Юлиан Цибулька, или Незадавшееся сватовство

именовать Вергилиями да Августами, то-то пожалеешь о судьбе безвинных его читателей, то-то и сам тихомолком взгрустнёшь и невольно опечалуешься: чем-то и сам хуже новоявленных Горациев – разве по лени пачкать своими каракулями бумагу да и морочить добрым людям голову. Нет, уж коли громогласно трубили о Юлиане Цибульке, так уж извольте тотчас представить Юлиана на суд читателя – подать его незамедлительно и без этих новозатейных штучек да проволочек!


    И то, любезный мой читатель, вернёмся к утерянной нити повествования да к тому, о ком я хотел тебе рассказать – Юлиану Цибульке, главному герою и действующему лицу нашего рассказа, жителю малого галичанского городка Великие Харчи.
    Кстати, о Харчах. Так уж заведено у человеков: всему самому мелкому и ничтожному давать преувеличенно торжественное и высокое прозвание. Однако, не ищи Великих Харчей на карте – жители его настолько целомудренно щепетильны и ревниво горды именованием своей малой родины, что всякий раз с приходом нового городского головы перелицовывают прозвание городка, стараясь ещё более придать ему выражения крупной значимости и неоспоримой важности. Вот лишь некоторые из названий этого забытого Богом селения, бывшие в употреблении гораздо ранее времени нашего повествования: Ласи Харчи, Рясни Харчи, Верхни Харчи, Харчи-Теребеньки, Гарячи Борщи и просто Харчи. Поговаривают даже, что один пылкий приверженец патриотической звучности предлагал переименовать городишко в Тёщины Харчи. Но большинством городских депутатов это новшество с негодованием было отвергнуто, оттого что не все из числа народных избранников, а в особенности случившийся тогда голова, имели надёжный и верный случай столоваться у той самой тёщи и, следовательно, получить основательных и достаточно глубоких патриотических поползновений к удовлетворению новационного предложения.


    Впрочем, не вижу, зачем бы Великим Харчам не именоваться Великими Харчами. И в самом деле, стоит только взглянуть на карту, на карту милой сердцу Галичины, чтобы убедиться – Великие Харчи не есть нечто из ряда вон выходящее. Чего здесь только не найдётся, чего только не встретится – какой дивной причуды людского воображения, какой роскоши и диковины вдохновенного изобретения, сколько красочной фантазии и находчивого соображения, в каком только изощрении совершенства и самобытного изящества не ввернётся добродушно смешливый и неистощимый на выдумку украинский ум. Здесь есть: Боброеды и Борщевичи, Большая Передримиха и Малая Горожанна, Паликоровы и Пекихвосты, Жупаны и Капелюхи, Школяры и Бовдуры, а ещё Лёпы, Мавдрыки, Мазярка, Цетуля, Шарпанцы! Бог мой! и кто только возьмётся перечислить всё это неисчислимое богатство, всё великое многообразие оригинальности и таланта с которым щедрообильный народный дух вольготно разливает себя в названии городов и речушек, местечек и хуторков.


    И вновь мы несколько пошли вкривь да вбок, видимо, такова непостоянная и зачастую замысловато рассеянная природа автора, а впрочем – пустое, коль случилась такая оказия, поговорим и о Великих Харчах.
    Было бы большим преувеличением утверждать, что в облике и обычае Великих Харчей можно найти нечто необычное и ярко запоминающееся. При въезде, среди буйно разросшихся на придорожном раздолье кустов, как всегда водится в глухих провинциальных городках с пятнадцатью, самое большее шестнадцатью, тысячами жителей, красовался огромный баннер, вообще же величина этого баннера, как правило, обратно пропорциональна величине и значимости самого городишки. Однако это правило теряет силу в поселениях с числом жителей пусть даже на сотню превышающим заветные шестнадцать тысяч – тогда здесь уже виден размах горделивой самодостаточности, здесь уже чувствуешь широту безудержно прогрессивных градоначальнических устремлений, здесь уже отцы города, не размениваясь на жалкие сантименты патриотического тщеславия, но лишь из непреодолимой тяги к глубинному перестроечному новаторству и радикальному реформированию, то есть почти бескорыстно и благородно, жертвуют баннерными местами под рекламу необходимейших предметов в жизни добропорядочного жителя шестнадцатитысячника, как-то: бензопил, джипов и их, отцов города, собственных погрудных изображений в профиль и анфас. И потому при въезде в эти местечковые мегаполисы вас встречают полуобнажённые девицы в шортиках и пластиковых касках с чудовищно огромными бензопилами в своих изящных ручках да благочестиво доступные и милые лица людей из местной администрации.


