Виа Долороса

принципиальности. Пусть человек обеспечит своих детей, оградит их от того, чтобы они кому-то завидовали (кому-то все равно будут – С.В.), а потом становится принципиальным. Человек не может держаться гордо и независимо, если он плохо одет. Иначе у его детей вырастет огромное чувство (я тогда еще не знал слова «комплекс») неполноценности. Спросите у людей: многие ли из них захотели бы сейчас родиться снова только от своих нынешних родителей, будь у них такой выбор? Утвердительно ответят дети 8-10 лет и старики от тридцати и дальше, которые или сами по себе уже имеют все (я высоко оценивал тех, кому «от тридцати» - С.В.), или просто забыли о мучениях своего детства, и теперь считают, что для своих детей они - величайшая находка. Одни из самых верных и перспективных способов исправить существующее положение – жениться на миллионерше или дочери профессора».
                           *     *      *
(Дочерей профессоров я не знал. Но слышал о них много хорошего. А мест, где нужно искать миллионерш, тогда никто не знал.
Сейчас же, где вокруг столько миллионерш, но ни одна из них меня так и не заинтересовала).
                        *      *       *
Но первого сентября даже о миллионершах не думается.
Сегодня думается о школьных товарищах, которых не видел целое лето.
Не виделся с Серегой Гладышевым – толстым, неуклюжим очкариком, которого я донимал тем, что рисовал поросят в очках. Это то немногое, что было вынесено мной из трехнедельного посещения изостудии.
С Климентьевым Шуркой – худым, черноволосым, кудрявым мальчиком, похожим на бледнолицего эфиопа, который, стоя спиной к дороге, умел различать по звуку мотора марку проезжающего автомобиля.
С Прокофьевым Славиком. У Славика был собственный, еще довоенный, мотоцикл, и в обмен за папиросу ему никогда не было жаль дать на нем прокатиться – до забора и обратно. («До какого забора, до того?» « Нет, до этого. До того «прокотишься» когда принесешь пачку». «Пустую?» «За пустую я тебе не дам и до этого».)
Со Стояновским, тоже Славиком – сильным мальчиком, покровительствующим мне благодаря тому счастливому стечению обстоятельств, что отец его, также как и мой, был врачом.
С Венькой Лабитовым, который начал курить еще с шести лет, а в свободное от курения и уроков время очень смешно разыгрывал по телефону сироту. Он звонил в морг и плаксивым голосом спрашивал: «Тетенька, скажите, от чего умерла моя мама? Я очень хочу кушать, и третий день не могу найти кусочек хлеба, который она спрятала от меня перед тем, как ее забрали в больницу. Папа? Папа валяется пьяным под забором, я вижу его из окна. Нет, денег у меня нет». (Венька как в воду смотрел – мать его умерла от туберкулеза через два года после того, как мы закончили школу, а отец спился.)
Хочется встретиться с Мишиком Маркеловым. Он отличник, и, как положено отличнику, носит очки. Одно ухо оттопырено у него больше другого, и за урок он успевает прорешивать с десяток задач из вузовских сборников. Мишик мировой парень, и самого рождения он мечтает стать астрономом.
Хотелось, конечно, посмотреть и на то, какими за лето стали наши девочки. Собственно, смотреть стало почти не на кого.
Ирочка Печникова еще в четвертом классе осталась на второй год – Бархударов не простил ей невнимания к своему предмету.
Светка Родионова уже подпиливает себе ногти, а всех нас считает малышней.
Оля Борисова, хоть и давно рассталась с Сиркиным, но сейчас на три головы переросла меня и на две Сиркина. Она – одна из немногих, кто смотрит на Сиркина свысока.
В Людку Журавлеву давно и бесповоротно влюблен Гладышев, и хоть Людка не отвечает ему взаимностью, но шутить на тему Серегиной неразделенной любви я не решаюсь. И потому поросенок на моих рисунках всегда пасется один.
