будет купить фрак, хотя бы поношенный, новые кеды, может, наконец, талон на ботинки дадут. Брекфасты всякие, фуршеты… Носки ещё надо, а то все продырявленные. Назначат главным экспертом Министерства по геофизическим поискам – сплошные командировки, сопьюсь как все главные… Тогда уж точно выделят однокомнатный фешенебельный коттедж с удобствами во дворе. Куплю мягкое кресло и засяду мыслить. Исправил в тексте несколько опечаток, а больше и делать нечего. Окончательно – всё!
Марья – не Машенька, а Марья! – не пришла. И не думает о полусвихнувшемся женихе, все мысли о лекарствах да ядах. И вообще: известный научный сотрудник и неизвестный фармацевт как-то не сочетаются. Была бы родственной душой, почуяла бы, что я здесь, и примчалась. Ну, и я к ней не пойду, нечего раньше времени баловать. Бабы, они только и ждут, когда можно будет на шею взгромоздиться. Не пойду – выдохся до изнеможения. Шкура от костей отстаёт. Попробовал оттянуть – и правда, отпустил – хлопнула как резинка. Зевота начала одолевать на нервной почве. Ухайдакали сивку длинные дороги. Посмотрел в зеркало – и правда, седина сплошь пробилась, потрогал – пыль на пальцах. И шевелюра не торчит по-боевому, как раньше, а улеглась покорно вперёд по вась-васевски. Да, кончились наши младые годы. Разделся и, не умываясь – хоть в этом доставить себе удовольствие, - грохнулся в постель и по-настоящему заснул.
К Королю притопал к восьми, отдал материалы, и мы вместе обстоятельно поразбирались в них. Приятно разговаривать с умным человеком. Не сомневаюсь, что у него такое же мнение. Сообщает как равному партнёру, что и в коренных породах есть аномальные концентрации рудных минералов, а это – наилучшее подтверждение скрытого оруденения. Будем бурить, обещает, проверять твои рекомендации, и солидарно жмёт на прощание руку.
Не заходя в контору, рванул на участки.
- 5 -
Дальше, собственно говоря, и рассказывать-то не о чем: всё хорошее случилось, а плохое кому интересно? У каждого и своего взахлёб.
У Бугаёва пробыл четыре дня, осталось нам всего-то на день, когда с утра разразилась поздняя осенняя гроза да ещё какая! Всё небо затянуло тёмными тучами, и плыли они как-то непонятно: в разные стороны и вразброд. Порывистый ветер часто менял направление, трескучий гром разрывал уши, а молний не было видно – обычное явление для осени. Дождь хлестал целый день и почти всю ночь с завидным постоянством. Всё вымокло и замолкло. На рассвете дождь перешёл в изморось и прекратился, тучи внезапно быстро рассеялись, небо очистилось, и сильно похолодало. Дождевая вода замёрзла сосульками на деревьях, а воздух стал прозрачным и опьяняюще чистым. К обеду солнце, расщедрившись, так пригрело, что хрустальные украшения заблестели и потекли, и опять наступила прохладная осень. Ни о какой работе в этот пятый влажный день и речи не могло быть. Оставил их кончать завтра, а сам, оскальзываясь на мокрой тропе и собирая на себя остатки влаги с веток, заспешил к маршрутным подопечным, пообещав Бугаёву прислать Горюнова, а им надо послать кого-либо на базу за машиной, вывезти вьюками всё имущество на буровую и – до дому, до хаты. Можно сказать, что этот конец я подчистил. Если не случится тайфуна или землетрясения. Чавкаю сапогами по грязи и, радуясь, вслушиваюсь в приятный скрежещущий рёв бульдозера, прорывающегося по новой дороге на Уголок. Может, удастся поприсутствовать при забурке первой скважины, а что будет не одна и не две, нисколечки не сомневаюсь, вернее, не даю воли сомнениям. У будки на буровой притормаживаю – как не заглянуть к соратникам по борьбе за богатства недр! Смотрю, Дмитрий со своим геологом копошатся в керне, всё ещё надеясь, наверное, найти хоть что-нибудь похожее на промышленную минерализацию. Зря стараются – сизифов труд, ребята! Свинью вам подложил горе-мыслитель и не какую-нибудь, а племенную. Не пачкайте руки, берегите для настоящего месторождения.