    Но наши Великие Харчи, увы, не принадлежали ни к шестнадцатитысячникам, ни даже пятнадцатитысячникам, и потому на въездном баннере было размещено фотографическое изображение улыбающейся осанистой и дородной украинской красавицы лет сорока в вышиванке и цветочном веночке, перевитом разноцветными стричками12, который смотрелся несколько странно и нелепо, если же взять во внимание возраст, осанистую крепость и почти мужественную жилистость красавицы, то, скорее, даже и глупо. На руках в рушнике, замест блистающей новенькой краской штилевской бензопилы, она с торжественной важностью держала румяно испечённый высокий каравай. Внизу аршинными буквами красовалась надпись: Вас витають Вэлыки Харчи13, выше и правей, чуть меньшими буквами, неизвестным художником-каллиграфом на её высокой груди было выведено: И я тут був14.
    Чистосердечно сознаюсь, для меня не совсем понятно, коим образом он смог запечатлеть своё рукодельное искусство (беря во внимание нешуточную высоту баннера) и что именно ловкий озорник хотел сказать этими немногими, но, очевидно, ёмкими словами: то ли то, что баннер довольно высок, но, несмотря на это, он исхитрился оставить на нём знак верхолазной своей сноровки, то ли... То ли, что эта замечательно выдающаяся грудь была ему коротко знакома при других, гораздо более занимательных обстоятельствах... тогда, летней лунной ночью... когда воздух нежен и тёпел, будто парное молоко...
    Но есть ли нам до того дело? Поговаривают, что фотографический портрет на лицевом щите города принадлежит местной красавице Зоряне Взбрындбкевич, фигуре значительной и, не побоюсь этого слова, легендарной, по количеству любвеобильных воздыхателей, лёгких как тополиный пух и щедрых на заманчивые обещания в духе пани Марыси, той самой, которая, торгуя на углу протухшей рыбой, заверяет всех и сама истово в то верит, что из этой гнили: "Будэ файна юшка15."
    Ещё люди болтают, будто местечковый голова16 часто любил понаведаться к красавице Зоряне, но храни тебя Господь, любезнейший мой читатель, предположить что-либо дурное о цели его посещений – нет, он захаживал к ней вовсе за другим… впрочем, о цели частых и укромных посещений, думаю, лучше тебе справиться у самого головы, мы же со своей стороны смеем только скромно предположить, что единственным побудительным мотивом могла послужить его, головы, истинно отеческая забота о жителях вверенного ему городка.


    Многие могут возразить, дескать, знаем, из какого теста лепятся нынешние градоначальники, знаем-де их отеческую заботу, чем они дышат и о чём помышляют.
    Не понимаю, отчего люди так суровы и несправедливы к этому тихому сословию, подозревая его чуть ли не во всех мыслимых злодеяниях мира, но, в свою очередь, смею тебя заверить, благоразумный мой читатель, наш голова был совершенно иного рода. Печать терпеливого смирения да почтенного трудолюбия неизменно присутствовала на его простом и всегда несколько грустно отрешённом обличье. Правда и то, иногда это состояние грустной отрешённости переходило в совершеннейшую дрянь щекотливой гадливости и тоскливого безразличия. Тем не менее, эти редкие минуты совестливого дискомфорта никогда не мешали голове отправлять свои должностные обязанности, будучи от природы человеком безупречно требовательным и исполнительным, он никогда не позволял этим внутренним чувствам вольнодумного нигилизма взять верх над понятиями служебного порядка и долга (то есть наш градоначальник иногда подворовывал, часто даже против своей воли, но всегда это делал лишь из соображений последовательной и принципиальной служебной порядочности).


    Однако же и то, когда ему, голове, предстояло выступить перед городской громадой с подробнейшим годовым отчётом о состоянии вверенного ему городского хозяйства, казны и майна17, задумчиво отрешённое его состояние чудеснейшим образом превращалось в ласково предупредительное и попечительно деловое. Он преображался. Пред нами являлся муж, высокоумный муж, муж совета и державы. Это был Наполеон, положительно – Наполеон!
    Поскольку наш голова был несколько лысоватым человеком, вначале он вытирал светлую пустошь макушки и темени аккуратно сложенным платочком (при этом пушок кое-где ещё остававшихся реденьких волосков в неизъяснимом удовлетворении действом мудрой бережливости и заботы весело и вольготно поднимался вверх), затем, по-отечески мягко и одновременно решительно, начинал всегдашним своим приязненным обращением: "Витаю вас, дорогэсэньки мои харчоиды18." Назвать жителей Харчей по устоявшимся нормам просто харчивчанами ему не позволял ни чин, ни истая его гордость неподражаемой самобытностью и неповторимой оригинальностью как самих Великих Харчей, так и всего, что было с ними связано (голова не без основания рассуждал, что харчивчане звучит почти как харькивчане19 – жители другого, также несколько известного украинского городка).
    Далее, с чудным порывом святоотческого благочестия, в длинном, очень длинном, пестрящем совершенно фантастическими цифрами отчёте, голова, ловко обминуя неприятные вопросы о недостачах и растратах, пускал скупую, и оттого особенно трогательную слезу на скудость средств, на скверность погоды, на общее худое состояние дел в державе, на эгоистичную скаредность центральных властей, на мировой экономический кризис и, наконец, на капризно завышенный курс японской иены; из всего этого следовало одно, всегдашнее неутешительное, но неизбежно рятивнэ20 – что тарифы, подати и добровольные взносы в городскую казну и в дальнейшем будут безбожно расти, что "днив бильшэ ниж ковбасив21" и что городской громаде необходимо свыкнуться с мыслью о, увы, неизбежных "нэгараздах22".
    Городская громада в лице отдельных депутатов поднимала из некоторых, отдалённых, углов сессионного зала глухой, не вполне вразумительный ропот недовольства.  Подозревая в том лишь популистское желание блудных чад-депутатов покрасоваться якобинской славой многогрешной своей оппозиционности, голова от возмущения покрывался праведной испариной, лысина его начинала блестеть на свету ламп яркой выпуклостью сверкающей белизны, и, повторив несколько раз кряду: "Нэ робить публи'ку, шановни добродии23," – уверенным и давно отработанным жестом он решительно и поспешно закрывал заседание за полным одобрением депутатским корпусом его, головы, годового отчёта. Дабы поддержать авторитет вверенной ему власти и дать прочувствовать подчинённым в должной мере высокие к ней уважение и пиетет, наш