непокорную голову, чтобы заняться руководством операторов-выучеников и снабженческими функциями завхоза.
К домику приехали по глубокой темноте. Слава богу, Горюн был здесь. Я ему, когда уходил, оставил на тропе на колу большую записку из нескольких слов, чтобы постарался оказаться вечером на перевал-базе, и профессор, как всегда, не подвёл. Разгрузились, шофёр умотал, не захотев ночевать на природе, а мы знатно расположились в избушке с открытой дверью под охраной Васьки. Я, естественно, сразу похвастался преображением пенала и объяснил, с чем, вернее, с кем оно связано. Профессор заворочался на твёрдой лежанке, представив, наверное, как бы понежился на мягкой постельке с чистым бельём, ублажая старые косточки, покхекал довольно в бороду, говорит:
- Я не ошибся в синей, - ещё покхекал и вдруг сделал неожиданный пас в сторону: - Надо мне, - говорит, - перебираться обратно на конюшню. – Я немедля обещаю: - И я следом. – Он весело смеётся.
- Места хватит, - и осторожно, деликатно, интересуется: - Как у вас с синей? Отношения не изменились к лучшему? Порадуйте старика. – Удивляюсь – чего им меняться-то? Я и так хорошо к ней отношусь, даже ключ дал.
- Нормально отношусь, - отвечаю, смущаясь и понимая, на что он густо намекает. – Хорошая деваха. Учится. Хозяйственная. Малявка ещё, чтобы к ней как-то по-другому относиться.
- Понятно, - разочаровывается профессор, вздыхая, - жаль! Вам бы такая жена не помешала.
- Почему вы так думаете? – возмущаюсь тем, что без меня меня женили. – Найду и получше, если приспичит.
- Не найдёте, - убеждённо возражает профессор социологии, - вас найдут, и боюсь, что не для вашей пользы.
- Чем же я так плох, что не сумею самостоятельно выбрать достойную жену?
- Тем, - отвечает, - что нет в вас настоящей мужской силы, извините за грубое выражение – кобелиной нахрапистости, и женщины инстинктивно чувствуют слабину. – Я недовольно «хо-хо-кнул», не согласный ни с его, ни с женской оценкой моих мужских способностей. Как ни говори, а пятерых – я отверг, и столько же бросило меня – о какой же слабости тут толковать? – Вы боитесь женщин, - гнёт своё профессор как на лекции, только успевай конспектировать, - боитесь завоевать её, боитесь малейшего сопротивления, а женщины не терпят равенства. Им нравится подчиняться разумной и сознательной силе, и когда её не чувствуют, сами захватывают власть, со злости превращая мужика в тряпку, о которую вытирают ноги все, кому не лень, в доме. Не верьте, когда говорят, что пара живёт дружно, на равных решая все проблемы. Просто женщина научилась подчиняться, а мужчина – настаивать на своём. Вы же смотрите на женщину глазами товарища, видя в ней обычного человека, а не женское начало. Вам нужна по складу вашего характера, извините, женщина, всё понимающая, прощающая ваши слабости, мягкая и добрая как мать, и лучшей жены, чем синяя, в обозримом пространстве для вас нет.
Не очень-то приятно слышать о себе, пусть даже и в темноте, такие откровенные нелицеприятные оценки, впору потребовать сатисфакции, но пистолеты всё ещё в Париже, да и профессор, чувствую, как всегда во многом прав, хотя и утрирует ситуацию намеренно. Почти смирившись с оковами Гименея, тут же представил, как мы с Марьей, т.е., с Машенькой, заваливаемся после свадьбы на нашу кровать в пенале. Маша такая большая, плотная, с такими пышными формами, что мне и места рядом не достаётся, того и гляди придавит, и хана брачной ночи. А вдруг не сумею, вдруг не получится… Мне бы кого-нибудь потоньше, поменьше, вроде Маринки.
- А как же, - сопротивляюсь из последних сил, - любовь?
Профессор хмыкает в темноте.
- А вы знаете, что это такое?
