Юлиан Цибулька, или Незадавшееся сватовство

Однакож, что ни говори, а как-то даже делается страшно, как хорошенько подумаешь об этом. На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, ничего — всё кончено, всё сделано. Уж вот даже и теперь назад никак нельзя попятиться: чрез минуту и под венец; уйти даже нельзя — там уж и карета, и всё стоит в готовности. А будто в самом деле нельзя уйти? Как же, натурально нельзя: там в дверях и везде стоят люди; ну, спросят: зачем? Нельзя, нет. А вот окно открыто; что, если бы в окно? Нет, нельзя; как же, и неприлично, да и высоко. (Подходит к окну). Ну, ещё не так высоко, только один фундамент, да и тот низенький. — Ну, нет, как же, со мной даже нет картуза. Как же без шляпы? Неловко. А неужто, однакоже, нельзя без шляпы? А что, если бы попробовать — а?
                                                 
                                                                                                      Н. В. Гоголь "Женитьба"  
                           


    Здравствуй, драгоценный мой читатель. Случалось ли тебе бывать на Украине, а именно в западной её части, а именно на Галичине? Благословенный Богом край! Кажется, щедрость природы, её непреодолимая сила и неисповедимое многообразие, разлились здесь в полной мере, если не с излишком. Здесь есть всё – всё, что любезно и приятно для беспокойного ока путешественника, щекочущее его нерв познания, застоявшийся в непрестанном ожидании новых потрясений; здесь есть всё – всё, что мило и привлекательно для лирично вскормленных пошлостью бульварного романа, прелесть как смазливых и чудно' сколь глупых молоденьких барышень, а также всё, что благотворно-лечебно при пищеварительной несостоятельности, коликах и изжоге их неизменных соглядатаев – всеведущих гуру-мамаш.
    Любезный читатель, здесь ты будешь иметь случай увидеть горы, недостижимо прекрасные в своём гордом многовековом величии, где самый звук падающего камня кажется чем-то чуждым и неприличным, долины, щедро воздающие настырным трудам упрямого селянина, говорливые ручьи, жарким летним днём ублажающие слух и взор жаждущего освежиться бездельного ротозея и с грозной свирепостью бунтующего потопа (после частых затяжных дождей) беспощадно сметающие всё на своём пути: будь то разбитная колымага сена, высотой с трёхэтажный особняк районного головы, или же, тьфу ты пропасть! ярко блестящий, так и прыгающий в глаза приманчивым соблазном роскоши, форд областного депутата!

    Если же посчастливилось побывать здесь, то непременно ты был и во Львове, овитом легендами, таинством предания и тщеславной болтовнёй исторического вымысла княжем1 городе, где всё, от булыжной мостовой до уличного фонаря, от мрачного убранства костёльной архаики до вычурной затейливости барочной лепнины, говорит о прошлом, всё дышит им и будто наяву рисует перед внутренним взором картины его былой шляхетной славы, силы и воли.
    Случалось ли тебе бродить по Львову, его узкими мощёными улочками в дождь? О, как свежо и чудно, и весело дышится под этим беспрестанно мелким, вечным львовским дождём, как волнуется и радостно бьётся в неистощимом упоении вдохновенного ликования сердце! Как ярко и живо в проснувшемся воображении возникает... что ж может увлечь тебя, о мой достойный собеседник? – не милый ли образ молоденькой и резвой панночки, – вот, кажется, сейчас она готова появиться в маленьком оконце второго этажа и, прилежно прячась за ажурной тяжёлой занавеской, кокетливо подсмотреть вон за тем чернобривым2 франтом, нарочито неспешно и важно прогуливающимся в новом бархатном жупане цвета свежеразрезанного бурака и жёлтых сафьянных сапожках под окнами "циеи вэльмы гарнои пани"3. Иль в затасканной хламиде и седеющих пейсах вдруг предстанет пред тобою аптекарь еврей, с всегдашней услужливо зыбкой улыбкой библейских праотцев простосердечно и мягко пытающийся всучить очередному недотёпе залежалую дрянь под вывеской эликсира вечной молодости и красоты.

    Но быть может, многочтимый читатель, тебе случалось с добрыми приятелями дружеской компанией беззаботно бродить по вечернему Львову (куда там твоему Горацию с его кружком сибаритствующих собутыльников!), – чего тогда не взбредёт на ум, над чем не посмеёшься весело и вольготно, о чём не будешь спорить в сердечном добродушии приязни и товарищества. По всему городу загораются огни, ярко освещая магазины, мостовую, соборы, кованые ограды, красавец оперный и высокую деву, там, вверху, над ним, тонкой лилейною рукою держащую пальмовую ветвь. Шумно и весело вы вваливаетесь во львовскую кавярню4; здесь вам рады, здесь вас ждут и, кажется, давно ждали именно вас и только вас.
    Пышногрудая официантка (широко наведённые чёрные брови, чувственные влажные губы, играющие мимолётным вздохом яркой помады, обольстительное великолепие привлекательно развитых форм) подходит к вашему столику; начинается живой смешливый разговор. В компании всегда найдётся балакучий хлопчина5, род засланного казачка, который запанибрата, впрочем, всегда в мере благопристойной жартивливости6, прицепится к благосклонной на болтовню красавице; товарищи всегда готовы поддержать его навязчиво нахальную болтовню не скудеющим собранием собственных баек и острот. Речь уже идёт – откуда гарна дивчина7, о далёкой родне, о внучатом племяннике её троюродного деда, о двоюродной цьоци8 внучатого племянника, о вашей: "Катэрыни, ко'тра наший Орыни – двоюридна Одарка9." Гарна дивчина, привыкшая к развязности гулливых завсегдатаев, равнодушно весела – спокойно и насмешливо отвечает она на полувосторженный трёп не в меру разговорившегося казачка.
    Но, чу! читатель! смотри – она, будто ненароком, взглянула на тебя, смотри – она чуть опустила прекрасные свои очи, не смеет их подвести, нарочно не глядит на тебя, на нежном бархате её щёчек чуть проступила краска смущённого румянца!
    Эй, приятель, берегись! ты чувствуешь, как к сердцу подкрадывается чувственная истома? как! – ты уже почти пылаешь? – жгучим роем пронеслись перед внутренним взором идеальные мечтания, живо и ярко впечатляющие соблазнительный и сладкий образ прекрасной незнакомки, привлекательную случайность романтического знакомства, краткие минуты незабываемого свидания и трагедийный пафос неизбежного расставания.
    Эй, приятель, ты уже чувствуешь призыв рыцарственности и порывного благородства, ты уже готов защищать кроткую добродетель буфетной мадонны от всех мыслимых и немыслимых зол мира. Тебе уже мало и этих зол, ты решительно готов на подвиг, только бы случай к нему представился непременно сейчас и сам высокий подвиг был образцово показателен и убедительно ярок. И ты в нетерпении только ждёшь случая, только ищешь предлог, дабы показать в глазах своей избранницы безупречную чистоту своих высоко героических поползновений, и тебе нет дела, что глаза твоих приятелей горят теми же поползновениями, и ты не видишь, что старательно и густо подведённые глазки твоей мадонны в податливой насмешливости соображения сметливо примечают только одно: сколько чаевых она может получить от щедрой компании подвыпивших гультяев.


