Виа Долороса

глядя на них, слишком легко приходит мысль о самоубийстве. Ведь что за труд расстаться с жизнью, которая ничего не стоит?
-Может, все так и есть,- согласился я. – А вот мне звездное небо навевает совсем другие мысли. Я кожей начинаю чувствовать свою сопричастность к мирозданию. Если рожден я на этой пылинке жить, значит, зачем-то нужна была этим черным глубинам моя, только моя, именно моя жизнь. Если в мире нужно все – значит, нужен и я. Вы слыхали одну английскую притчу о кошках и отбивных котлетах? Англичане говорят, что до тех пор, пока существуют кошки, мы будем есть отбивные котлеты. Потому что кошки уничтожают мышей. Если бы этого не было, мыши разрушали бы шмелиные ульи. Не стало бы шмелей – некому было бы опылять клевер. Без клевера погибли бы овцы, ну а уж без овец отбивных котлет, конечно, тоже не будет. Все связано для какой-то конечной цели. Даже кошки и котлеты. Вот мы с вами, состоящие из неживых рук, неживых ног, неживых костей, из клеток, в которых, казалось бы, тоже все неживое – плазма, ядро, оболочка, что там еще? Я – эта груда всего неживого – в целом живой человек. Все неживое во мне нужно для того, чтобы я жил. Все во мне необходимо. Все! Чтобы я, вы, Бекетов, Луиза, Хуан – пылинки на пылинке – были живы. Может, и наши с вами пылинки совершенно необходимы для того, чтобы существовало и жило это звездное марево.
-Ты так долго объяснял мне очевидные вещи,- сказал старик Ульянищев,- что я даже забыл, что ты хотел доказать мне?
-Хотел доказать, что звезды не должны рождать мысли о самоубийстве. Хотел, чтобы вы поняли,- стоило всего лишь одному, малейшему, звену в цепи случайностей, приведших к вашему рождению, повернуться как-то не так – и вы бы просто-напросто никогда не родились. Неужели же вся эта цепь ткалась зря? А ведь убийством самого себя вы сами, по своей воле, по своей ничтожной воле, эту цепь, не вами сотканную, обрываете. Вторгаетесь в не вами придуманный замысел. Можете назвать это замыслом Божьим, а не хотите Божьим – назовите, как хотите. Самоубийство разрушает давно сотканную, а на вас только продолжающуюся, цепь событий, лишая их того завершения, для которого была задумана ваша жизнь. Впрочем,- добавил я после минутного размышления,- и самоубийство, наверное, можно расценивать как одно из звеньев цепи. Такое же необходимое, как и естественное завершение жизни. И ведь вполне возможно, что то, что мы считаем добровольным уходом из жизни – есть только мысль, подсказанная нам извне, и нами лишь исполненная. И тогда в такой смерти, может статься, смысла будет не меньше, чем в жизни.
-Вот именно,- сказал старик Ульянищев, хотя по его осовелым глазам трудно было поверить в то, что он меня еще слушает. Впрочем, мне это было безразлично. Мне хотелось просто для себя высказать набежавшую волной мысль – мысль, пришедшую в середине ночи. Утром эта мысль может показаться смешной и абсурдной, но в середине ночи она видится бесспорной и глубокой. Мысль среди ночи – это как стихи, сложенные во сне. Но и во сне приходят хорошие стихи. Одну из моих самых любимых песен «Синее море» Новелла Матвеева придумала во сне. Потому я и продолжал говорить вслух свою мысль, пришедшую в середине ночи:
-Всему во Вселенной дано познать два состояния – состояние Жизни и состояние Смерти. И если так разнообразна, так бесконечно прекрасна, несмотря ни на что прекрасна, Жизнь – первое из великих и незыблемых состояний, можно ли думать, что другое, второе, из всего лишь двух великих состояний Смерть, которая, кстати сказать, куда дольше Жизни – это пустота? Почему – н и ч т о ? Ведь Смерть больше Жизни, стало быть и могущественней? От Жизни можно убежать в Смерть. Убежать же от Смерти нельзя никуда. Значит Смерть – лучше, если она дает прибежище?
