с красным флагом. Но воевал с красными большевиками, офицеры КОМУЧа звали себя благородиями, господами и белыми. Да и господам—хозяевам их собственность вернули.
На следующий день, девятого июня, Лида в качестве секретарши участвовала в собрании офицеров Генерального штаба, проживавших в Самаре.
Много офицеров на собрание пришло в полувоенных френчах без знаков различия, некоторые и вовсе в гражданском.
Вёл собрание полковник Галкин. За председательским столом рядом с ним сидели незнакомый Лиде гражданский и ещё один подполковник, которого она видела в штабе, но не знала по фамилии.
— С кратким сообщением о политической обстановке выступит господин Брушвит, — объявил полковник.
Встал сидевший рядом с полковником гражданский.
— Согласно решению последнего совета партии эсэров Центральный комитет разослал своих членов для организации восстания в Поволжьи и на Урале, — чётким ораторским голосом сообщил Брушвит. — Лично я установил связь с чехо-словаками и обсудил с ними план взятия Самары. Вы понимаете, господа, что пропустить чехов мимо и получить на их хвостах эшелоны красной армии для нас убийственно.
Офицеры негромко, но одобрительно загудели.
— Во взятии Самары активно участвовали наши партийные силы. Большевистская власть низвергнута, господа! Для политического руководства городом организован Комитет членов Учредительного собрания, КОМУЧ. Мы денационализируем банки, восстановим частную собственность на процентные бумаги и неприкосновенность всех вкладов в банках и сберегательных кассах. Произведенные комиссарами списывания с текущих счетов отменим, захваченные ценности и имущество возвратим. Мы денационализируем предприятия, возместим убытки...
Широким резким движением руки Брушвит подчеркнул непреклонность своих обещаний.
— Чехи намеревались прорываться во Владивосток, но мы убедили их остаться в Самаре для наведения порядка. Сейчас ситуация на фронтах такова. Под Николаевском казаки—уральцы сражаются с красным полководцем Чепаевым. Красным пока остаётся правобережье от Хвалынска до Саратова и ниже по Волге. Саратов важен для нас, как стратегический центр, и мы думаем, что нашему военному командованию следует…
— Господин Брушвит, — прервал выступающего полковник Галкин. — Что следует нашему военному командованию, мы решим с господами офицерами. Вам же оставим руководство городом.
Брушвит развёл руками, и, сделав вид, что подчиняется военной силе, сел с недовольным видом.
— Господа офицеры, — встал полковник Галкин. — Положение наше, несмотря на ликование политиков, довольно неустойчиво. Вооружённых сил, как таковых, у нас нет. Мы срочно начинаем создание Народной Армии Комитета членов Всероссийского учредительного собрания, КОМУЧа. Название «Народная Армия» дано не из пристрастия к демократическим названиям. Этим названием мы подчеркиваем не только демократический состав и происхождение, но и её назначение — служение народу. В том числе и низам, трудовому народу.
Полковник указал вниз, словно там находился трудовой народ.
— Отличительным знаком сражающихся в рядах армии будет Георгиевская лента на околыше фуражки вместо кокарды. На левом рукаве — белая повязка. Знамя у армии будет красным, как символ революционных перемен.
Полковник показал двумя пальцами наискосок лба ленту и ладонью на левом плече — повязку.
— В Самаре уже сформирована Первая добровольческая Самарская дружина в триста пятьдесят человек под командой капитана Бузкова, эскадрон конницы в сорок пять сабель под командой штабс—ротмистра Стафиевского, Волжская конная батарея капитана Вырыпаева при двух орудиях, конная разведка, подрывная команда и хозяйственная часть. Начальником штаба дружины назначен штабс-капитан Максимов. Кто возглавит добровольческие части в борьбе с красными?
— Дело обречено на провал, — высказался незнакомый Лиде штабс-капитан. — Численность добровольческих частей ничтожна в сравнении с нависающими со всех сторон силами красных.
— Взять на себя командование подразделениями, обречёнными на уничтожение — тяжёлая роль, — поддержал штабс-капитана офицер в штатском.
Остальные фицеры смущенно молчали, опустив глаза.
— Давайте бросим жребий, — наконец предложил кто-то неуверенно.
— Позвольте слова, господа! — встал скромный на вид, немного выше среднего роста офицер, одетый в защитного цвета гимнастерку без погон и уланские рейтузы, в кавалерийских сапогах, с револьвером и шашкой на поясе.
Офицер уверенно вышел к столу председательствующего.
— Раз нет желающих, то временно, пока не найдется старший, разрешите мне возглавить добровольческие части, — спокойно и негромко произнес он, став сбоку от председательствующего.
— Кто это? — спрашивали друг у друга офицеры.
— Подполковник Генерального штаба Владимир Оскарович Каппель. Недавно прибыл в Самару.
— Попробую воевать. Я монархист по убеждениям, но встану под какое угодно знамя, лишь бы воевать с большевиками. Даю слово офицера держать себя лояльно относительно КОМУЧа.
***
Штабс-капитан Максимов вёл себя корректно, к Лиде не приставал и от приставаний других офицеров оберегал.
Из разных документов, которые она печатала под диктовку Максимова, Лида поняла, что красные отряды бежали, большинство комиссаров ушло на пароходах вверх по Волге, что население выдаёт оставшихся в городе комиссаров.
