Юлиан Цибулька, или Незадавшееся сватовство

Бонапартий незамедлительно покидал заседание. О! конница Мюрата могла позавидовать стремительной быстроте и тактической дерзости этого блестящего манёвра! Лёгкий пушок достохвальной лысины подобно оперенью индейского вождя победоносными волнами двигался в такт энергичных телодвижений гордо пробирающегося в междурядье градоначальника...


    Не вижу причин, отчего бы можно было невзлюбить нашего голову. Разве что из одного, основывающегося на пустых слухах предположения, что все градоначальники слеплены из другого, отличного от нас теста и что это тесто изначально негодного и дурного качества... Впрочем люди болтают много совершенно несообразного вздора, так, к примеру, утверждают, что самогон бабы Рузи гораздо чище, полезнее и питательней самогона пани Фроси – что есть несомненная ложь, потому что у страждущих неодолимой тягой причаститься резко пахнущей сивухой, вне зависимости от того, чьей оковитой24 они скрашивали свой богатый событийным приключенчеством досуг, на следующий день одинаково раскалывалась голова, наблюдалась отчаянная изжога, изо рта несло невообразимой дрянью и задурманенный рассудок судорожно пытался понять, отчего в карманах наблюдается полное опустошение и отчего он, рассудок, ровным счётом ничего не помнит о несомненно ярких и эпохально значимых страницах означенного досуга.
    К слову, о событийном приключенчестве: стоит, наверное, отметить, что гражданская архитектура поселений, подобных Великим Харчам, а в особенности некоторые свойства их надолго запоминающихся дорог, предполагают некую обречённую предрасположенность несчастных жителей именно к яркого рода событийному досугу. По частоте достопримечательных ухабин, ям и выбоин, по количеству ушибов, синяков и ссадин, коими неизменно сопровождается принудительное знакомство с этим дивом дорожно-строительного искусства, было бы слишком большой лингвистической вольностью называть дорогу – дорогой, но согласимся с давно устоявшейся традицией...


    К тому же, замечу, и без того развелось на свете пишущих бездельников, которых хлебом не корми – дай только отыскать какую-нибудь червоточинку, какую-нибудь не стоящую внимания вздорную мелочь, какую-нибудь ничтожнейшую дрянь, а они и рады, а они, того гляди, уж и подхватят, уж и состряпают негоднейший пасквиль, уж разнесут и растрезвонят по всему миру. Нет же, любезный мой читатель, оставим это и будем говорить о неизменных прелестях и смиренной роскоши провинциальной жизни – тихо и мирно будем говорить о Великих Харчах, будем говорить о Юлиане Цибульке.  


    Однако следовало бы сразу сознаться, что Юлиан не был коренным жителем Харчей. Детство его прошло в Глухих Кутах – небольшой деревеньке, расположенной километрах в пятнадцати от Великих Харчей. С младенчества Юлик был слабым, малокровным ребенком, нежно привязанным к своей матери – Катерине Цибулько; отца своего, Василя Кваса, Зиновий не помнил вовсе. Знал только из неодобрительных отзывов родни, что был он музы'кой25, разъезжавшим по сельским весиллям26, что, как водится у музы'к, людей лёгких на подъём, легко и просто заводил дружбу с легковерными девушками из числа подружек молодой (свежими и краснощёкими, дышащими здоровьем сельскими дивчатами27), легко обвораживал их развязной новизной городского обращения, весело и легко наслаждался прелестями короткого романтического знакомства, легко и беззаботно обещал им скорых сватов, так же легко и беззаботно надолго оставлял наивную девушку в безнадежьи счастливого ожидания и в той же вечной своей разгульной весёлости вскоре вовсе забывал о её существовании.
    О бывших своих пассиях Василь вспоминал только перед приятелями, с залихватской восторженностью смакуя своей гулливой удачливостью и именуя глупых девушек дивками28 и коровами. Одним словом, это как-будто о нём пелось в одной из коломыек29:

                         Той музы'ка начэ птаха, шо нэ сие и нэ жнэ,
                         Вин вэлыков скрыпков маха та дивок ...(гулять) вэдэ.30

Однако же Катерина, Юликова нэнька31, тихая женщина, всегда занятая делом и всегда находившая эти неотложные к исполнению дела, никогда не говорила об отце неосторожно дурного слова. Напротив, вспоминая не в меру любвеобильного музы'ку, его нейлоновую, с длинными клиновидными воротниками сорочку (невиданную по тем временам роскошь, для вящей сценической образности разукрашенную украинской вышивкой и блёстками), его небрежно расклешённые до невероятных размеров эластиковые брюки, волнистые, густые волосы, по моде того времени роскошными прядями спускавшиеся до самых плеч милого Василя, его пахнущие "Шипром" пышные усы и баки, его доверительный и насмешливый, впечатлеющийся в самоё душу взгляд – она благосклонно вздыхала и в грустной мечтательности о незабываемом ба'тяре32 опускала долу прекрасные и добрые свои очи...


