Виа Долороса

пробуешь назидать. Крапаешь себе по ночам в блокнот – от тебя вреда не много. Во всяком случае, меньше, чем от тех, что, мня себя великими писателями – ты знаешь, их здесь много -  смердят на весь свет о том, как нам обустроить Россию. Там, в России, над их советами только смеются.
«Не знаю,- говорю я.- Я их не читал.»
«А не читал, так и читать не стоит. Как и писать, впрочем, тоже».
«Что писать?»
«Да все. Писательство ваше – это…это как плевок в пропасть.»
«Ты сам разве сейчас не назидаешь?»- спрашиваю я.
«Я назидаю? Да Бог с тобой! Я всего лишь говорю твои мысли, которые ты сам давно думаешь. Но говоришь их себе только вот так, с помощью моего голоса. Чтобы оставить себе хоть крохи от придуманного тобой смысла жизни. А в жизни все просто, как дважды два. Может быть, раньше в писательстве и был какой-то смысл, когда под каждым из писателей, и под каждым из читателей не было по нескольку десятков тонн тротила, не было Чернобылей, когда над Землей не зияли озоновые дыры! Но теперь – успеешь ли ты хотя бы закончить ту книгу, которую пишешь? А если и закончишь – останется ли кому читать ее? Ведь ты, впрочем, как и все мы, но ты особенно, занимаешься  н и ч е м. И называешь это «работой».
«Тогда самое разумное, что можно сделать сейчас – дождаться взрыва своих десятков тонн. Нет смысла больше любить, нет смысла страдать. Нет смысла вообще в чем либо искать смысл. Задуманное не успеет написаться, рожденное не успеет вырасти. А если  у с п е е т? Что оно будет тогда делать? Ведь Земля не будет приготовлена к его существованию? Все в запустении – каждый в ожидании своего взрыва. Я все-таки буду продолжать свое дело. А взрыва я ждать не хочу – это очень скучно».
«Не скучнее, чем ничего не делать».
«Но теперь-то что ты вкладываешь в понятие «ничего?»
«Ты – не первый, кто пробует писать. Сколько было писателей на свете! Всю жизнь свою они что-то делали, что-то, как они думали, писали. А теперь нет их! Нет памяти о них, нет книг после них. А если книги и есть – кто, кроме самих тех писателей, их прочел? Зачем же тогда они жили? Ведь, в итоге они не сделали ничего, ну ничегошеньки! Ни строили, ни сеяли, ни, даже, любили. За писанием им некогда было любить – хотя всю жизнь они, конечно, думали, что что-то делают».
«Что ж, может быть и так. И все-таки мне нравится, нравится этим заниматься. Нравится, как ничем другим. В конце концов, после смерти мне будет совершенно неважно – сделал ли я что-нибудь, или не сделал ничего. Но при жизни я, порой, чувствовал себя Богом. В моей власти было рождать и убивать, в моей власти было прожить жизни десятерых, и за них же умереть. В моей власти – власти автобусного мазилы – было бросить к ногам любимой, пусть даже придуманной, все сокровища мира, или отнять у нее за измену мне – в жизни, ничтожеству из ничтожеств – все! Низвести ее до последней грани нищеты».
«У тебя скрытая мания величия».
«Нет. У меня повышенное стремление уйти от реалий».
Я открыл глаза и посмотрел на часы Бекетова, лежащие на стуле. По высоко взошедшему солнцу я понял, что уже время вставать. На часах было половина девятого.
                                             ГЛАВА 8


Старик Ульянищев так и не вышел нас провожать. Он мог еще не проснуться, и потому нас провожала Луиза. Глаза ее слишком явно выдавали ее невыспанность.
Такие же опухшие и красные были глаза и у Педро.
Педро странным образом разговаривал сейчас с Энрике: Энрике закатывался от смеха, а Педро с серьезным, и даже мрачным видом что-то бормотал ему, и на лице его не было даже намека на улыбку.
Мой кот Чанг уже отирался возле автобуса. Чувствуя близость дороги, он боялся оказаться забытым, как это однажды уже случилось.