Лихорадочно припоминаю высказывания на сей счёт классиков-сердцеведов, у каждого из которых своё длинное и неясное мнение, сводящееся к тому, что словами не перескажешь, и нет краткого и общего математического определения. Не вспомнив подходящего, даю своё, понятное каждому охломону:
- Ну, это когда к какой-нибудь сильно тянет. – Он опять за своё, какой настырный!
- Неужели вас к синей ни капельки не тянет? – Чуть призадумавшись, не вру:
- Тянет, но боязно. – Радомир Викентьевич даже сел, услышав такое неожиданное и для него, и для меня, признание.
- Если бы вы знали, - говорит, - какой бальзам пролили на зачерствевшую старую душу. Теперь я спокоен за вас. – Чувствую, и у меня потеплело на душе, тоже бальзамчика досталось. А он, сидя, давит дальше, продавливая размягчённую душу.
- Полюбить, чтобы завоевать, завладеть – одно дело, - и откуда в профессоре-гуманитарии столько воинственности? – а любить издали, любоваться как на неприступную богиню – совсем другое: это как болезнь, как зубная боль в сердце, и нужно срочно предпринять для выздоровления одно из двух: или пощупать как следует богиню, чтобы убедиться, что стоит любви, извините за очередную грубую прямоту, или вырвать с корнем. Ближе к жизни, дорогой мой друг! – Старый Вертер опять улёгся, поёрзал, выискивая местечко помягче для нудящих костей, и спросил, привязавшись как репей:
- Перебираться мне?
Я засмеялся, приняв очередное окончательное решение по трудному вопросу, и посоветовал:
- Пока не стоит, до конца полевого сезона и речи быть не может, а там посмотрим, - думаю про себя: примем ещё одно окончательное решение, и выдаю секрет: - Шпацерман обещал квартиру, если женюсь. – Теперь смеёмся оба, весело и от души, придя к единому мнению.
Потом я начинаю донимать его:
- Вы, - интересуюсь в надежде на положительный ответ, - не передумали ещё относительно леспромхоза? – Профессиональный лесоповальщик повернулся набок, лицом ко мне.
- Ноги не передумали, - отвечает. – Я вам тоже открою секрет. – Страсть как люблю чужие секреты! – Хочу подкопить деньжат, чтобы, когда получу паспорт, съездить на родину. – Лучше бы я не знал этого секрета!
- Насовсем? – спрашиваю с замиранием сердца. Он долго молчит, видно, сам не знает определённого ответа.
- Не знаю…
- Не хотелось бы терять с вами связи, - с трудом выдавливаю из себя через сдавивший горло горький спазм. А он в ответ:
- Знаете, я хотел предложить то же, но не решился.
- Отчего же? – искренне удивляюсь.
- Всё из-за того же, - глухо разъясняет, - из-за каторжного прошлого и постыдной поднадзорности. Не хочется бросать густую тень на ваш чистый плетень. – Теперь я сел от негодования.
- Вот ещё! – презрительно фыркнул, отметая недостойные причины. – Знайте: любая ваша весточка будет для меня праздником. И ещё: мой дом – всегда ваш, что бы ни случилось. – Радомир Викентьевич почему-то долго молчал, тяжело дыша, потом как-то неестественно прохрипел:
- Спасибо.
Мы ещё долго разговаривали в ту счастливую ночь, пока я не заснул на полуслове.