- Здорово! – подхожу, приветливо лыбясь. – Что новенького в недрах?
- Всё старенькое, - отвечает, пожимая руку будущей знаменитости. – Забурились прямо в аномалию, с самого забоя и по всему стволу прёт сильная колчеданная минерализация и бедная рудная. Зайдёшь?
- Нет, - отказываюсь с сожалением, - не успею к своим засветло.
- Слушай, - сообщает преприятнейшую новость, - на твоём участке я буду вести работы.
- Ура-а! – кричу, радуясь. – Как на площадке: я – тебе пас, а ты – с разгибом хлесть кола прямо в руду. Смотри не промахнись. – Дмитрий смеётся, довольный удачным сравнением.
- Какой пас будет, - отвечает, и мы оба смеёмся, довольные и встречей, и комбинацией на участке.
- Ладно, - прощаюсь с сожалением, - побежал. Увидимся в посёлке. – Спешу и думаю: Димка не подведёт.
Успел вовремя: моим молодцам осталось на два дня, сделаю контрольные маршруты, и можно благополучно отчаливать. Горюн на месте, разжёг около своей односпальной кельи костерок и, согнувшись в три погибели, что-то помешивает в котелке.
- Угостите? – подхожу. Он оборачивается, и медленная улыбка озаряет забронзовелое за лето лицо, почти скрытое пышной сединой.
- Здравствуйте, - протягивает руку. – Представьте себе, я только что думал о вас.
- Лёгок на помине, - характеризую сам себя. – Услышал, что вспоминаете, и – вот он я. – Профессор щурит добрые смеющиеся глаза под нависшими седыми лохмотьями бровей.
- Как оно ничего?
- Как и всегда, - отвечаю, - никакой прибыли, одни убытки, - хлопаю себя по животу, и мы оба смеёмся, радуясь общению. – Да-а, - сообщаю как бы между прочим: - Материалы по участку передал, развязался, вот-вот бурить начнут.
- Поздравляю, - совсем светлеет лицом Радомир Викентьевич, - а вы говорите – убытки.
- Схожу к Кравчуку, - смущаюсь я, - и вернусь, хорошо?
- Жду с нетерпением, - отвечает он и принимается хлопотать у костра.
Кравчук рвёт и мечет, понося на чём свет стоит своих бичей и техников, а надо бы и себя в первую очередь. В этом сезоне они, расслабившись на прежних лаврах, изрядно подзапурхались: проваландались на рыбалке, пробузили на бормотушке и конопле, потеряли время на Детальном, в посёлок шастали не раз, - вот и пожинают не те плоды. Пришлось оторвать от приятного занятия.
- Кончаешь? – спрашиваю, хорошо зная от парней, что и за неделю не управятся, если не нахимичат, на что передовики – мастаки.
- Не твоё собачье дело! – огрызается в сердцах. – Тебе-то что?
- Очень даже что, - отвечаю, - перевыполнишь план, дадут тебе талон на ботинки, а они большие размером, мне отдашь, - и улыбаюсь как самому близкому другу. А он:
- Ага, - ухмыляется зло, - держи карман шире! Найдётся кому отдать и без тебя. – Никакого уважения к товарищу! – Чего пришёл? – Лаконично объясняю, что на послезавтра забираю лошадей для вывоза Бугаёва, которого будет ждать машина. Дмитро насупилось, поёрзало зубьями, но нагадить не решилось, услышав о машине, согласилось и ушло в палатку, не желая разговаривать с настоящим передовиком, перехватившим знамя соцсоревнования.
У профессора вовсю бурлит кастрюлька, выдыхая умопомрачительные запахи рябчатины. Ради такого ужина можно и пострадать – умыться. Умолол две миски густого макаронного варева и ещё бы смог, да стыдно. Похоже, истощённый организм пошёл на поправку. Налопавшись, забрались ползком в одноместную брезентовую ярангу и тесно улеглись, отдуваясь, поверх спальных мешков. Самое время для доверительной беседы.
