сразу в палатку, сразу на лежанку и – на спину. Никуда не сдвинусь. Буду так лежать и давать ценные указания, что бы ни случилось. Тут всунулась голова Суллы.
- Иваныч, - зовёт, - спишь?
- Ага, - отвечаю вяло.
- Привет. Есть хочешь?
Чего не хочу, того не хочу. Я давно подметил, что чем больше устаёшь, тем меньше есть хочется. Наверное, поэтому в капиталистических странах трудящихся так много заставляют работать.
- А что есть? – интересуюсь так, для сведения.
- Рябчик с тушёной картошкой, - соблазняет консул, - ещё не остыл.
Надо идти: рябчики к нам не так часто залетают. Сижу за столом, уминаю и не пойму: то ли за ушами трещит, то ли кости на зубах. Вкусно-о! А Стёпа опять пристаёт:
- Мы, - сообщает гордо, - кончили здесь, куда дальше?
Я, ещё когда пришли, по-хозяйски приметил, что лошади в загоне. Горюна не видно – либо кемарит профессор без задних ног, либо куда подался на промысел. Кстати лошадки-то. Завтра и перевезём ребятишек на новое место и опять поставим в один лагерь на всякий случай. Залезли мы со Стёпой в палатку, показал я ему на схеме, где им быть и что делать. Он всё рассмотрел внимательно, уяснил и вдруг просит:
- Можно, я сбегаю засветло вверх по ручью? Там горельник и солонцы, по следам видно, что кабарга приходит.
Я молчу, осторожничаю, но кабаржатины после пшёнки очень хочется. Надо, чтобы шли вдвоём.
- А где остальные? – строго спрашиваю, осознав, наконец, что никого не вижу.
- Так на речку убежали, - простодушно отвечает Степан, - уха вечером будет.
- И Сашка?
- И он.
Вздыхаю: вот что значит молодость. Где уж нам, старикам, с нашими трудовыми болячками и изношенным организмом угнаться за неутомимой молодёжью.
- Ладно, - разрешаю, - иди. – Хотел инструкцию по технике безопасности на этот случай прочесть ему на память, да забыл. А охотника и след простыл. Я снова принял покойное положение. Всё, думаю, перевезу парней, сделаю им контроль и залягу основательно. О-хо-хо! Покой нам только снится…
Смежил усталые очи, отключил утомлённые мозги, расслабил измученное тело и замер в неподвижном кайфе.
- Можно?
Размеживаю зенки – профессор собственной персоной с вежливым визитом. Пришлось включать мозги и поднимать измученное тело.
- Как нога? – спрашивает.
- Почему спрашиваете? – недоверчиво гляжу на всевидца, подозревая, что Алевтина успела натрепаться.
- И сам не знаю, - винится, улыбаясь, профессор, - само собой сказалось.
- Болит, - сознаюсь, - на скале подвернул, что-то щёлкнуло и теперь ноет, когда много похожу.
- Вам покой нужен, - прописывает известный рецепт.
- Вам давно нужен, - парирую. Улыбаясь, мы смотрим друг на друга, радуясь общению и семейной перепалке.
- Попозже зайду, - обещает, - попробуем подлечить народными средствами. – Сел напротив, сообщает: - Погодина с Воронцовым надо перевозить. Я по пути от топографов заходил к ним, приглашают на контроль и увязку КП, - и добавляет виновато: - Вам, как я понимаю, нельзя идти. Что будем делать?
А что делать? Ясно как божий день. Молодёжь перебазирую, контроль им сделаю, потом схожу сделаю контроль старичкам, увяжу все КП, всего-то навсего, и залягу в покое. Покой нам…
- Завтра, - спрашиваю на всякий случай, - перевезём здешних?
- Обязательно, - отвечает.
И тут полог с хлопаньем распахивается, и в палатку нежданно-негаданно вваливается Кравчук. Радомир Викентьевич поднялся и молча вышел, а мой лучший друг занял его место и лыбится как ни в чём не бывало.
- Привет. Бугаёв прибегал, - сообщает. - Говорил, что у него какие-то бешеные аномалии. Просил прийти, проверить, всё ли он так делает.
Потом мы молчим, и не выдерживаю, конечно, первым я.
- Завтра хочу перевезти своих отсюда, ты не против?
Он улыбается, ему нравится, что у меня кишка тоньше.