    Но, может быть, многоуважаемый читатель, ты давно семейный человек и за размеренным ходом домоседной жизни не ценишь прелестей холостяцких пирушек да безудержно удалого мотовства. Что ж, и в этом случае твоей душе найдётся чем поживиться. Побывай здесь на Рождество, послушай украинских колядок, посиди за щедро изобильным и празднично затейливым галичанским столом, поучаствуй в радостно задорной возне рождественского вертепа. Однако лучше всего побывать здесь в ночь на Святого Николая.
    Все уж заранее готовятся: ещё вовсе малые дети, верящие в добродетельную простоту и доступность чуда, пишут Николаю трогательные письма с рассказами о себе и наивными просьбами подарков, несомненно полагающихся послушным детям. Письма эти кладутся на подоконник и, будучи счастливо перехвачены, служат для чадолюбивых родителей довольно толковым и надёжным источником к удовлетворению детских чаяний.
    Признаюсь, я люблю этот день по памятливой своей причастности к таинству чуда, в то время когда сын был мальцом и верил, что исчезающие письма, безусловно, изымаются вездесущим добрым Николаем и что благоволением того же Николая до утра возле кровати появляются желанные и щедрые подарки.
    О счастливое, о сладкое время! Многие дни перед тем были посвящены деятельной и зачастую бестолковой беготне в поисках желанного, но вот наконец всё готово, надёжно спрятано и лишь ждёт надлежащего часа. С вечера все в счастливом нетерпенье только и говорят, что о предстоящей ночи, только и предполагают: что-то принесёт догадливый Мыколай?! Жена всё чаще улыбчиво и значительно поглядывает в мою сторону, сын уж пару раз бегал и заглядывал под свою кровать – ан нет, добрый святой верен традиции – таинство должно свершиться ночью! Наконец несколько угомонившись и пожелав друг другу надобраничь10, семейство укладывается; малец долго ещё крутится вьюном, сбивая постель и поглядывая под ложе, вот и он забывается в чуткой полудрёме; о долгожданная минута! – немилосердно шурша изменническими пакетами, чертыхаясь, почти на ощупь я пробираюсь в темноте и… с грохотом опрокидываю невесть откуда оказавшийся на пути стул.
    Всё! Я раскрыт! Жена недовольным ворчанием комментирует мою неуклюжесть, сын начал ворочаться – подскакиваю к кровати, кидаю громоздкие пакеты и, подобно стремительной быстроногой лани Гомеровых эпосов, грузно уносясь прочь, с невероятным шумом взваливаюсь на кровать... Кажется, обошлось – восторженный голос ребёнка возвещает о свершившемся чуде; включают свет, моя Галя уж там, содержимое пакетов с шумом изымается, подробно рассматривается и обсуждается, с неизъяснимо тайным удовольствием слышу радостную возню домочадцев; меня зовут – с притворно равнодушной и показно заспанной рожей, кряхтя, вползаю к ликующему семейству, скверность характера мешает слишком явно показать живость сочувственного соучастия ко всеобщему радостно возбуждённому ликованию. Но всезнающий взгляд главы семьи среди слишком хорошо знакомых пакетов примечает нечто новое, незнакомое и волнующе приятное: "А цэ Мыколай прынис нашому таткови!11" Смотрю в хитренькие глазки моей Галушки:
– А может он и впрямь существует, и это не выдумка – Святой Николай!?


    Но вижу, досточтимый мой читатель, как ты уже хмуришься и, досадуя, ворчишь – дескать, автор слишком дал крюк вбок да и занял воображение чем ни попадя. Ведь вот и название вывел самое что ни на есть простое и безобидное, самое что ни на есть глубокомысленно зазывное: Юлиан Цибулька, а уж и нагородил столько напраслины да сору; ведь вот и наврал столько сказок да затейного вздора, что глаза, читаючи всё это, раскраснелись и заслезились, будто к ним прикладывали луковицу – а воз и ныне там: о Юлиане и ни полслова. И куда только смотрит редактор, и отчего никто не присовестит автора, расходившегося писать самодовольным витией многословные, замысловатые враки? Ведь эдак, если каждый начнёт писать, что ему в голову взбредёт, если всякий начнёт разливаться Овидием да Горацием, да и приятелей своих