Ленка Шарова. О, Ленка Шарова считает себя, по меньшей мере, Джиной Лолабриджидой. И в нее влюблен почти весь наш класс. То есть, конечно, мужская его половина. Даже «звездный мальчик» Маркелов, и тот начал писать посвященные Ленке стихи. (Наконец-то! Ведь для всех это уже был этап пройденный). Однажды он прочитал мне кое-что по секрету.
«Кое-что» называлось «Шаровая молния» и звучало - то, что забыл, я теперь подкорректировал сам – примерно так:

                        «Шаровая молния»

Шаровая молния – Леночка Шарова
Током поразила
Сердце астронома.
Я был Казановой, (сомневаюсь, чтобы Лена в те времена знала, кто
                                 такой был Казанова)
Но не по части женской –
Я любил парсеки,
Как Татьяну Ленский.   (Явно, у Мишика были завышенные требования к Лене. «Евгения Онегина» мы проходили позже, и потому , попадись эта строчка Ленке на глаза – она бы возмутилась, как-же – она – и какая-то там Татьяна – С.В.)
А теперь люблю я
Лишь тебя, родная,
Если смотришь мимо
Миг тот проклинаю…(Это было уже совсем глупо. Ведь, в таком случае, жизнь Мишика должна была стать одним сплошным проклятием – С.В.)
Я лично решил не влюбляться в Ленку Шарову еще в первом классе.
Была еще Филькина, но к Филькиной неровно дышал Козулинов. А с Козулиновым предпочитал не связываться даже Сиркин.
Ну, и дальше оставались девчонки совсем так себе:
-двоечницы Кривоносовы, которые и между собой-то мир никак не могли установить;
-Айвазян, у которой в четвертом классе нашли вшей, а в восьмом беременность;
-Позднякова, которая до шестого класса ковырялась в носу;
-и остальные – из категории тех, пропажи которых, исчезни они завтра, никто бы и не заметил.
В «Г» классе еще есть Галя Устюжанина, но боюсь, она о моем существовании не догадывается. Красавицей, как Ленка Шарова или Джина Лолобриджида, ее назвать было трудно. Но дурная слава, ходившая о ней по школе, привлекала к ней внимания не меньше, чем в свое время к бальзаковским куртизанкам. Я тайком частенько поглядывал на переменах в ее сторону, но старался смотреть не настолько долго, чтобы влюбиться. Это было бы просто бессмысленно с моей стороны – такой как она и нужны были какие-нибудь Леньки Пантелеевы. А я им не был. А был им Сашка Бабчин – во всяком случае, если исходить из его основательного знакомства с детской комнатой милиции.
Вот, вкратце, и все, кого хотелось мне сегодня увидеть.
А если и не хотелось, то предстояло.
И вот, с цветами, в новом костюме, который мне не нравился – мама почему-то всегда покупала костюмы, которые мне не нравились – я иду в школу.
Столько девочек на улице в белых передничках, с огромными белыми бантами, что их ход был похож на массовый лет бабочек-махаонов! А мальчишки похожи на тех жуков, которых рисуют в иллюстрациях к «Мухе-цокотухе». В костюмах с иголочки, черных, с пионерскими галстуками.
И вон я уже вижу одного из наших. Это Козулинов, мой старый приятель. В первых трех классах мы с ним сильно дружили, и даже сидели за одной партой.
-Привет, Вовик! – кричу ему издалека, помахав рукой.
-Привет, Волчик! – кричит он мне навстречу.
Мы по-взрослому хлопаем друг друга по рукам.
Вот и Козулинов перерос меня, замечаю я про себя. А ведь в первом классе он был самым маленьким. Он тогда еще хвастался, что единственный из всех любит рыбий жир. И вот, похоже, долюбился.
Во втором классе, как раз когда мы сидели с ним за одной партой, у меня выпал зуб. Я долго вертел его в руке, рассматривая со всех сторон, а Козулинов брезгливо воротил нос к окну. Мне надоело смотреть на зуб, я отложил его в сторону, достал из спичечной коробки пойманного неделю назад жука-носорога, и собрался смотреть на него. Но жук за прошедшую ночь сдох. От жука Козулинов не отворачивался. Наоборот, несколько предыдущих дней он все попросил выменять ему жука на что-нибудь. Предлагал все: от  солдатской звездочки до велосипедного колеса. Устоять против такой цены мне было невероятно трудно, но я выдерживал характер и набивал цену.