На второй день после ухода красных над городом раздался праздничный перезвон церковных колоколов. Ближе к вечеру на центральные улицы вышли гулять восторженные розовощёкие реалисты, щеголеватые гордые прапорщики и удалые поручики, украсившие себя заслуженными и незаслуженными знаками отличия. Скрипели башмаки и портупеи, постукивали трости, звенели шпоры. Сдержанно смеялись нарядные женщины. Офицеры торжественно козыряли друг другу, уступали дорогу дамам, говорили «виноват», «простите», бряцали красивыми саблями. Гражданские щёлкали каблуками штиблет, радостно восклицали: «Господа!», «Ваше благородие!», «Господин офицер!». Здоровались, радостно улыбаясь, и, как на пасху, поздравляли друг друга с освобождением.
То и дело встречались разлучённые революцией и гражданской войной знакомые. Как обычно, в таких случаях, взаимно сыпались общепринятые вопросы: «Давно ли здесь? Откуда? Когда? Где служите? Куда записался? Какие планы? Видел ли того-то?».
Повсюду светились золотом погоны — символ старого, уютного, охраняемого мира. Много погон, аксельбантов и шпор, автомобилей и шелка. Витали в воздухе запахи хорошего табака, тонкие ароматы французских духов и дорогой пудры перемешивались с острым духом сапожной ваксы и едкого лошадиного пота. С балконов на победителей сыпались цветы и приветствия. Всюду — искательные мужские глаза и зазывающие женские улыбки. Распахнутые двери ресторанов страдали скрипками, баюкали гуляющих на волнах вальсов. В скверах гремели военные оркестры.
А в общем, пёстрая, как лоскутное одеяло, разряженная, беспечно самодовольная толпа, бравурная музыка — все это казалось декорацией фильма о прошлом.
Волна террора захлестнула город на третий день.
Появляться на улицах стало опасно: казалось, всё население занято вылавливанием подозреваемых в сотрудничестве с комиссарами, или лояльных к советской власти. Задержанных расстреливали на месте или передавали контрразведке Народной Армии. Чешские патрули, которым жители сдавали подозреваемых в сотрудничестве с комиссарами, приказывали арестованным: «Беги!». И стреляли в спины.
На разъезде Иващенково за сопротивление наступающим чехам казаки шашками порубали полторы тысячи рабочих, их жен и детей.
В Короткове лежали вдоль железнодорожной линии порубленными и висели на столбах более трёхсот вывезенных из самарских тюрем и казнённых сторонников большевиков.
Захваченных в плен бойцов—красногвардейцев массово расстреливали на косе у плашкоутного моста, у вокзала, в Запанской слободке, топили в Волге и Самарке.
Обо всём этом Лида узнавала из диктуемых ей в штабе донесений и отчётов. Пальцы немели и переставали слушаться, Лида не понимала, что печатает.
— Сдавшийся отряд красногвардейцев в количестве девяноста шести человек целиком расстрелян, — диктовал донесение Максимов, — раненых засыпали землей в общей яме. Всего в селе расстреляно шестьсот семьдесят пять человек.
«Ужас! — мучилась Лида. — В селе — шестьсот! Да это же всё село! Какой ужас!»
Она путалась в буквах, просила Максимова диктовать медленнее. Максимов раздражался, даже кричал на неё, хотя обычно обращался к ней на «вы».
— Крестьяне присоединились к пришедшему отряду уральских казаков и выбили из села местную красную гвардию, потерявшую значительную часть своего состава. Расстреляно триста семнадцать крестьян, поддерживавших советскую власть…».
«Это же не война! Понятно, когда германцы воюют против нас… А здесь свои уничтожают своих!» — терзала себя Лида.
— …Отравление питьевой воды и пищи красноармейцев, организация террористических групп в тылу, пуск паровозов навстречу бронепоездам, убийства из-за угла — все это должно быть каждодневным явлением… — диктовал очередной циркуляр Максимов.
«Нельзя же так! Мы же все… русские! Русские убивают русских!» — испуганными мышками шарахались мысли в голове Лиды.
— Ну, хорошо, Лидия Ивановна, — штабс-капитан вытащил из кармана часы, хлопнул крышкой. — Идёмте обедать, затем продолжим.
Обедали они в маленьком ресторанчике в угловом доме на примыкающей улице. Там всегда было много штабных офицеров и офицеров чехо-словацкой армии.
Максимов заказал обед моментально подбежавшему официанту. Офицеры любили, чтобы их распоряжения выполнялись быстро, без задержки.
За соседним столиком сидели три офицера: незнакомые Лиде капитан со старившей его бородой и подпоручик с темным, как у больного лихорадкой, лицом. Третьего, поручика, Лида узнала сразу — это был тот офицер, который приставал к ней в бывшем Совете.
— Я бы расстрелял их на месте, — горячо воскликнул поручик. — Надо всех их стрелять, вешать, надо умыть Россию кровью. Эсеришек — на скотный двор, пусть дерьмо чистят. Настоящего царя надо! И пороть! Пороть не жалея!
— Да, господа. Россию может спасти только хороший кнут, — согласился капитан.
— Или хорошее кровопускание, — вернулся к своему поручик. — Раньше всё лечили кровопусканием. И ведь часто помогало!
— У меня на красных чутье, — неторопливо поддержал соратников подпоручик. — Моя специальность — убивать людей! Прямо из духовной семинарии попал в школу прапорщиков. Два года просидел в окопах, а затем, после газовой атаки на Мазурских озерах в пятнадцатом году, два года по госпиталям валялся. Другие за это время образование получили, а я… А я научился убивать. Я офицер. Я был на фронте, я воевал с немцами, я защищал отечество. А вся эта красная мерзость, поднявшаяся со дна, науськиваемая революционными авантюристами и проходимцами, приехавшими из-за границы, тем временем жрала Россию изнутри! Не я развел эту красную заразу! Но кто-то должен очистить ее! И я чищу. Есть ли другой путь очищения моего Отечества? Такой, чтобы я не возился в дерьме? Думаете,
