1. В Самаре
= 1 =
Восьмого июня тысяча девятьсот восемнадцатого года Никифор Иванович Чемодуров, владелец мукомолки и нескольких амбаров для хранения зерна на берегу Волги у самарской пристани, шёл в бывшую городскую Управу на Дворянской улице.
В пригороде, где у Никифора Ивановича стоял крепкий пятистенок, при старой власти купца уважали. В воскресенье или в другой неприсутственный день, пока с семьей дойдёт до церкви, картуз раз сорок снимет. Теперь не то: иные убегли неизвестно куда, иные уважение потеряли.
Теперь городом правит то ли Совет депутатов… рабочих и солдатских, а может и ещё чьих, то ли Губревком. Кто кому у новой власти подчиняется, Чемодуров не разобрался, да и разбираться не желал. Не его та власть. Да и непохоже, что власть губ… рев… сов… тьфу! — крепкая, правильная, и надолго.
Размеренно шагая по улице, Чемодуров с неудовольствием смотрел на неухоженные, неряшливые дома, на разбросанный по тротуарам мусор.
Почитай, все частные магазины нынешняя власть закрыла. Унылы разбитые и замазанные мелом витрины. Многие магазины заколочены, зеркальные стекла пробиты пулями. Обезлюдели когда-то живые кварталы. По изуродованной улице медленно пробирается случайный извозчик, да комиссарский автомотор испугал тощую собаку.
Безхозяйственная власть! Мостовые изрыли, камень куда-то увезли. Какой хозяин станет ломать мостовую, сделанную на века? А ведь ломали, чтобы завалить какую—нибудь ямину в рабочих кварталах. У них ведь теперь лозунг: «Смерть дворцам!». Нет, «война дворцам, мир хижинам». Что это за власть, которая за короткий срок опоганила красивый город и уничтожила труды поколений? В окнах и перед входами чиновных зданий понаставили белые гипсовые фигуры новых революционных начальников. Где это видано, чтобы людям при жизни ставили памятники?
Нет, не мог Чемодуров считать власть своей, если она беспрестанно экспроприировала, реквизировала и налагала контрибуции, а попросту — отнимала чужое.
Повальные обыски, которыми большевики донимали растерявшихся обывателей, превратились в официально разрешённые грабежи. Красногвардейцы на улицах останавливали прилично одетых прохожих и, не стесняясь, отнимали у них одежду. А что можно ожидать от власти, если их главный, Ленин, провозгласил на всю страну: «Грабь награбленное!» А награбленное для них — это нажитое Чемодуровым за всю его жизнь, сбережённое по копеечке, припасённое для детей и внуков.
На прошлой неделе новая власть реквизировала лошадей и вычистили из амбаров Чемодурова зерно. Лошадей — для дел мировой революции, зерно — для кормёжки его же реквизированных лошадей. Правда, обещали выплатить компенсацию. Вот по делу обещанной компенсации Никифор Иванович и шёл июньским утром в бывшую городскую Управу.
Богатый жизненный опыт подсказывал Чемодурову, что компенсации от новой власти он не дождётся. Дадут, в лучшем случае, что-нибудь смешное. Тащиться в жару за пять пыльных верст из-за рулона керенок, которые, кроме как на оклейку стен вместо обоев, больше ни на что не годятся, ему совсем не хотелось. Но дело не в «хочешь» или «не хочешь». Бережливый купец собирал хозяйство всю жизнь, по зёрнышыку, по досточке. И, не убедившись, что и пачки керенок ему вернуть не удастся, списать со счёта реквизированное не мог.
Из дома Чемодуров вышел ранним утром, ещё по прохладе. Собираясь в дорогу, старик для мягкости завернул стопы тёплыми портянками. Сейчас ногам в старых сапогах из толстой яловой кожи стало жарко, тощий, совсем не купеческий затылок под суконным охотнорядским картузом, налезавшим на уши, вспотел. Да и спина сквозь потёртый пиджак, поддёвку, косоворотку и нательную рубаху чувствовала расщедрившееся на тепло солнышко.