Старик Ульянищев, уронив голову на руки, глубоко спал. И, как бы в насмешку над ним, с той стороны, где была комната Луизы, доносились усиленные ночным безмолвием звуки музыки.
Что ж, старик, ты все правильно оценил. В этих широтах, в тридцать с небольшим лет, спать в четыре ночи еще не хочется. Ты же – спи, и пусть во сне тебе приснятся твои лучшие годы. И в эти лучшие годы сделай, старик, со своей Лизкой все, что только придумает твое нестареющее воображение. Я не пожелаю тебе спокойной ночи – я пожелаю тебе этой ночью самого изощренного, самого разнузданного и сладкого разврата в том влажном, теплом Царстве, которым ты бредишь. За две последние ночи я второй раз вижу, как ты не досиживаешь до рассвета.
Я встал из-за столика, закурил сигарету, взял недопитую бутылку «Смирновской», сунул в карман два банана и, оставив посреди зала, освещенного дежурной лампочкой старика с бакенбардами, спустился к океану, который на самом деле был никакой не Океан, а всего только Golfo de Panama.

                                             ГЛАВА  6


Я стоял посреди песчаного пляжа, пил из горлышка, в одиночестве, нелюбимый мною напиток и, заедая водку бананом, смотрел на рассеченное лунной дорожкой море.
Я люблю море.
Ничто в жизни моей не притягивало меня к себе сильнее, чем дороги и море.
По утрам море умывается солнцем, плескаясь и отфыркиваясь в его лучах. Оно подбрасывает в воздух золотые брызги вперемежку с золотым песком, перекатывает в ладонях волны, отшлифованные и сверкающие подобно бриллиантам. И умытое – оно становится таким же чистым, как само Солнце – пылинка, ничтожнейшая из звездочек, как  говорит старик Ульянищев.
Сейчас море пьет лунный свет, стекающий с черно-синего неба, и таинственно перемигивается зыбкими, желтовато-серебряными глазами со мной, стоящим на берегу, и с моряками – уже ушедшими или только уходящими вдаль от родного порта в прекрасные невиданные страны цвета пальм, запаха ананасов и солености тропических ультрамариновых вод… Или в край березовой ряби. Серебристо-черная вода расступится перед носами их кораблей – так мать распахивает объятия навстречу своим заплутавшим, и, наконец, вернувшимся сыновьям. А за кормой долго-долго потом будет тянуться белая пенная ниточка. Если возвращаться по этой ниточке назад – она обязательно приведет корабль к дому. И его будут встречать чайки – самые романтичные и самые печальные из птиц.
-Край! Край!,- будут кричать они, то зависая над палубой, то стрелой проносясь над нею. А потом камнем падая к воде. И после, подхваченные плотным соленым ветром, взмоют, вознесутся они вверх. И эхо разнесет над морем их незамысловатые, но такие грустные крики-песни. И кажется, что теперь море отразилось в небе, потому что белые птицы, скользящие по воздушным горкам, как на салазках, то вверх, то вниз, похожи на белые гребешки волн, плывущие тоже откуда-то, и спешащие тоже к чему-то. Они приходят к берегу, и опять, в который раз, уходят от него к одним, только им известным берегам.
Как мотыльки к огню летят чайки к морю. Они – любимые друзья моря. Когда море еще только-только начинает штормить, они сидят у самой кромки набегающей пены и словно просят пробуждающуюся стихию успокоиться. Они – вечные пленники моря. Пленники моря и приходящих кораблей. Пленники моря – и уходящих кораблей.
