парень, думаю, ты делаешь успехи – уже не только своему непосредственному, но и экспедиционному начальству требуешься срочно, так, глядишь, скоро и министру понадобишься.
- А не подскажете ли, - вежливо допытываюсь, - за каким таким дьяволом я им понадобился? Может, хотят единовременную премию дать как лучшему начальнику отряда или талон на ботинки? – Она злобно фырчит:
- Ага! – подтверждает. – Держи карман шире! – Это можно. – Дадут, догонят и ещё добавят, - и, излив лишний яд, объясняет: - Будешь объясняться по проекту и отчёту. – Ясно! Вызов на ковёр, на неравную схватку – их двое и разряд выше, а у меня БГТО.
- Слушай, - говорю Сарнячке, - давай мотанём вместе, разом поставим все точки где надо. Как? – Она выпучила на меня жёлто-коричневые зенки, соображая, в чём подвох, не допёрла и согласилась:
- Едем на автобусе.
Можно и верхом, я не против. Представляю себе, как мы дружной парой въедем в экспедицию, она – в амазонке, я – в верховом смокинге, серебряные уздечки… Нет у неё, готов на любое пари, амазонки, а мой смокинг всё ещё не готов, ждёт последней примерки, а без них не тот эффект. Придётся ехать на автогробе.
Ублажив начальство, занялся неотложным делом. Бегом к строителям, которые делают дом, в котором обещана мне третья квартира, спрашиваю, показывают – бери, готово. Бегом к шофёру, тот, как всегда, возится с железным дромадёром. Объясняю, ссылаясь на начальника, без слов собирается, садится за руль, подъезжаем к строителям, загружаемся и – на кладбище. Попросил остановиться у магазина, заскочил, взял мерзавчик, полхлеба и кусок местной варёной колбасы. Приехали, стаскали на свежую могилу, стоим, отдуваемся. Шофёр спрашивает:
- Кто он тебе?
Понимаю, что спрашивает о родстве, но кто может определить его настоящую степень, если порой родные братья – лютые враги, а неродные люди – не разлей вода.
- Пока, - отвечаю, - до конца не понял. Не меньше, чем духовный отец и стерегущая каждый шаг совесть.
- Вроде бога, значит, - вполне понял водитель. – Хороший был мужик, настоящий, такие теперь на редкость. – Вот лучшая похвала профессору от простого народа.
- Ты прав, - подтверждаю с горечью. – Такие все там, откуда он выбрался к концу жизни, там скопились настоящие мужики.
- И верно, - согласился шофёр, - здесь всё больше рвачи навроде Хитрова с Кравчуком, да тихие хитрецы, как Розенбаум. Справишься сам?
- Угу.
Он пошёл к машине, а я принялся копать ямы под столбики. Слышу: мотор загудел, поработал и заглох, а шофёр вернулся.
- Я тебе помогу, - и мы вдвоём принялись слаженно обихаживать последнюю зону Радомира Викентьевича. Вдоль могилы вкопали скамейку, в головах установили сбитую из досок пирамидку с венчающей железной звездой, как у всех спокойных соседей. Чего-то явно не хватало, чего-то характерного для профессора. Походил, поприглядывался к другим монументам, но ничего подходящего не приметил. И вдруг в глаза бросился виток ржавой колючей проволоки, валявшейся за кладбищенским забором. То, что надо! Попросил у шофёра пассатижи, откусил клок, сплёл терновый венец и насадил на верхушку пирамиды: звезда в колючей проволоке.
- Здорово ты придумал, - одобрил шофёр. Выставляю на скамейку четвертуху, закусь, приглашаю:
- Помянем?
Он не кобенится, хотя и за рулём.
- Мир праху твоему, - говорю, обращаясь к могиле, - в долгожданной свободе, профессор, - и мы по очереди пьём прямо из горла и закусываем хлебом с колбасой, нарубленными топором.
- Почему ты назвал его профессором? – спрашивает после поминок шофёр, и я ему объясняю:
- Он был профессором социологии до заключения.
- Надо же! – удивляется водитель. – Никто и не знал. – Он встаёт, отряхивает крошки с колен. – Я – поехал, Айзикович и так раскричится. Ты – как?