В последний день мокрого июля, добирая план, с утра хлестал ливень с ветром. Палатки, не выдержав напора, потекли. Хорошо, что дождь быстро кончился, а то бы мы поплыли всем табором по мгновенно вздувшемуся ручью вниз по реке. Подсушиваясь и выжидая, когда и тайга малость проветрится, с выходом на профили припозднились, дотянули до обеда и, оказалось, не зря. Глядь, а к нам – дорогие гости: сам великий мыслитель, щуплый и низенький, а с ним долговязый прихлебатель моей конструкции. Дождь значительно подпортил им внешний вид, но всё равно оба выглядели достаточно импозантно, таёжными колонизаторами: в комсоставских яловых сапогах, твёрдых как железо и натирающих пятки на первом километре – я проверил и давно забросил под кровать, в новеньких непроницаемо-парниковых противоэнцефалитных костюмах, застёгнутых и завязанных наглухо под самыми горлами и украшенных дождевыми потёками, в сияющих белизной панамках-сетках-накомарниках, с тощими мокрыми рюкзаками и новенькими тощими спальными мешками, очевидно, меховыми, в которых на жердях не только спать, но и лежать невозможно – проверено и отвергнуто. Неплохо было бы грабануть эту пару на глухой таёжной тропе. Мокрые как курята, они явились с таким видом, словно совершили несусветный подвиг. Поздоровавшись сквозь зубы, бросили ноши у костра и сразу дали понять, кто они – Коган строго спрашивает, глядя на начальника разгильдяйного отряда:
- Почему не на работе? – Не на того наткнулся: за мной ответ не задерживается:
- Вас ждали, - отвечаю нагло, - дождались, теперь пойдём, - и поднимаюсь, давая знак остальным.
- Останься, - приказывает мыслитель. Мне этого вовсе не хочется, и я выворачиваюсь.
- Не могу, - ослушиваюсь, - надо схему налаживать, - вру, - вы пока позанимайтесь с геологами, - переключаю руководящее внимание на выползшую из кладовой Алевтину, радостно щерящуюся на экзотическую пару. – Постараюсь скоро вернуться, - и быстро ухожу с насторожёнными парнями. Рассказал им, что за птицы прилетели, и что опасаться надо мелкой – они всегда вреднее и больнее клюют. Работали как никогда быстро, слаженно, зло и долго. Нам с Валей осталось на неполных два дня, мы практически догнали Кравчука, и можно будет сходить поинтересоваться ненароком когда он кончит. Вернувшись, увидели, что начальнички уже устроились самостоятельно. Хорошо, что Горюн догадался и привёз старенькую запасную палатку из базового лагеря, а то пришлось бы моим парням проситься к геохимикам. Коган, естественно, выселил Сашку и занял место в моей палатке, а Трапер, смотрю, не постеснялся и устроился в гареме. Мне без разницы, где они будут ночевать, лишь бы недолго.
Поздно вечером при двух свечах состоялся военный совет, на котором присутствовали все руководящие лица: мыслитель с прилипалой, я и Алевтина сбоку припёку. Кравчука за ненадобностью не пригласили.
- Как идут дела? – выясняет для начала диспозицию маршал. Пожимаю мощными натруженными плечами.
- Нормально, - отвечаю, - вашими безбожными молитвами, - и показываю схему отработки участка. Мыслитель разглядывает её и жёлчно напоминает:
- Ты, помнится мне, обещал закончить съёмку в начале августа? – Крыть нечем – обещал! – Мы с тобой договаривались, что при необходимости снимешь бригады с маршрутки, так? – И опять он прав, не отвертишься. Тогда я на всякие обещания был готов ради Уголка. – Сделаешь, не подведёшь? – Очки у Борьки мстительно блестят в свете свечей, так и хочется плюнуть.
- Если позволит божья метеослужба, - оговариваю пути к отступлению. Мыслитель ёжится, вспомнив утренний душ, но не сдаётся:
- Надо сделать. - Всё лето я теряюсь в догадках, зачем такая спешка? Можно, конечно, и спросить, но почему-то не уверен, что скажет правду, а не наплетёт невесть что. Что-то темнит хитроумный Леонид Захарьевич. – Геологи, - продолжает темнила вешать лапшу на наши уши, - приступили к прокладке дороги и кончат её к середине месяца. Это наш крайний срок, имей в виду. – Почему я должен иметь в виду? А руководящая кодла? Навалились, пользуясь случаем, продохнуть не дают молодому способному специалисту. Недолго и пупок надорвать, не открыв собственного месторождения на Ленинскую. И не возразишь ничего, не хлопнешь дверью, сам влез в капкан, не бросишь Угол.
Мыслитель тем временем осторожно достаёт из сумки заёрзанную геологическую схему, и я не сразу узнаю Алевтинино произведение. На нём были и сплыли игнимбриты и вместе с ними зубчатые границы жерл и кальдеры, которыми так гордилась авторша, а остались как напоминание только плохо