В Портобелло я как-то выпил лишнего с одним эстонцем, и наутро не вспомнил о том, что взял с собой кота. О нем вспомнили, лишь когда отъехали на сто километров от Портобелло. Одна из туристок, очаровательно улыбнувшись, спросила, почему мы не взяли кота, которого таскали за собой два дня? И почему оставили его прямо на дороге, спросила она, и пояснила: «Он бежал за автобусом до поворота, а вы уехали, перед самым его носом захлопнув дверь».
Пришлось возвращаться за котом. Встретили Чанга на дороге - он успел отбежать от города километров семь, ну а мы, соответственно, проехали в обратном направлении около девяносто трех. Увидев свой родной, разрисованный блондинками автобус, кот на радостях едва не попал под его колеса.
С тех пор он, похоже, перестал надеяться на мою память, потому что, едва завидя, как я иду к автобусу, стремглав несется туда же, со всего разбега влетая в двери.
Сегодня он где-то прошатался всю ночь, и наутро отказался от предложенной ему Луизой рыбы. Пришлось рыбу отдать оказавшемуся начеку Мише. Тот привередничать не стал и сожрал сырую рыбу целиком, с чешуей и костями.
Когда невыспавшийся Бекетов завел мотор, кот уже был в салоне. Он шикарно развалился на пустом сидении, и, тщательно вылизывая шерстку на боку, всем своим видом выказывал чрезвычайную сытость и довольство.
Когда, уже вслед за группой, в автобус вошел я, кот возлежал на коленях одной из вчерашних полек, и на меня не обратил ни малейшего внимания.
Уже перед самым нашим отъездом на улицу вышел, наконец, старик Ульянищев и помахал нам рукой. Он видимо забыл о своей угрозе отомстить полякам за их вчерашнее предательство. Во всяком случае, вид его, с обвислыми, похмельными бакенбардами был самый добродушный, и кроме сочувствия к нему и жалости ничего не вызывал. Сегодня он был похож на русского графа как никогда. Жаль, что я уже не успел ему об этом сказать – ему было бы приятно.
Вскоре мы выехали на трассу. Автобус сразу наполнила пыль с обочины, поднятая проехавшими до нас грузовиками. Солнце поднялось уже довольно высоко и, как обычно в дороге ближе к полудню, меня стало клонить в сон. Может быть, сказывалась сегодняшняя бессонная ночь.
Чтобы как-то разогнать дремоту, а заодно и наверстать давно запущенное время, я достал из кармана записную книжку, ручку, и стал черкать какие-то обрывки мыслей, разговоров, наблюдений. Словом, весь тот мусор, из которого впоследствии получается книга. Я описывал дорогу и людей, сидящих в автобусе, и пробовал угадать, о чем они сейчас думают. Я знал, что все это пригодится мне, когда я вернусь на свой  шестнадцатый этаж и засяду за письменный стол.
Я легко углубился в писание и вскоре перестал обращать внимание на прокаленную солнцем духоту автобуса, от которой не спасали даже полностью открытые форточки. Мимо громыхали грузовики и, заскакивая при обгоне на обочину, поднимали после себя целые облака пыли. Рубашка после такой дороги из любого цвета превращалась в серую, а руки, держащие ручку и блокнот,  становились липкими, и на бумаге оставались пятна от пальцев, что всегда очень раздражало меня.
За что еще мне нравится Панама – так это, несмотря на пыль с обочин, за гладкость ее дорог. Они льются долго и ровно, и потому писать в пути не представляет никаких трудностей. Пишется почти так же легко, как за столом. И сейчас, как вошедший в азарт охотник, я гнался по листу за мыслью, боясь упустить ее. И ручка, как опытный следопыт, помогала мне в моей погоне. И лишь когда мысль была поймана, укрощена, загнана в слова, и надежно привязана к строке, я оторвался от блокнота и придвинулся к окну. И горячие, сухие струи воздуха, выбивающие из салона пыль и тут же заносящие с собой следующие ее охапки, в секунду разгромили мою прическу и продолжали с остервенением крушить ее.