- А я, - говорю, - останусь, покрашу всё и – домой.
- Тогда – бывай, - и он уезжает. А я покрасил оградку и венок зелёным, пирамиду и звезду, естественно, красным и присел на лавку. В голове небольшой балдёж от водки, жалуюсь вслух:
- Зря вы, профессор, - памятую и верю, что душа его три дня караулит тело и, значит, прислушивается, - расщедрились на такие подарки, не заслужил я их. Не успели вы уйти в мир иной, а я уже нарушил обещание, не взял синюю замуж, сдрейфил, и не знаю, прав или нет, посоветоваться не с кем. Как вы ни старались, но из лопуха настоящего мужчины не получается. Знаю, а поделать с собой ничего не могу, такой уж уродился. Не зря у моего настоящего отца не было для сына ласковее слова, чем «говнюк». Так оно, к сожалению, и есть, - и слёзы навернулись на глаза, совсем ослаб нервами курилка. Утираю грязной ладонью и дальше жалуюсь: - На работе тоже не ахти, с начальством не лажу, веду себя как паршивый Чайльд Гарольд: на одно слово – два возражения, и гонор прёт, выговора собираю, потерял настрой на дело. Как мне вас не хватает! Как не хватает вашей конструктивной вздрючки! Посоветуйте, как не увильнуть по слабости с избранного пути? Вы учили: будь честным и бескомпромиссным в своём деле. Это я твёрдо обещаю. А вот в жизни… Как бы я хотел когда-нибудь стать таким как вы. – Вздохнул тяжко, чуть с пьяни не перекрестился, покрасил скамейку, постоял ещё праздно без мыслей с пяток минут и ушёл, так и не получив ответа, как жить дальше. Придётся теперь всё додумывать самому, набивать шишки и зализывать ссадины, стать, наконец, настоящим мужиком.
Приползаю усталый как вол домой, а жена дрыхнет, голубушка, без задних ног, и дела нет до ухайдакавшегося мужа. Хотел побить для учёбы, для острастки, что не встречает, не снимает сапоги, да лень. Присел рядом на краешке кровати, разглядываю, чего это я в ней необыкновенного нашёл, и не вижу ничего стоящего, кроме покосившихся башен грудей.
- Жена! – трогаю за плечо, - муж пришёл, мать твою, а ты дрыхнешь! – она испуганно открыла огромные синие озёра, согнала туманную дымку, улыбнулась, и я понял, что нет, не ошибся, ту нашёл. Потянулась гибким телом, обхватила несостоявшегося мужа за шею, поцеловала и отталкивает:
- Фу! Несёт-то как! Алкаш!
Объясняю, отстранившись, что весь день обустраивал могилу Радомира Викентьевича и пахну краской.
- Ври, - говорит, - да знай меру, вруша. А что ты там сделал? – интересуется. Рассказал, и про венок не забыл. – Выдумщик, - улыбается, – это лучше, чем врун, - и опять притягивает, целует и долго не отпускает, вся сомлев, и я в тонус. Еле-еле отлипли друг от друга.
- Расскажи, - прошу, - теперь ты про свои делишки.
- Ничего, - скромничает, - существенного не случилось – обычное дежурство, - но не выдерживает и сообщает главное: - Заведующая пообещала похлопотать о направлении. А вдруг выйдет, а? – загорается радостью и выплёскивает её на меня в безудержных поцелуях. Видно, ей эта процедура очень понравилась. – Я, - продолжает, - и подменять Дашу отказалась впервые, та даже удивилась, а я ей: по семейным обстоятельствам, у неё и глаза на лоб выкатились, - и опять в возбуждении целует. Не узнаю прежнюю сдержанную Марью в этой пылкой Маше. Как женщин меняет любовь, вернее, моя любовь! Даже умыться не отпускает, привести себя в домашний вид не даёт, уже и губы опухли, куска в рот не положишь, не разжуёшь. Поужинав втроём, мы вдвоём удалились в собственные однокомнатные апартаменты и попытались с часок порешать, зевая, задачки, но не выдержали утомления и рано улеглись спать. В эту ночь у нас было всего один раз как надо, а всё остальное время бездарно прокемарили.
