого-нибудь из нашего высшего общества и пригласить к своему столу. Но никого не увидел, а места рядом заняла подозрительная троица. Один, таясь, достал из внутреннего кармана пиджака пузырь, ловко выбил пробку наполовину, довытянул зубами, опять чуть заткнул горлышко, а бутылку поставил под стол, накрытый специально для потайки длинной скатертью. Настроение испортилось. Я привык не бездумно поглощать пищу, а вкушать, наслаждаясь и ею, и интерьером, и компанией. А тут… Пришлось без всякого наслаждения вкусить быстро принесённые Ленкой винегрет, щи со свининой, которую, убей, не ем, бифштекс в ихнем понимании с высосанной кровью и мясом и бутылку тёплого «Лимонада».
- Ты, - говорит, запарясь, - обязательно приходи к нам, там побазарим всласть.
Те, что испортили компанию, разлили на троих, даже не предложив четвёртому, поскольку наши алкаши до четырёх считать не умеют.
Вышел на свежий воздух, стою, щурюсь на солнце как кот после жирной мыши, соображаю: отчего солдат гладок? Как заслуженный офицер запаса, конечно, знаю и потому топаю домой, чтобы упасть набок. Дотопал до дверей и остановился: идти или не идти? Надо! А раз надо, то лучше отложить и хорошенько подумать, так ли уж надо? На сытый желудок? Ещё заворот кишок будет от их процедурий. Но надо! Я и не возражаю. Но не сразу же! Может, вообще не ходить? Перетерплю до осени. А если не удастся? Тогда плакала детализация на горе. Пойду. Я не из тех, кто отлынивает, придумывая разные отговорки. Вздохнул удручённо, развернулся и – в больницу.
Дорога известная, двери – тоже до боли знакомые. Захожу в хирургический завальник и прошу доходягу на костылях, чтобы покликал сестричку Марью, а сам наблюдаю в приоткрытую дверь, как он мерно, как когда-то я, затукал, мотаясь метрономом на костылях, по длинному коридору, заглядывая подряд во все двери, пока не нашёл в самой дальней. Оттуда выскочил какой-то силуэт – против солнечного света в окне больше ничего не разглядеть – и заспешил ко мне, быстро перебирая стройными ножками, пока, приблизившись, не превратился в Марью.
- Что-то случилось? – кричит, забыв поздороваться, и тёмные затуманенные зрачки её стали совсем неразличимы. – Разболелась? Здравствуйте.
- Спасу нет, - откликаюсь, морщась. – Привет. Может, кто из ваших посмотрит-пощупает, подлечит до завтра? – спрашиваю с надеждой. Никому и никогда не хочется лечиться больше одного дня.
Глаза у Марьи растуманились, говорит:
- Подождите здесь, узнаю, - и отчаливает в ординаторскую. А я начинаю дрожать мелкой зыбью. Вот, идиот! Сам напросился. Зайдёшь к ним, навалятся, скрутят, сделают секир-нога, запишут «боли кончились», и возражать нечем. Интересно, они уже план выполнили по отрезанным ногам? Когда задрожали и уши, вышла улыбающаяся Марья и призывно махнула рукой. Пошёл на деревянных ногах туда, где человек превращается в бездушное и бесправное тело.
- Так вот ты какой, знаменитый Лопухов, - встретила экзекуторской полуулыбкой толстая тётка без колпака и в мятом халате, внимательно вглядываясь в жертву. – Жуков недавно был здесь, вспоминал, почему-то называл обоих взаимными крестниками и крёстными, наказывал заходить, когда будешь в городе. – Она показала рукой на знакомую кушетку, покрытую клеёнкой, и сама придвинулась к ней вместе со стулом. – Показывай. – Задрал штанину, куда денешься? Стала она сначала осторожно, а потом всё сильнее мять многострадальное знаменитое колено. – Будет больно, скажешь. – Не дождётся! Хотя и не больно. Помяла, помяла, в глаза мне поглядела – не терплю ли через силу? – потом отодвинулась и резюмирует, как бальзам льёт на сердце: - Ничего страшного. Может быть, микро-растяжение. Покой, и всё пройдёт. – Дался им всем этот покой, как сговорились. От покоя-то и дохнут. – Молись за Константина Иваныча. – Вот это она правильно.