Интересно, куда с тех пор подевались мои коммерческие способности?
Впрочем, я жука передержал – дохлый, он теперь стоил немного. За дохлого жука Козулинов предложил дотронуться до моего выпавшего зуба.
Хоть и жалко было так и не ставших моими звездочки и колеса, пришлось согласиться с тем, что дают. Козулинов всего-то секунду подержал в руке мой зуб, но с того урока дружба наша начала охладевать. Я долго не мог понять, почему – ведь жук ему достался почти задаром. А когда Козулинов начал дружить с Филькиной, он вообще стал меня сторониться.
Не мог он тогда отказаться от жука – он мечтал стать энтомологом. Как я «Криминалистику за сто лет», так он «Жизнь насекомых» Фабра зачитывал до дыр.
Мои родители «Криминалистику» от меня спрятали, опасаясь развития во мне дурных наклонностей. Книгу же Фабра от Козулинова не прятал никто. Может, потому я не стал криминалистом, а Козулинов теперь доктор биологии.
И он мог бы выиграть у Сашки Дьячкова те двадцать рублей, на которые они поспорили в седьмом классе – станет ли Козулинов энтомологом или нет. Если бы Дьячков, старший лейтенант Дьячков, не вернулся в восьмидесятом в цинковом гробу из Афганистана.
А может, и успел отдать Козулинову Дьячков проспоренную двадцатку…
Вскоре к нам с Козулиновым присоединяется Славик Прокофьев. Потом еще кто-то. И еще…
Все мы живем в одном районе и, просто на лето разъезжаемся кто куда. Вскоре наша маленькая группка становится большой компанией – черно-серо-коричневой и один – разумеется, я - в клетку.
Так мы и входим в школьный двор.
А там уже Гладышев. Он снова пополнел, и теперь у поросенка в очках на моих рисунках появится третья складка на подбородке.
Там и Климентьев со своими чуткими автомобильными ушами.
И Дьячков, и Лабитов – все.
Есть и незнакомые. Но они стоят пока в сторонке и настраивают себя на то, что весь этот год им придется быть обезличенными общим названием «новенькие». Так будем называть их мы – аборигены.
Я в классе – абориген. Как и абориген Гладышев, и Козулинов, и Стояновский…Маркелов – не абориген, но давно свой. Попробовал бы кто-то не считать его своим! Он бы половину класса – ту, которой решал задачки на контрольной – до двоек низвел. Сиркин, к сожалению, тоже абориген. Филькина пришла из другой школы. Но с тех пор, как на нее обратил свои взоры Козулинов, помимо насекомых увлекающийся еще и боксом, она, перестав быть «новенькой», устойчиво стала Мариной. Позднякова – та «новенькая» уже лет пять, и только в нынешнем году ее прогрессирующий рост положит этому конец и признает за ней право называться Симой.
Гладышев оповещает нас о том, что ему купили собаку. Но потом оказывается, что это всего-навсего шпиц (так, в седьмом классе, рядом с поросенком в очках мною упорно начинает рисоваться шпиц - тоже в очках.)
Мы сбиваемся в кучки, и в это время из динамика начинает хрипеть голос директора: «Построились, построились все! Десятый «А»! Десятый «Б»! Девятые сюда! Седьмые! Где седьмые? Седьмой «Б» - сюда!»
И я с гордостью чувствую, что седьмой «Б» - это уже мы. И все мы почувствовали тогда гордость за свой, увеличившийся на лето, увеличившийся на год, возраст. И засуетились, забегали, перемешиваясь, перестраиваясь, расстанавливаясь.
Было первое сентября. Разгорались листья на школьном дворе. Разгоралось солнце во, все еще по-летнему высоком, небе, голубом и бесконечном. Как разгоралось повзрослевшее за три месяца детство, которому всего-то ничего – четыре года –