Юлиан Цибулька, или Незадавшееся сватовство

подавляемо беспощадно праведным Казимиром Тадеевичем:
– Чого баньки' вывалылы? Брэхалы його батька диты! До роботы!74


    Однако период взаимного неудовольствия и утомительного постничества длился недолго и оканчивался шумнопохмельным примирением, всегда искренним и чудным. Умилённо расчувствовавшись, полупьяные Казимир и мастеровые его хлопцы по общепринятой традиции горласто и натужно пели лиричных украинских песен, столь уместных и обычных в задушевно тесном застолье, клялись в вечной дружбе и взаимном уважении да, бережно поддерживая друг друга, выползали наконец из полуподвала майстэрни75 на Божий свет. Здесь всякий из них, радостно светясь и улыбаясь, находил невероятное удовольствие сообщить о мере своего личного опьянения (вероятно, эта мера была равнозначна чувству взаимного уважения и товарищества, окончательно овладевавшему к тому времени умом чоботарей).
    Не говорилось грубо и необразованно: "Я пьяный,– или,– я налызався, як свыня76,"– но культурно с приличием выраженья, свойственным исключительно харчевским чоботарям: "Сьогодни сыльно штормыт,77– или же,– я осидлав хвылю у сим балив78." И лишь неугомонно радостный Илько, совершенно презирая правилами чести и совести, истово клялся будто: "Сьогодни дэвять балив, або навить цунами79,"– что, несомненно, было бессовестной ложью, ибо при столь сильной волне, думаю, читатель согласится со мной, приступы морской болезни не давали бы Ильку повода к широковещательному веселью...


    Сам изволишь видеть, многоопытный мой читатель, что в начале своей карьеры Юлику посчастливилось попасть под патронат человека влиятельного и достойного. Казимир же Тадеевич, охотно взяв на себя роль попечительного наставничества и явившись чуть ли не духовником молодому подмастерью, постарался подробнее и скорее посвятить его во все тайны многотрудного ремесла. Именно благодаря ему Юлик познал азы совершенства – как приточить подошву и разлезшиеся берцы так, чтобы служили они чуть долее гарантийно установленного срока (считалось верхом мастерства, когда озадаченный клиент являлся со злополучной парой сразу по окончании этого термина).
    Ещё Казимир Тадеевич по доброхотливой своей приязни втолковал Юлику самое заветное и заглавное из того, что должно знать уважающему себя чоботарю, без знания чего стыдно, да и попросту неприлично, даже и взглянуть в глаза клиенту – собственно знание сути, природы всегда нетерпеливого и редко благодарного клиента. По словам Казимира, опасаться следовало клиента-пана, клиента, который, благодаря своему чину, положению или просто из вздорности характера, всегда мог и рад был жалобой, невыгодным отзывом, и даже, опираясь на своё влияние, даже прямым действием нагадить мастеровому люду:
– Паны, як ду'рни – що хотять, тэ й роблять,80– говорил о них Казик. С остальным родом заказчиков он предлагал особо не церемониться и вести себя с ними согласно обстоятельств собственного настроения и душевного расположения.
    Вся тонкость состояла исключительно в одном: определить с первого взгляда принадлежность клиента к касте панов, касте почитаемой и требующей особо деликатного обхождения. Не раз, указывая глазами на очередного посетителя, Казимир Тадеевич говаривал:
– Выдно пана по халявах,– или же напротив,– взявся пид боки, та й думае, що пан.81
Но особое неблагорасположение у Казимира вызывали люди ухватками, преувеличенно вежливой манерой обращения (исключительно на вы), мягкой ранимостью деланого и всегда страдательного взора, печальной очарованностью чистоплюйно интеллигентных и нарочито умных лиц, стремящиеся показательно отличиться и выделиться в нечто особенное и панькуватэ82. Обыкновенно их появление Казимир Тадеевич сопровождал предубеждённо недовольным:
– Тьфу, вэлыкого пана цяця,– или даже осуждающим,– всяка тюлька корчить з сэбэ осэлэдця,83– но поскольку эти по-интеллигентски чистоплюйные тюльки из кожи вон лезли, чтобы подчёркнуто сохранить дистанцию между собой, носителем неких умозрительно значимых интеллектуальных начал, и низким (в их глазах) племенем чоботарей, но поскольку эти деланые интеллектуалы по обыкновению были голи як пляшка, но имели гоно'ры, як в ляшка84, но поскольку обувь, приносимая ими, как правило, была нечиста и имела страдательный вид последней разбитости и крайней нужды, то неизменно об этих людях с искреннейшим негодованием было провозглашаемо:
– Гордылася свыня, що об панський плит чухалась85,– и несчастные их туфли, по давно заведённой и твёрдо устоявшейся традиции, ещё долго дожидались своей очерёдности, немилосердно припадая пылью в дальнем, всеми обходимом углу мастерской.


    Юлиан был чрезвычайно доволен переменами происшедшими в его судьбе. Перспективы, открывающиеся пред ним, были заманчиво многообещающи, карьера складывалась удачно и сулила блестящее продолжение, небеса благоволили ему, звёзды выстраивались в том дивном порядке, который знаменовал счастливое предначертание во всех, положительно всех, началах и который меж людьми завистливо именуется фортуной.
    Поработав несколько лет на многотрудном поприще чоботарства, Юлиан совершенно освоился с правилами, условностями и тайными знаниями этого сакральнейшего из искусств. Его уже не смущали ни суровая строгость неписанных правил и уставов мастерской, ни крайняя негодность приносимой обуви, ни великое разнообразие мелькавших пред ним ликов и профилей беспокойного клиента (смотрелся ли этот клиент несвежей тюлькой, оборачивался ли самодовольно жирной и невесть что возомнившей о себе сельдью или же просто вылезал пред ним немытым моветоном свинского рыла).