А Марья, подружка-предательница, тут как тут, словно за язык подлый кто дёрнул:
- Он, - ябедничает, - геофизиком работает – целыми днями по тайге ходит с тяжёлым рюкзаком и прибором. Я ему уже говорила, что ноге нужен покой.
Пришлось опровергать:
- Никуда я не хожу, - вру во спасение, поскольку это не грех, - лежу целыми днями в палатке и даю ценные указания. Я – начальник отряда, - и тощую грудь выпятил.
- Ладно, начальник, - соглашается тётка, - нога твоя – сам и думай. А только, если начнёт ныть, советую: бросай ходьбу и снимай напряжение. И ни в коем случае не переохлаждай колено и не держи в мокроте. – Это я могу, у нас работёнка сухая, когда нет дождей, росы, туманов, не потеешь и не перебредаешь ручьи. И тепло как в Крыму, если сидеть у костра или у печки.
- Давайте, сделаем ему для профилактики… - что, не расслышал, лезет со своими полунедоквалифицированными советами полунедоделанный хирург.
- Не помешает, - соглашается тёханша.
- Можно, я сама? – навяливается Марья.
- Ладно, - улыбается чему-то хирургиня, - только недолго… с вашими процедурами. – На что она намекает? У Марьи выпуклые девчачьи щёки разом вспыхнули и стали ярче полных губ.
- Пошли, - зовёт меня, не отвечая нахалюге.
В физиоиздевательском кабинете, где в бледной немоте лежали доходяги, обмотанные проводами или обмазанные грязью, Марья и меня заволокла в тёмный уголок за ширму на топчан и ловко присобачила к колену пластинчатые электроды.
- Ты смотри, - предупреждаю, - осторожнее с высоким напряжением: я не аккумулятор, быстро выйду из строя.
Не отвечая, улыбаясь, она села рядом, ладошки сунула между колен и помалкивает как всегда.
- Марья, - не выдерживаю молчания, - ногу-то я саданул в этот раз там же, на той же горе.
Она повернула ко мне голову, растуманила глаза, спрашивает:
- Как так?
И я рассказал как, ничего не выдумывал и не привирал, как умел:
- Ты думаешь, - говорю, - что это мы с тобой вытащили меня из пропасти?
Она молчит, не зная о чём думает.
- Дудки! Это она, Хозяйка горы, меня подтолкнула.
- Какая хозяйка? – удивилась Марья.
- А такая, - объясняю, - Хозяйка Известняковой горы, вот какая.
Марья недоверчиво посмотрела на меня, но возражать и переспрашивать не стала, зная, что больным нельзя перечить.
- Я тогда ещё, - продолжаю, - почувствовал, как кто-то меня пихнул, не придал значения от боли. Теперь ясно, что это она.
Марья молчит, даже рассказывать неинтересно.
В этот раз я видел её, - вспоминаю Алевтину на горе, - бледная вся, белая как извёстка, и худая. По осыпи идёт легко, словно плывёт.
Марья шевелит губами:
- А вы сознания не теряли?
Во! Думает, привиделось!
- Выпихнула из пропасти, - не обращаю внимания на намёк, - и приколдовала к горе. Теперь всё время тянет туда. Скоро снова пойду. Там, наверное, и останусь навсегда, - хотел всхлипнуть, но только шмыгнул соплёй.
- А вы не ходите, - нашла рациональный и простой выход скучная сестричка. – Вы же сильный!