- Вези, - разрешает.
- А послезавтра и запослезавтра, - продолжаю, - надо бы перевезти дальних.
- Перевози, - легко соглашается Дима и добавляет: - А потом будем перевозить топографов и пробы за реку к машине. С нарядами будешь выходить?
Вот чёрт! Совсем забыл про них.
- Не знаю.
- Я пойду, могу и твои прихватить, - вот какой добренький! И ещё говорит: - За пробы с прошлогоднего угла с меня бутылёк, - и, слава богу, вымелся наружу. Кажется, мы помирились.
Лежу дальше, обременённый здешними сермяжными думами, ту, которая высверкнула на известняках, пока забыл. Завтра поставлю на место Стёпу с Валей и сразу ринусь к Михаилу. Сделаю контроль, разберусь, что там у него за бешеные аномалии, и сюда. Здесь быстренько оформлю контроль, увяжу КП и побегу к Вене с Ильёй. Перевезёмся, проконтролируем, увяжемся и опять сюда. Не забыть бы про наряды. Вот тогда и залягу капитально. Покой нам… Надо бы увидеть Когана. И не заметил, как упокоился.
- Больной, вы живы? – знакомый голос.
- Вашими молитвами, - сиплю спросонья. Оказывается, уже стемнело, слышно, как потрескивает костёр, и отсветы пламени врываются в откинутый полог палатки. Судя по весёлым голосам, рыбаки вернулись с уловом и, наверное, варят знатный кондёр. Потянул носом, но запаха не услышал.
- Где у вас свеча? – Горюн чиркнул спичку и зажёг лампаду – огрызок свечи, натёртой мылом, в консервной банке. Потом выставил на стол поллитровую банку с какой-то светло-коричневой жидкостью, накрытую сложенной в несколько слоёв тряпкой, а рядом положил раскрытый кулёк с какими-то серо-белыми волокнами.
- Что это? – спрашиваю с опаской, не доверяя никаким лекарствам, как и всякий нормальный больной.
Обычно врачи никогда не говорят, чем нас травят, но профессор – свой человек, и он не скрывает:
- Свежая кобылья моча, - как обухом по голове, - и растёртые корни элеутерококка.
- И что, - ужасаюсь, - это пить?
Радомир Викентьевич смеётся.
- Нет, - обрадовал, - на этом не настаиваю. А вот компресс сделаем на колено. Давайте мне его.
Он развернул длинную тряпочку, сложил вдоль втрое, всыпал внутрь корни и осторожно смочил приготовленный компресс в вонючем растворе.
- Можно не смотреть и не нюхать, - разрешает, - извините за вынужденные антигигиенические условия, - и накладывает на колено, ловко обворачивает, а поверх заматывает бинтом. – Вот и всё. Утром снимете, ногу обмоете, а пока придётся терпеть так. – И ещё добывает из нагрудного кармана энцефалитки небольшой флакончик, заткнутый резиновой пробкой, а внутри – желтовато-прозрачная жидкость и белый волосатый корешок. – А это, - объясняет, - точно внутрь: по две-три капли утром и вечером. Должно хватить на неделю.
Я издали осматриваю подозрительный флакон.
- Вы настойчиво хотите меня отравить, - жалуюсь, капризничая, как и всякий уважающий себя больной. – Скажите хотя бы чем?
- Таёжный эликсир здоровья, - хвалит профессор снадобье. – Настойка женьшеня.
Я слышал о нём, но никогда не видел, и теперь с любопытством разглядывал, взяв пузырь в руки, малюсенький корешок, способный придать зверские силы больному человеку.
В палатку всунулся Стёпа.
- Пойдёмте уху есть.
Это мы с удовольствием. Это не конская моча с элеутерококком. Не две капли женьшеня. Сходили на ручей, тщательно помыли руки – профессор тщательно помыл – и к костру с мисками-ложками. А там уже вовсю чавкают, выплёвывая рыбьи кости. Почавкали и мы от пуза, а потом, прихватив кружки с чаем, удалились в палатку для душевного разговора о жизни. На сытый желудок она всегда прекрасна. Горюн хвалит моих ребят, а значит и меня.
- Вы, - советует, - и Александра не таскайте за собой понапрасну, а приучайте постепенно к операторскому искусству. У него получится. Резерв будет.