По расписанию автобусик отходит в 6.30, но шофера не знают расписания и поэтому отправляются, как только коробочка заполнится до отказа. На всякий случай выскочил из дома ещё шести не было в надежде заполучить пару стоячих мест, оставив Машу добирать самые ценные утренние полчаса. Уже на дальнем подходе понял, что опоздал: все плацкартные места заняты, и прибывающий народ уминался на проходных стоячих. Скольких бедолаг с самого ранья вызывают разные выспавшиеся начальники! Залезаю в низкую дверь, складываясь в три погибели, смотрю – Сарнячка сидит у окна, а рядом с ней баба с пацаном, разметавшимся во сне на коленях. Мне бы так!
- Возьми меня на колени, - пожелав доброго утра, прошу техручку, но она только недовольно отвернула хищную голову к окну. Другая бы – и не одна – за счастье почла подержать первого парня на коленях у груди, впрочем, у неё её нету, может, поэтому и не хочет. Придётся Атлантом всю дорогу удерживать на плечах трясущуюся крышу. Не прошло и десяти минут, как мы заполнились до ручки и покатили, опередив расписание на столько же. Только отъехали, как стоящая впереди, у самой спины шофёра, тётка с малолеткой на руках, не выдержав напряжения и обессилев, недолго думая, усадила малыша на колени шофёру. Пусть, говорит, посидит немного, все руки оттянул. Водитель, сжав колени, чтобы не уронить пассажира, обернулся к ней и предлагает: «Садись и ты, держись за руль, а я за что-нибудь другое». Весь сонный автобус пришёл в восторг, заржав так, что стало свободнее, а тётке за находчивость уступили место.
До экспедиции дошлёпали молча – ну, не получается у меня контакта с этой, мягко говоря, неприятной то ли девушкой, то ли женщиной, то ли с чем-то средним! Мы одинаково и прочно не терпим друг друга, хотя я никогда никакого повода к вражде не давал. Бывает любовь с первого взгляда, бывает, наверное, и такая же неприязнь. Нет искры, хоть убей!
Заходим к Гниденке, тот встречает, щерясь, и не поймёшь отчего, то ли от радости, то ли злорадствует заранее. Я ничего хорошего от начальства никогда не жду и заранее напрягся, а надо бы расслабиться. Сбегал он к Дрыботию, зовёт на поединок без судей. Заходим – два угла ринга заняты: в одном - хозяин кабинета, в другом – Антушевич, два остались нам, а Стёпа, надо понимать, будет у них секундантом. Приветствуем друг друга, как и полагается по ритуалу, пожатием рук, и Антушевич делает первый выпад:
- Вы, - обращается ко мне, - почему отказываетесь от составления проектной документации? – Первый раунд начался.
- Я вовсе не отказываюсь, - уклоняюсь от апперкота, - я отказываюсь от предложенных объектов работ.
- Вон даже как! – удивляется Антушевич. – А вам не кажется, что у вас чересчур гипертрофированное и ничем не обоснованное самомнение? – проводит он запрещённый удар ниже пояса.
Но меня, если я завёлся, с ног не собьёшь.
- А вы, - отмахиваюсь, - хотите, чтобы я с чужого мнения обосновал работы, в которые не верю? Боюсь, что у меня ничего не получится. – ухожу в глухую защиту.
- Что значит – не получится? – заходит с фланга Дрыботий. – Есть распоряжение экспедиции, и вы должны его исполнять. Вы на работе на государственном предприятии, а не в частной лавочке, - метит прямо в челюсть.
Отражаю хук как могу:
- Конечно, я выполню ваше распоряжение, - держу защиту, - но оно будет некачественным, поскольку мне придётся указать, что проектные площади не являются выбором автора и дать им собственную критическую оценку, которая будет явно не в пользу обоснования работ. По-другому поступить не могу.
В тайм-ауте все молчат, оценивая слабые и сильные стороны противника. Я явно выигрываю по очкам. Первым опять суётся Антушевич:
- У вас что, есть альтернативный вариант? – спрашивает заинтересованно, как геолог геолога, у мужика явно над начальническими амбициями преобладает разумное начало, в отличие от быкоподобного Дрыботия с