Нет такой силы, которая бы заставила улететь чаек от моря, от его дивной синевы. Хоть я читал, кажется, у Жоржи Амаду, об этом еще в детстве, но мне и самому всегда казалось, будто в чаек вселяются сердца моряков, нашедших в море свое последнее пристанище. Вероятно, это были отважные люди. Но они не вернулись из плавания – море взяло их себе. И носятся они из края в край. «Край!» «Край!»:- ищут они над пучиной свой берег, и не могут найти его. Давно съедены их тела акулами и крабами, но мужественные сердца продолжают скитаться от одной земли к другой в поисках того единственного места, где найдут они свой покой. И чайки – скитальцы морей – носят в себе эти горячие, трепещущие, живые сердца. Давно стерло море пенную ниточку, что когда-то могла вернуть их к своему причалу, а они все еще ищут ее, и им так необходимо найти ее. И шелестят над зеленой водой крылья усталых, задумчивых, белых птиц, выискивающих среди мириадов волн свой, давным-давно оставленный, след.
-Кра-ай! Кра-ай!- встречают они корабль, и несутся к нему, возвещая о близости земли.
И когда смотрю я на мятущихся чаек, мне кажется, что живут в ком-то из них сердца ушедших от меня любимых. Иначе, почему я всегда так волнуюсь перед встречей с морем? И почему пробую выискивать в стае тех, у кого большие, добрые глаза?
И почему мальчики на виданных мною побережьях земли всегда поднимут голову на крик чаек? Может, кто-то из этих мальчиков, сам того не ведая, посмотрит на парящую чайку и увидит сердце своего отца, услышит голос его над морем - морем, жадным до человеческих жизней. Как Сирена, манит оно к себе мальчиков побережий с самого их рождения, чтобы они, став юношами, завороженные волшебным пением, уходили однажды в него. А потом, в одно утро, прилетала бы из моря к берегу еще одна незнакомая чайка.
  Прекрасно море – как любимая женщина.
  Коварно море – как красивая девственница.
  Упоительно море – как первая возлюбленная.
  Нежно море – как сосцы египтянки.
  Лживо море – как неверная жена.
  Доброе море – как глаза постаревшей матери.
  Море – последняя минута жизни – прекрасно и горько.
Я всегда волнуюсь, когда прихожу к морю.
За те годы, что я живу здесь, я еще сильнее привязался к морю. А оно – всегда и везде у себя дома. И тот берег – его дом, и этот берег – его дом. И опуская сейчас в него руку, я сердцем дотрагиваюсь до своего дома, и связую в этот миг, через это море, свое настоящее со своим прошлым. И со своим будущим. Ведь завтра эти волны опять омоют тот берег, а послезавтра – снова этот.
Плохонькая моя квартирка не зря снята на шестнадцатом - последнем – этаже. И хоть в сезоны дождей крыша в доме часто протекает, а я только и делаю в это время что вытираю воду с плиты, стола и пола, но зато я всегда вижу из окна море. И, несмотря на все неудобства, менять квартиру не собираюсь – я часто смотрю на море. Смотрю, а когда день накрывается ночью, и от моря остается видна только лунная дорожка, я сажусь за стол и начинаю писать свою долгую повесть – о сильных мужчинах, и о море, и о людях без берегов.
Там, в моей первой жизни, я жил далеко от моря. Но и на расстоянии я любил его. Потому что любил дороги. А в море дорог не счесть.
А еще я любил женщину.
И любил сына.
И знал дерево, похожее на тополь. Дерево, которое умело обещать счастье. И еще, как я теперь понимаю, оно умело говорить об утреннем море. Листочки его мелко дрожали на ветру, и солнце играло в них, как в рассветных, мелко и часто набегающих, волнушках. Широкое, на много обхватов раскинувшее свои ветви дерево и вправду, оказывается, похоже было на зацветшее августовское море. А березки напоминали речушки, скромно и нежно курлычущие краем вдоль села перед летним заходом. А может, дерево и знало, что обещало, и нынешний мой жизненный покой на шестнадцатом этаже над морем и есть тот предел счастья, который мне отпущен.
В таком случае, все его обещания, в принципе, сбылись.
                            ГЛАВА 7

Посерел горизонт.
Звезды поблекли, и водка была допита.
Давила печень, что всегда бывало после выпивки и жареной пищи, но хмель так и не пришел. Свежий воздух с океана отрезвлял и бодрил, и когда за морем начал