кладбища машина остановилась, и четверо своих, связанных тайной смерти усопшего, понесли гроб к готовой могиле, а чёрные архаровцы остались у калитки, не пропуская больше никого. Толпа всё росла и росла и, наконец, прорвав жиденький кордон, устремилась к нам и тесно окружила могилу. А мы уже опустили гроб вниз, бросили по кому земли и принялись, не торопясь, закапывать. Подоспевшие добавили свои комья, у меня отобрали лопату, и вскоре над могилой вырос аккуратный холмик. Один из духарей подошёл к Шпацерману и предупредил: «Никаких речей!» Кто-то взял меня под руку и прижался к боку. Я повернул голову и не удивился, увидев Машу. Обнял её за плечи, говорю:
- Он так хотел, чтобы мы были вместе, и вот его нет.
- Не говори так, - горячо возразила она, - он всегда будет с нами, - обрадовав тем, что мы думаем одинаково. И верно: почему только вожди должны жить после смерти, хорошим людям тоже надо.
Провожающие стали уходить, наши забрались на машину, остались мы с Машей как одно целое и Шпацерман.
- Ну почему понадобился инфаркт?! – взрываюсь я ни с того, ни с сего, взвинченный нерастраченной нервной энергией.
- На убитого ссыльного, - глухо объясняет начальник, - надо заводить дело, искать убийцу, дело надолго зависнет, а так – естественная смерть, и дело – в архив.
- Но это подло! Безнравственно! – кричу я, не в силах сдержаться.
- Ты пока не знаешь реальной жизни, - чуть усмехается Шпацерман.
- Зато знаю, кто это сделал! – ору, совсем потеряв контроль над собой. – Так точно попасть в голову из дальних кустов можно только из винтовки с оптическим прицелом, а такая в посёлке есть лишь у…
- Замолчи! – заорал Шпацерман, повернув ко мне злое лицо. – Замолчи, - повторил он тише. – Горюнову не поможешь, а себе навредишь на всю жизнь. – Я остыл, но не согласен: если молчать, то ещё больше навредишь себе. – Пошли, - зовёт начальник, - нас ждут.
У калитки, когда Шпацерман поставил ногу на подножку, Маша говорит:
- Мы не поедем, мы пройдёмся, хорошо? – обращается ко мне, а я невольно отметил характерную женскую черту, уже проявившуюся в девчонке: сначала решить и сделать, а потом спросить согласия у мужика.
- Хорошо, - соглашаюсь и я, мне и самому не хочется ехать в скорбной толпе под участливыми взглядами наших бабонек.
Сначала шли молча, привыкая к новым отношениям, а когда вышли на улицу, я взял её под руку и, волнуясь и сбиваясь, рассказал правду о смерти профессора и про подлые бумаженции.
- Я их подписал, - твержу, захлёбываясь горькими признаниями. – Я тоже подлый, такой, как они, - подлый и грязный!
- Неправда! – прерывает Маша мои постыдные покаяния, заглядывая в лицо. – Если бы ты был подлым, я бы не шла с тобой сейчас рядом. – Довод мне показался убедительным. – Своими подписями ты никому не навредил, не надо только рассказывать об убийстве профессора ненадёжным людям. – Пожалуй, она права. Я начал понемногу успокаиваться, не зная, что тёмное пятно на совести так и останется на всю жизнь.
- Где ты пропадала? – капризно выговариваю, словно ревнивый муж. – Почему ушла из пенала? Почему не приходила потом? – Как приятно было повредничать, забыв свои тяжкие вины. – Я так тебя ждал! – чуть не плачу, жалея себя. – Мне так много надо тебе сказать!
- Правда? – она обогнала меня на шаг и снова заглянула в лицо, проверяя по его выражению искренность моих причитаний. – Не сердись, - и спокойно рассказала, что ушла потому, что надоели подозрительные косые взгляды наших женщин, что не приходила потому, что постоянно дежурила по вечерам, набирая отгулы, чтобы съездить к матери, которая приболела, что последние дни была у неё и вернулась только вчера, что ушла от тёти, потому что та захотела сделать из неё домработницу, что…
- Машуля, - перебиваю её, - ты прости меня за допрос и невротическое брюзжание – день такой сегодня, сама понимаешь. Простишь? – Она только крепче прижалась ко мне. А не доходя до центра, вдруг потянула в переулок, и мы пошли, поднимаясь по пологому склону, пока не дошли до чистенькой мазанки с голубыми рамами и голубыми резными ставнями под добротной тесовой крышей.