    Нет ничего удивительного в том, что наш герой, не знавший отца, сдружился с матушкиным братом – вуйком33 Степаном. Это был человек ни то ни сё, то есть человек, любящий выпить. Причём, когда вуйко выпивал, в нём с яркой убедительностью просыпался пылкий и похвальный дар красноречивой рассудительности и истинно философской, то есть витиевато отстранённой, умудрённости. И пусть слова, в неудержимом своём стремлении к свободе и выразительной законченности, иногда непостижимым образом сшибались и путались между собой, и пусть Степан, икая, натужно багровея и выпучив остановившийся свой взгляд, в мучительной прыти разогнавшейся мысли пытаясь сообразить, о чём он хотел поведать миру ещё минуту назад, иногда принуждён был внезапно прерывать глубокомысленно вдохновенную речь свою – всё равно он был неподражаемо оригинален и притяжательно велик.
    Ни жинка34, ни дети его (а их у вуйка было семеро) не могли проникнуть прекраснодушной широты и размаха его умственных изысканий – у детей к вуйку Степану всегда были пошлые и низкие запросы: от игрушек и конфет у младших, до мопеда и денег у старшего, жинка же его, могучая и бесформенная женщина в изношенном пестрядевом халате с чем-то намотанным на голове, очень напоминающим невероятных размеров бесформенный тюрбан (тюрбан этот она носила всегда – вне зависимости от поры года, никто бы уж и не представил её без этой красочной детали, думаю, она не расставалась с ним и в ночи), не приветствовала философических экзерсисов чоловика35. Часто, в волнующе торжественную минуту открытия заповедных истин, она с бесцеремонным негодованием весьма пребольно таскала пьяного философа за чуб, чем несомненно наносила чудовищно непоправимый ущерб мировой мыслительной традиции в её извечном, самоотверженно рыцарственном стремлении постичь непостижимое, наглухо закрытое к познанию, постичь первоосновы, суть, самоё себя.
    Впрочем, по признанию самого вуйка, в таком небрежении к себе виновен был, прежде всего, он сам. Женился вуйко, должно быть, по любви, тем более что самый факт любви тяжело было не угадать, глядя на благодетельно располневший и приятно округлившийся стан его избранницы. И всё бы шло хорошо, если бы не простодушное пристрастие Степана к яркой умудрённости да броской неожиданности егозливо находчивого софизма. С первого дня супружеской жизни философия, будто неугомонная любовница, пыталась вмешаться и по возможности подгадить его семейному счастью. За весильным  столом на вопрос молодой36, настойчиво пожелавшей похвалы любвеобильных комплиментов, на вопрос, подразумевающий признаний непомерно преувеличенного восторга, сердечного милования и восхищённого лиризма, на вопрос как она выглядит, Степан не устоял перед искушением и прямодушно сострил: "Як свыня в дощ37." От неожиданной Степановой дерзости молода гневно вспыхнула, метнула в его сторону тяжёлый, уничижительно испепеляющий взгляд и отложила глубоко во властную душу свою чувство мстительного презрения: "До циеи тварюки38."    

   
    Однако по прошествии малого времени, когда она понесла третьего ребёнка, это чувство несколько утратило актуальную свежесть взывающей к отмщению новизны. Впервые намотав на своей голове нечто похожее на тюрбан, весьма довольная дизайнерской находчивостью и самим результатом творческого эксперимента, вдоволь налюбовавшись в зеркальце на это, нечто монументальное и оттого несомненно удачное и ценное в её собственных, требовательных глазах рукодельного модельера, жинка Степана возжелала немедленного изумления воздыханно очарованного и удивлённо благодарного зрителя. На беду, в это время на глаза ей попался почти уже прощённый и реабилитированный чоловик, который возился в дальнем углу двора, неловко изображая род некоей хозяйственной активности и трудолюбивой домовитости (сам Степан, не подозревая о великом значении для себя и для всей своей будущности предстоящего испытания, с утра уже был несколько нетрезв, впрочем, не настолько, чтобы безвинно предаться сладостному для его души размышлению созерцательного философствования, но ровно настолько, чтобы беспокоиться об участи своего, и без того уже поредевшего, чуба).
    На властный и требовательный, не терпящий проволочки призыв своей жинки: "Стэфко, а ну-но, ходь туткай39,"– Степан с замиранием сердца поспешил явиться незамедлительно. Он был откровенно изумлён величиной и формой странного сооружения, появившегося на голове его не в меру гневливой и скорой на расправу супруги. Но ещё больше сбило с толку новое и оттого непонятное выражение прекраснодушного самодовольства и мирволивого снисхождения, царившее на её непривычно разнежившемся и оживлённо зарумянившемся лице.
    Заметив в Степане легко читаемые признаки смущённого замешательства и робости и совершенно удовлетворённая произведённым эффектом (растолковав его, впрочем, по-своему), жинка в эйфории упоенного самолюбия значительно вопросила: "Ну, кажы, як ты мэне любыш40?"– чем повергла чоловика в совершеннейшее недоумение. Степан всё никак не мог вдруг сообразить, что именно от него требуется и, подозревая каверзную двусмысленность неожиданного вопроса, лишь шмыгал время от времени раскрасневшимся своим носом, да с заискивающей преданностью недогадливой дворняги боязливо заглядывал в очи самодержной супруги (так Сирко, задавивший жирную соседскую несушку и в прилежном подобострастии усердного вассала выложивший лакомую добычу у ног хозяина, с простодушным непониманием изумления и испуга взирает на страсть как разошедшегося и бранящегося своего властелина).
    "Ну, то як?41"– с силой вновь переспросила она, и во внушительной требовательности её настойчивого вопроса Степану явственно померещился некоторый оттенок скрытой угрозы. Струхнув не на шутку, он заблагорассудил, и вполне справедливо, что, очевидно, не стоит затягивать с ответом на нетерпеливый запрос суровой своей супруги. Однако отвечать что-либо определённое, то есть, покривив душой, слегка солгать, не позволяла самомнейная горделивость издавна взлелеянных мечтаний о причитающейся ему, Степану, харизме отрешённо умудрённого стоика. И потому благоразумный философ прибегнул к маленькому, но впрочем