    Ещё через некоторое время упокоилась у Бози стрыйна86 Стефа. Под сиплое пение: Со святымы упокой87 добрая тётушка достойно и мирно была предана земле, Юлик же остался полновластным наследником халатов, капотов, довольно потёртой старой мебели, а также малометражного её жилья. Со временем наладилось спокойное и ничем не примечательное бытие застоявшегося в холостяках чоботаря.


    Ввечеру, вернувшись с работы, Юлиан, по обыкновению, неспешно и плотно ужинал (ужин его состоял из продуктового набора местного гастронома), пребывая почти всегда в добром расположении духа, со смаком заедал всё это преогромной и обильно посыпанной солью луковицей да краюхой ржаного хлеба и, замечая по приятному бурчанию переполненного желудка, что уж теперь-то он, должно быть, точно сыт, чувствовал непреодолимое расположение к занятиям культурным и утончённо образованным, под стать культурной и разносторонне развитой своей натуры.


    Можно ли без кроткого умиления и истинно поэтического воодушевления, можно ли без вдохновительного лиризма описать невинный и тихий досуг великохарчевского чоботаря? Отдохнув и с задумчивым удовольствием поковыряв в зубах заточенной спичкой, смешливо улыбаясь при воспоминании о какой-нибудь сегодняшней бестолковой тюльке, которую таки заставили ждать свои сандалии не два, а целых восемь дней, Юлиан подходил к заветной высокой антресоли; оттуда осторожно изымался предмет его чаяний и душевного отдохновения, предмет, с издетства ценимый и особо оберегаемый – с неизъясненным благоговением он доставал старый, изрядно располневший и местами разлезающийся альбом, который, казалось, являл собой полное собрание всех когда-либо существовавших конфетных обёрток. Фантики всех мыслимых, да и немыслимых размеров, сортов и расцветок, в строгом соответствии с одному ему, Юлику, известной ранжировкой плотненькими стопочками лежали по выпирающим кармашкам; казалось, невозможно отыскать что-либо новое и необыкновенное, что-либо яркое и неординарное, что могло бы своей новизной и неординарностью поразить и обратить на себя внимание счастливо искушённого Юликового сердца.
    Ему чрезвычайно льстила и очевидно была приятна самолюбиво тщеславная мысль об исключительной полноте и, возможно, неповторимости его коллекции. Удобно устроившись на тяжко кряхтевшем потрёпанном диванчике, с особо неспешной деликатностью переворачивая листы своего драгоценного альбома, он вспоминал над привлёкшими его внимание обёртками, когда, где и каким образом они попали в его руки, что с ними связано и было ли при этом им, Юликом, съедено ценное содержимое этих вкусно пахнущих фантиков. Все эти воспоминания были исключительным образом трогательны и милы для счастливо воодушевлённого Юликового воображения.
    Наконец уставший и умиротворённый, в блаженном ожидании завтрашнего дня он откладывал свой пухлый альбом в сторону, расстилал на том же диванчике всегда сильно накрахмаленную свою постель, раздевался и, сложив одежду аккуратной стопочкой, залезал под байковое одеяло; здесь он молился простосердечно и набожно, трижды повторяя "Отче наш...", и, свернувшись удобным калачиком, засыпал...


    Иногда же порядок тихих и мирных его досугов был нарушаем чудесным образом – в руки радостно возбуждённого собирателя попадала какая-нибудь раритетная диковинка, какая-нибудь до того невиданная им обёртка, которая уже на весь вечер занимала внимание и всечасно притягивала взоры очарованных его глаз. Вначале она внимательнейшим образом рассматривалась под невероятно яркой настольной лампой, Юлиан несколько раз кряду переворачивал её со стороны на сторону, цокал языком, часто и энергично растирал щёки вспотевшими ладонями и наконец с особой торжественной осторожностью специально приспособленным пинцетом поднимал противу яркого света вверх. Дух захватывало, сердце, нещадно колотясь и ускоряясь, казалось, готово было вовсе выскочить из груди, но вдруг, как бы обрываясь и пугливо замирая, жалобно ёкало и заходилось какой-то сладостно щемящей и невыразимо приятной нотой упоенного восторга разливаться по всему телу – пред Юликом был новый, ранее ему не встречавшийся фантик! Теперь уже во весь вечер невыразимо счастливому коллекционеру только и было заботы, что вновь вернуться к низенькому журнальному столику да при свете яркой лампы насладиться захватывающим зрелищем уникальной находки.


    Так в захолустной глуши невинно и тихо протекала ни на что не претендующая и ничем не примечательная жизнь неизвестного чоботаря средней руки Юлиана Цибульки. Однако, рассудительный мой читатель, взгляни внутрь себя: смеем ли осуждать его? Не то же и наша с тобою жизнь, не то же и жизнь любого из человеков, лишь по привычке к нелепости самообманного обольщенья, лишь из каприза детского недомыслия, безумно возомнившего ценную значимость и неповторную оригинальность собственного своего жалкого существования...


    Шло время, старел Казимир Тадеевич, седел и старел Илько Блоха, старели и самые Великие Харчи, после удачного реформирования многими градоначальниками придя в совершеннейшую запущенность и упадок. Теперь наш главный герой предстаёт уже не безусым юношей, исполненным благородных порывов и мечтаний, не наивным и легковерным начинающим подмастерьем, с открытой улыбкой чистосердной простоты безбоязненно и прямодушно смотрящим в беспредельную даль светлого будущего