- Здесь я живу теперь, - сообщила подруга и потянула за руку в калитку. На низеньком крылечке под козырьком приостановилась. – Хозяйку зовут Полиной Матвеевной, она – вдова, муж умер в этом году от силикоза, взрослые дети разъехались, осталась одна, вот и пустила меня. Пошли, - и уверенно толкнула дверь.
В кухне нас встретила пожилая крупная женщина со старческим лицом в мелких морщинах и молодыми, голубыми как весеннее небо, большими улыбчивыми глазами.
- Вот, - выставляет меня вперёд квартирантка, - знакомьтесь: Полина Матвеевна – мой очень хороший знакомый… - Ну, такого нейтрального определения я больше не потерплю и исправляю: - То есть, жених, - и мы втроём немного смеёмся, причём, хозяйка – насторожённо, пристально всматриваясь в незваного гостя, Марья – смущённо, а жених – нахально. – Зовут Василием, - продолжает невеста, - он – начальник отряда в геофизической партии, инженер, - характеристика очень внушительная, я даже смутился. Хозяйка, не поделившись со мной впечатлениями от аттестации, по-свойски напала на постоялицу.
- Маша, - смотрит укоризненно, - почему не предупредила, что придёшь не одна? Я не ждала и ничего не приготовила.
- Ничего и не надо, - утешает проштрафившаяся, и я встреваю следом:
- Это мы виноваты, нам надо было прийти не с пустыми руками, - и вижу, что после таких моих слов рейтинг мой повысился. – Извините, - продолжаю, - сегодня у нас такой печальный день, но мы исправимся, - и поворачиваюсь, чтобы немедленно подтвердить слова делом.
- Вася, - окликает Маша, - возьми сумку, - и я тороплюсь в центральный магазин, уверенно помахивая семейной сумкой. Через час вернулся с переполненной торбой, из которой заманчиво выглядывали горлышки беленькой и красного. И у них на плите что-то настойчиво скворчало и булькало. Маша в фартуке, такая домашняя, симпатичная, раскрасневшаяся, приняла сумку и предлагает по-семейному:
- Тебе пока делать нечего, сходи, наколи дров побольше, если не трудно. – Мне, трудно? Да это моё любимое занятие в поле… если очень попросят. Целый час, наверное, вкалывал, с удовольствием ощущая возвращающуюся радость жизни.
Потом чин-чином, сидя за столом, накрытым белой скатертью, втроём помянули безвременно ушедшего в мир иной Радомира Викентьевича и неожиданно вылакали всю бутылку водки. Под отменную закуску как-то и не почувствовалось, да и истомлённая горем душа требовала нейтрализации скопившейся депрессии. Я, не торопясь, рассказал всё, что знал про жизнь профессора, женщины повсхлипывали и повздыхали, а я дал зарок всегда отмечать этот день как день памяти самого дорогого человека. Однако, чувствую, что глаза сами собой слипаются, и во всём теле пропало всякое сопротивление, да ещё зевота одолевает.
- Устал? – спрашивает Маша.
- Извините, - винюсь, - я эту ночь совсем не спал.
- И молчишь! – укоризненно пеняет невеста, встаёт, ловко расправляет свою постель у стены и предлагает: - Ложись, отдохни. – Уговаривать не надо, снял пиджак и ботинки, свалился как куль и тут же забылся.
Не проснулся, а очнулся, смотрю: за удвинутым к окну столом сидит ко мне боком ангел с длинными распущенными по плечам и спине волосами, вызолоченными заглядывающим в окно вечерним солнцем. Склонился над тетрадками, закусил нижнюю полную губу – так и хочется предупредить, чтобы не прокусил нежную розовую кожицу – и подводит итоги дневных добрых дел. В цветном халатике, руки до плеч голые, коленки – тоже, а ступни спрятал в меховые тапочки. И так мне хорошо, что не хочется ни шевелиться, ни, тем более, вставать, а хочется смотреть и любоваться. Неужели не сон?