Мелькнуло мимо одно селеньице, другое, третье. Все такие же неразличимые внешне, как и селеньица моей родины.
Немногие из них запомнились, но одно помню хорошо – то, в котором я впервые увидел вблизи детский дом. Через то селеньице я вез тем летом своего сына – живого, но уже с первыми признаками болезни, от которой его потом и не стало. Я чуть отклонился от трассы, проходящей через центр, чтобы заехать  в магазин купить сигарет. Год назад мы с Пашкой пережили смерть Тани, и теперь мне трудно было отгонять от себя недобрые мысли и убеждать себя в том, что моему сыну просто надо отдохнуть за городом, попить козьего молока, в целебную силу которого я почему-то безгранично верил. Слишком свежа еще была в душе рана, чтобы не верить хоть в какую-то силу.
Я купил сигареты и, не заходя в машину, закурил на улице. Выйдя из машины, сын подошел ко мне.
-Устал?- спросил я его.
-Ноги затекли,- ответил Павлик.
-Ничего, уже скоро приедем.
Он кивнул.
-Может, немного пройдемся?- предложил он.- Меня немного тошнит.
-От долгой дороги так бывает,- сказал я.
-Это не от дороги,- сказал Павлик.- Меня тошнит с самого утра.
-Почему же ты сразу не сказал мне от этого? Мы бы поехали завтра.
-Ты бы расстроился. Ведь ты всегда расстраиваешься, когда мне плохо.
-С чего ты взял? Ты отлично выглядишь, чтобы я расстраивался. Ты устал за год. А теперь ты отдохнешь и все наладится. От такого года устал бы кто угодно, что же говорить о десятилетнем мальчике?
- Мне уже скоро одиннадцать,- напомнил Павлик.
-А мне – тридцать шесть,- сказал я.- Но мне было очень трудно в этом году.
По обсаженной деревьями улице мы шли с моим сыном. Он щебетал о чем-то, а я, поневоле отвечая односложно, усиленно избегал думать о нехороших симптомах сына. Я поддакивал ему и совсем не слушал его. Так дошли мы до угла, за которым я впервые увидел этот дом.
Может, я видел такие дома и раньше, но почему-то никогда не обращал на них внимания. А теперь внезапно бросившаяся в глаза табличка, вдруг дохнула в сердце холодом, отчего сразу пришел неуют в этот теплый, красивый, летний день.
Из ворот детского дома выходил мальчик – наверное, он и привлек мое внимание, навсегда заронив в память этот день и этот дом. Он был примерно одного возраста с моим сыном. Но только этот мальчик был ничей. В это было трудно поверить; красивый мальчик с черными, немного запавшими глазами – ребенок из  э т о г о  дома. Тот, что держит сейчас меня за руку – мой, но он болен, а этот, вышедший из ворот – здоров, но он ничей.
Неужели, подумалось мне тогда, тот, что здоров – не нужен никому, ни за деньги, ни тем более – за жизнь?
Сегодня я завидую тому мальчику – мальчику, не имеющему близких. Близких, которых ему было не потерять, которому никогда не должно было быть страшно. Ничего не страшно, когда некого потерять. Но в тот день, когда я видел его – ничьего мальчика – меня пронизала сквозящая от него ненужность, холод одиночества при одной мысли о жизни без близких.
Снова открылись ворота того дома, и из них вышли сразу три девочки лет тринадцати на вид, в одинаковых носочках, с милыми, совсем детскими светлыми личиками. Весело болтая, они прошли мимо, поднимаясь по улице вверх. Чудесные девочки. Только в гомоне их через слово, через взрывы смеха, до меня долетал ни на полтона не приглушенный мат.
Мозг отказывался верить, и глаза отказывались видеть в этих милых, юных, слишком рано наказанных жизнью женских созданьицах  н и ч ь и х  человеческих существ.
Я невольно прижал к себе вихрастую голову сына, но он бодливым бычком вывернулся из-под моей неожиданной ласки.
Тот ничейный мальчик и те три девочки странным образом остались в моей памяти. Почему-то я всегда вспоминал их в случайных объятиях чужих женщин. Сколько раз проходило