Старик остановился, снял картуз. Большим трехцветным платком отер лысину, светившуюся мертво и желто, как старый биллиардный шар. Оглядел выцветший, когда-то бывший синим околыш с тёмными от пота разводами, недовольно качнул головой. Опустил картуз на место, поправил жиденький мутный венчик седых волос, выбившийся из-под околыша.
Солнце пригревало. Видать, за восемь часов перевалило. Потому что на городских улицах, не в пример утру, наметилось оживление. Туда—сюда забегали, по козлиному заблеяли дуделками грузовики с красногвардейцами. Клёпаным железным ящиком на колёсах прополз бронеавтомобиль. Мотоциклетка протарахтела, оставив после себя дымный вонючий хвост. Чемодуров, привыкший к влажной чистоте речного воздуха и сытному запаху жита, недовольно сморщился.
А может причина оживления на улицах в том, что с окраинных улиц он подошёл к центру города, подумал старик.
Откуда-то издалека раздались приглушённые звуки военных труб, нестройно игравших коммунистический гимн «Интернационал».
Проскакал конный вестовой. К вокзалу прошёл отряд вооруженных красногвардейцев. У дверей госучреждений скучали усиленные караулы.
Вразнобой, никому не уступая дорогу, прошли господа клёшники — краса и гордость Балтийского флота, команда матросов с гармонистом впереди. Все в распахнутых бушлатах, с дымящимися папиросами, увешаны карабинами, пулеметными лентами, гранатами, револьверами, тесаками. Шли задиристо, как раньше ходили драться на кулачках мастеровые на посадских.
Случайный гражданский люд шёл торопливо и молча, озираясь, словно ожидая неведомой опасности. Какое-то беспокойство витало в воздухе.
И у Чемодурова чирьем ныло в глубине души предчувствие опасности, пока ещё невидимой и неслышимой, смутно предощущаемой, но неумолимо и неизбежно накатывающейся. И от этой неизбежности всё более угнетающей.
Тошно ждать неизвестно чего.
В небольшой лавке, на удивление — торгующей, в которую Никифор Иваныч зашёл по пути, чтобы купить внукам в подарок баночку леденцов монпасье, теснился народ. В сумрачном помещении бородатый солдат в выцветшей солдатской рубахе, подпоясанной брезентовым ремнём, в потерявших форму галифе, в обмотках, разбитых ботинках, фуражке блином и с тощим вещмешком на плече жаловался мастерового вида мужчине в полосатом обвисшем пиджаке:
— Безработный я теперь. В одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Ходил в Совет депутатов просить места. Сидит там, в кабинете… По харе видно, что тот фрукт не из простых свиней… В очках, умный весь из себя: из десяти слов одно понимает, да и то не всякое. Мест, говорит, нету. А вот тебе, подаёт, два ордера на обыск. Иди, говорит, буржуев экспроприируй. Послал я, в клочья его мать, этого умника куда подале. Я ж не каторжанин беглый, чтоб людей на дому грабить.
— Грому на них, псов, нету, развелось их… Хороших людей на войне убивают, а на таких пропаду нет. Иди в красную армию, — со знающим видом посоветовал мастеровой. — Говорят, кругом строют укрепления, за городом на станции Кряж пушки ставят. В армии бесплатной кашей накормят.
— Солдатскими мозолями офицеры сытно живут. Голодать буду, а воевать не пойду.
Одна прилично одетая дама громко рассказывала по секрету другой:
— Большевики в Ростове творят ужасающие зверства. Могилы генералов разрыли, расстреляли шестьсот сестер милосердия за то, что они белых лечили.
— Сёстры милосердия — дочери приличных людей. Даже из царской фамилии есть! Вот и расстреляли. А с другой стороны, ведь лечили всех — и офицеров, и солдат!
— На то они и сёстры милосердия, чтобы всех лечить! И за то их насильничать и убивать?!