- Ма-а-шень-ка-а, - произношу шёпотом, одними губами, но она услышала, повернула золотую голову и смотрит на меня отсутствующим взором затуманенных тетрадными думами синих с зеленцой глаз, почти тёмных, почти без зрачков и таких огромных, что кажется, заглядывает в самую душу – Ты, - чуть повышаю голос, - такая красивая, такая… - и спазм стиснул горло, - … родная, что мне страшно тебя потерять. – Глаза её сразу растуманились, вспыхнули синими лучами, лицо озарила солнечная улыбка. Она встала, подошла ко мне и опустилась рядом на пол. Ну, вот, подумалось мне некстати: не я, а она у моих ног, голыми коленками на полу, и ничего не подстелила. – Маша, моя Машенька, - говорю, а в сердце такая нежность, что никакими словами не передать, - я тебя очень, очень, очень люблю! – и слова эти оказались совсем не пошлыми, а очень даже кстати и очень, очень, очень верными.
- И я тебя, - отвечает еле слышно, легонько положив голову ко мне на грудь, - даже больше, чем очень, давно, с самой скалы. – Меня как молнией долбануло, даже дёрнулся, напугав Машу. Отстранил слегка её, недоумённо расширившую вмиг затуманившиеся глаза, вскочил с кровати, кричу восторженно:
- Маша! Машенька!! Выходит, что я два месторождения на скале нашёл: рудное и тебя! – успокоившись, подошёл к находке, сели мы на кровать в тесную обнимку, и я рассказал ей всю Угловскую эпопею, не забыв и про козни Хозяйки известняковой горы.
- Фантазёр ты, - треплет она, улыбаясь, мою роскошную шевелюру, - с тобой не соскучишься, - и, неудобно изогнувшись телами, обнявшись, мы впервые целуемся. Прошло много-много времени, прежде чем она, почти задохнувшись, пытается освободиться, но старается плохо, а я держу крепко, всё сильнее прижимая к груди горячее и податливое тело, и, не удержавшись, мы падаем на кровать, я – снизу, а она – почему-то сверху, и мне самому от волнения дышать нечем.
- Маша, - шепчу в самое ухо, - мы не так лежим, и я что-то хочу, прямо умираю. Маша?
- Потом, Васенька, потом, - шепчет и она, перестав сопротивляться и вжимаясь в меня всё теснее и теснее, так, что я ощутил жар её грудей и услышал перебивчивый стук обоих сердец, - нельзя нам, ты забыл, какой сегодня день?
Я всё забыл! Только что клялся чтить память дорогого человека и чуть не осквернил её, да не когда-нибудь, а в день похорон, в день памяти. Подлец, он и есть подлец, Маша была не права. Осторожно отстраняю её, цепляющуюся за мою шею обессилевшими руками, тяжело дышащую с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Радомир Викентьевич, наверное, заворочался в гробу от нашего бесстыдства.
- И правда, Маша, - соглашаюсь с окончательно сомлевшей девушкой. – Давай будем вставать. – А она уже не хочет, ей и так хорошо, но я неумолим, осторожно сваливаю разгорячённое тело на кровать и решительно встаю. Вот что значит настоящая сила воли! А она встаёт не сразу, некоторое время лежит, закрыв глаза и возвращаясь в нормальное состояние, потом поднимается, смущённо улыбается и застенчиво поправляет халатик, который как ни натягивай, а всё равно соблазнительные коленки, шея и руки снаружи.
- Будем пить чай, - смотрит на меня ясными невинными глазами, - со сгущёнкой. – Надо же! Запомнила мой неординарный англосаксонский вкус. Вообще-то я бы не прочь хватануть бокал шампанского для поддержания духа и штанов, но эля у них, конечно, нет. Надо будет запастись одним-двумя ящиками на всякий такой-сякой случай. Ладно, сойдёт и сгущёнка с чаем. Приоткрыв дверь из нашей комнаты, Маша бодро кричит в проём: - Полина Матвеевна! Как насчёт чая? – А та из кухни, наверное,