- Как же я не пойду, - горячусь, - когда я заколдованный. Неужели не видно? – и напрягаюсь, набычившись и выпучивая глаза. Но она ведь простая смертная и поэтому ничего заколдованного во мне не увидела. – Под горой у неё знаешь какие рудные богатства? Несметные! – я растянул длинные руки, наглядно показывая какие. – Многие рудознатцы пытались их открыть, чтобы передать народу, но Хозяйка ни в какую не хочет делиться с трудящимися. Многих, слабых духом, она заколдовала и окаменила, превратив в известняковые глыбы, что разбросаны памятниками по склону. – Хотел встать, чтобы показать свою мощь, свой дух, но Марья удержала, да и провода не пустили. – Вот и меня метит и манит, метит и манит… И так будет до тех пор, пока какая-нибудь прекрасная девушка не полюбит меня так, что пересилит чары Хозяйки. Тогда чары спадут, гора расколется, Хозяйка рассыплется в известняковый прах, а трудящиеся получат богатейшее месторождение на Ленинскую…
- Всё, - обрывает Марья на патетическом полуслове.
- Что всё? – спрашиваю в недоумении.
- Процедура закончена.
- Тогда пойдём в кино, - предлагаю без раздумья зачем-то вдруг, ни с того, ни с сего, чего и не собирался делать, как-то само вырвалось. Вырвавшегося воробья чёрта с два поймаешь!
- Не могу, - отказывается молодчина, и я вздыхаю облегчённо, потому что никогда не предлагаю дважды то, чего не хотел предлагать вовсе. – Я дежурю до шести.
- Пойдём в семь, на первый взрослый сеанс.
- Вы шутите! – она уже собрала аппаратуру и стояла передо мной, сидящим, и запросто могла врезать по физии, если что.
- Ни на грамм! – клянусь и удостоверяю известным движением ногтя по зубу. И тоже встаю. Бог ты мой! Она, оказывается, не совсем маленькая – выше моего плеча. И когда вырасти успела? – Договорились: жду у кинотеатра к семи. Замётано?
Марья почему-то покраснела – как она легко и быстро мимикрицирует! – и еле слышно пробормотала, опустив глаза:
- Хорошо.
Как и полагается, с без пятнадцати я уже торчал у киношки. Её, как полагается, конечно, не было. До чего они боятся оказаться в роли ожидающих! Красиво хожу, нервничаю, вокруг девки ошиваются, метят приспособиться к лишнему билетику. А Марьи всё нет и нет. Почти пять минут вышагиваю. Смотрю, приличные девчата вовсю спешат сломя голову… Вот, в белом платье с красной посыпкой бежит, запыхавшись… Вон, там, ещё одна в синем шпарит, аж в глазах рябит от мелькания белых туфель… Ещё… Обернулся, чтобы не прозевать с другой стороны…
- Опоздала?! – оборачиваюсь – она, та, что мельтешила в синем платье, а я не узнал.
- Марья! – вскрикиваю неподдельно. – Какая ты красивая! – Она запунцовела и стала ещё сказочнее. Стройная, с тонкой талией, а отовсюду приметно выпуклая, так и хочется полапать. Коса по-взрослому венком на затылке уложена, школьный белый закрытый воротничок на открытый переделала, а глаза-то, глаза – без дымки, синие-пресиние и счастливые. – Если бы, - говорю в восхищении, - я не был заколдован, враз бы женился. – А что? Я тоже парень-ништяк: в почти новом костюме, в постиранной рубашке и в старых ботинках, ещё о-го-го! – если в темноте. На нас оглядываются, зырят, что за парочка – козёл да ярочка, она стесняется, я – тоже. Быстро шмыгаем внутрь, и мне приятно идти сзади девохранителем.
В нашем Голливуде, как и во всех порядочных кинозаведениях, места, конечно, пронумерованы, но все садятся там, где кому вздумается. Мы уселись, ясно, посередине. Но не надолго. Сзади сразу кто-то забасил в полутьме:
- Эй, каланча, уйди на край, экран застишь.
Вступать с наглецом в перепалку или в драку при даме не хотелось и пришлось отсесть. С краю-то, оказывается, ещё лучше. И Марья вся в профиль видна, и экран в фас.
Кино показывали про меня, «Подвиг разведчика» называется. Я его раз сто видел, и всё равно интересно, как выкручусь из матовых ситуаций. Марье тоже интересно. Сидит, выпрямившись, глаз с экрана не сводит, не шелохнётся, боится пропустить самое захватывающее. Я было попытался ей кое-что объяснять, но она не обращает внимания, вся углубилась в экран.
Выгреблись из кина, спрашиваю