— Освинел народ… Мерзко вокруг… А что пьяная матросня творит, ихняя «гордость революции»? Ходят по улицам толпами, семечки лузгают. Кто не понравится — в лицо шелухой плюют — развлечение у них такое.
— Ехала я поездом сюда… Остановились на станции. Вошли матросы с досмотром. Кто не понравится — выводят. И женщин, и мужчин. Ухмыляются: «Для обыска и раздевания, а если нужно и для стенки. Мы, — гогочут, — чернорабочие революции — такая наша должность. Дерьмо подчищаем».
— Говорят, большевики решили перерезать всех поголовно, всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна душа не помнила нашего времени. Как думаете, правда? — испуганно спросил человек в шляпе «здравствуйте—прощайте» из кокосовой мочалки.
— Большевики — не знаю, а комиссары могут, — убедительно ответил ему господин в чесучовом пиджаке довоенной постройки. — Они и жён своих всех сделали комиссаршами.
— Ужели народ допустит?
— А что народ… Народ — стадо. Куда погонят, туда и пойдёт.
Старик в потёртом костюме—тройке, с грустным, внимательным взглядом из-за круглых очков тихо жаловался женщине:
— Я теперь избегаю выходить без нужды на улицу. Не из страха, что обматерят или ударят. Не могу видеть уличные лица. У нынешних «гегемонов», что у мужчин, что у женщин, лица как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Голоса утробные, первобытные. Римляне ставили на лица каторжников клейма: «Cave furem» — «берегись вора!». На «гегемонских» без клейма всё видно. Но, тем не менее, у всех морды торжествующие — власть народа!
— Провозгласили братство, равенство и свободу, а наступило исступление и умопомешательство, — согласно кивала женщина. — Сатана Каиновой злобы, комиссарской кровожадности и дикого батрацкого самоуправства дохнул на Россию.
Купив монпасье, Никифор Иваныч вышел на крыльцо. Довольный, спрятал подарок в сумку: недорог подарок, а детишкам радости до вечера хватит. Опять же, баночка красивая — игрушка завидная.
Справа от двери висел приказ ревкома. Привыкший уважать требования власти, Чемодуров прочёл приказ. Бумага грозила расстрелом контрреволюционным элементам.
Издалека доносились приглушённые орудийные выстрелы, сухой ружейный треск. Видать, где-то в районе станции Иващенково шёл бой. Оттуда, люди вчера говорили, наступали чехо-словаки. Если захватят станцию, могут взорвать иващенковские склады снарядов. Вот грохоту будет!
После каждого взрыва на той стороне улицы тонко звякали стекла за досками, прикрывавшими забитое зеркальное окно ювелирного магазина Розенталя.
Чемодуров вышел на площадь и немного растерялся, не увидев бронзового самодержца, памятника Александру Второму, возвышавшегося раньше перед Управой. Потом догадался, что монумент на месте, только спрятан от глаз пролетариев грубой коробкой из неструганых досок, «украшенных» лохмотьями ткани, которой, вероятно, много месяцев назад пытались облагородить прикрывавшую памятник грубость. Сбоку от памятника стояла пушка.
На краю площади кучка обывателей ворочала булыжники. Чемодуров узнал протоиерея, известного нотариуса, владельца гастрономического магазина Романова, фамилия которого запомнилась по созвучию с фамилией высочайшей особы, помещика Куроедова, у которого Чемодурову приходилось покупать зерно.
«Трудовая повинность, — неодобрительно покачал головой Чемодуров и тут же возмутился: — Ну что за власть! Ломают центральную площадь, чтобы где—нибудь на «пролетарской» окраине…».
Что сделать на пролетарской окраине из булыжника придумать Чемодуров не смог.
Сбоку от входа в Управу толпился отряд неряшливо одетых, подвыпивших солдат, похожих на вышедших из леса партизан, несколько таких же революционно—расхристанных баб. Опьянённые не столько винными парами, сколько запахом только что