- Слышали? – начинает, как всегда, социолог.
- О чём?
- О Сталине?
- Чего о нём слышать-то? Он давно умер.
- Не скажите, - профессор пошевелился, укладывая голову поудобнее для долгого разговора. – Такие как он и после смерти живут, накрыв мрачной тенью всю деятельность созданной ими бюрократической партии, оболваненные рядовые члены которой на всю жизнь преданы вождю, а не идее, о которой ничего толком не знают, кроме, разве, одного: что она верная и непобедимая. – Он чуть помолчал и сообщил: - В посёлке говорят, что после долгого перерыва состоялся съезд компартии – девятнадцатый, неужели не слышали? – Отвечаю, нисколько не заинтересовавшись всесоюзным событием, только вспомнив, что так и не встал на комсомольский учёт:
- До нас слухи не дошли. Я и в посёлке, когда дважды был наскоком, ничего не слышал. А что? – Профессор поворачивается лицом ко мне, а я к нему, в темноте лиц не видно, только слышится дыхание, и мы становимся похожими на тайных заговорщиков.
- Я рад, - говорит главный, - что вы аполитичны. А случилось то, что я ждал всю жизнь и не надеялся услышать. – Я замер, жду продолжения. – На съезде со специальным докладом выступил новый генсек Хрущёв, бывший юродивым при дворе вождя и талантливо игравший роль рубахи-парня, этакого простака Ивана-дурачка. – Радомир Викентьевич усмехнулся. – Вот вам и современное продолжение русской народной сказки. Всех облапошил Никитка, и сам стал царём. Да ещё и не побоялся восстать против хотя и мёртвого, но живее всех живых благодетеля, обвинив лично его в массовых репрессиях и создании репрессивного государственного аппарата, подчинённого только вождю. Понятно, что после смерти пахана настала пора взвалить все грехи на безгласного и отмежеваться самим, не меньше его замаранным кровью миллионов безвинных. – Один из них глубоко и прерывисто вздохнул и продолжал: - Но Хрущёв пошёл ещё дальше и предложил – и его поддержали! – осудить культ личности, т.е., культ любого партийного вождя, и перейти к коллективной ответственности. Иванушка-то оказался не такой уж дурак: править будет он, а отвечать за все грехи – партбратство. – Меня, сытого и полусонного от сытости, все эти вожди, генсеки, съезды, культы и другая подобная шелупень абсолютно не щекотят, я ещё живу своим убогим внутренним миром.
- Вы думаете, что-нибудь изменится? – спрашиваю, чтобы поддержать заинтересованность затенённого оратора. – Он немного помолчал, обдумывая ответ, и решительно возразил:
- Вряд ли. Наш народ за много веков рабства привык, что за всё в ответе царь-батюшка, нам противопоказана демократия, потому что у нас каждый сам себе царь и воевода и никогда не согласится, хоть убей, с мнением такого же как он соседа. Без царя или вождя мы передерёмся, перестреляемся, сделаем ещё одну кровавую революцию и – конец русскому народу. Да и генсеки наши управлять не по-сталински не могут, не выучены, и образованием не блещут. – Тайный лектор тихо рассмеялся. – Получается почти по Марксу: низы изменений не хотят, а верхи не знают, какие нужны. Я не имею в виду вшивую интеллигенцию, которой всё всегда не по нутру. – Профессор ещё помолчал, собираясь с нелёгкими мыслями. – Вероятно, ослабнет, хотя бы временно, цензура для культуры, чтобы унять горластых писак, разрешат культурные сборища для выпуска вонючего пара, обязательно вернут почти нормальное судопроизводство, но под контролем и с решающим словом парторганов, появятся всякие парткомиссии, освободят, как и брали, без суда и следствия тех, кто проштрафился по мелочам, по недоказанным наветам товарищей, за мелкое вредительство и производственно-экономические упущения…
- И вас реабилитируют, - обрадовался я, с трудом перебарывая усыпляющую дрёму.
- Никогда! – почти крикнул профессор. – Никаких реабилитаций не будет. Разве вы не знаете, что КГБ не ошибается?