Надо же – за меня сообразил. Он со стороны увидел, а я в упор слепой. Что за человечище! Столько настрадался, намытарился из-за людей, а всё не о себе, а о них думает. И вдруг слышу несусветное:
- По осени уйду от вас.
Я даже оцепенел от такой новости.
- Ку-да-а? – тяну в изумленьи.
- Пойду, - улыбается, - работать по старой специальности.
- Профессором социологии, - радуюсь за него.
Он хохочет в голос.
- Не угадали. Вальщиком в леспромхоз.
И, не давая мне возможности возразить и отговорить, встаёт, чтобы уйти.
- Отдыхайте, вам нужен покой, а мне пора кормить питомцев, - и уходит, оставляя меня в полной растерянности. Устраиваюсь поудобнее. Надо всё забыть: и скалу, и новую мыслю, и профессора, и колено… Только покой. Покой нам только снится…
Ну и выспался я! На неделю вперёд. Выполз из палатки, тянусь всем гибким телом, аж кости трещат, хорошо! Гляжу вокруг и обмер от удивления. Оказывается, все деревья уже в листьях. Когда успели? И комарьё тут как тут. Хлоп одного на шее, бац второго на лбу, тресь по третьему и по собственной щеке. Здрасьте, пожаловали! Там, на горе, и вчера, когда шли, вроде бы столько не было. А сегодня?! Стою всего-ничего, а уже семерых побивахам.
От кровососущих гадов мы защищены надёжно. Каждую весну нам выдают, не жмотясь, по полведра репудина на бригаду. Это такая вонючая коричневая жидкость, к которой, если намазаться и стоять неподвижно, прилипают все отчаянные комары. И тогда бери их за ушко, да на солнышко. Но в движении вонючая и липкая гадость, перемешиваясь с потом, создаёт такой зуд на коже, что мы предпочитаем ей комаров. Видно, изобретатель-химик не предполагал шевеления. Правда, я всё же ношу флакончик и смазываю изредка, когда совсем невтерпёж, тыльные стороны ладоней, чтобы изверги не мешали плавно крутить регулировочные винты магнитометра, и за ушами, чтобы они не дёргались вместе с шеей и головой, когда гляжу в трубу. А ещё у нас есть для защиты головы густые сетки с такой мелкой ячейкой, сквозь которую комары не протискиваются, а мошкара – запросто. Залезет и кайфует, а когда поднимешь сетку, чтобы вытурить диверсантов, влезают и остальные. Сетки чёрные, чтобы лучше видеть на них нападающих, и подвешены на белой тонюсенькой камилавке с широкими полями, растянутыми проволочным кольцом. В этих головных уборах с сетками очень удобно работать на пасеке и невозможно маршрутить в тайге. Во-первых, цепляются за все ветки, а если привязать к подбородку, то не исключено, что хозяин уйдёт, а голова вместе с сеткой останется висеть на суку. Во-вторых, внутри от цвета и густоты сетки такой парной жар, что дышать нечем. Поэтому кольцо выдираем и носим щегольски – с открытым лицом и завешенными ушами и шеей. Это у кого есть. А выдаются они, ввиду дефицита, не каждому, а только особо ценным специалистам. Бичи обходятся платком, закреплённым на голове узелками. Я свою сетку-накомарник отдал Сашке, и он ходит в ней по лагерю, изображая матёрого таёжника.
Про листья и комаров на горе – убей, не помню. А вот клещи точно были. Эти твари просыпаются первыми, ещё по снегу и раньше медведей. Голодные и злые. Но, как говорят таёжники, клещей бояться – в тайгу не ходить. На том стояло и стоит всё геологическое сообщество.
Пошевелил ногой – колено не болит. Можно снимать повязку. А надо ли? С ней не болит, а снимешь, возьмёт и разноется. Зачем испытывать судьбу? Надо, как в жизни: всячески сопротивляться всяким новшествам. Они точно ни к чему хорошему не приводят. Живёшь, ну и живи, не рыпайся, чего ещё лучше? Повязку всё же снял – всё равно свалится, а мыть ногу побоялся – и так проветрится. Пора выходить на тропу войны.
У Бугаёва и взаправду выскочили бешеные аномалии. При мне на одном из профилей замерили одну в -600 мв, и такие же рядом на других профилях. Сделали увязочный профиль, я быстренько
