Виа Долороса

расчувствоваться от нашей доброты, что тогда уж точно разоришься на бесплатной выпивке. А бутылочку все же отложи сейчас. Мало ли что – на всякий случай, чтоб не забылось.
-Уже откладываю,- вздохнул Исаак, и снова поплелся к стойке.
Он помахал нам закупоренной бутылкой, и затем спрятал ее в шкафчик, показав, куда кладет ключ. А мы с Бекетовым вернулись на работу.

Уже через час моя покинутая блондинка ослепительно улыбалась новым белозубым ртом, а «Форд» с Бекетовым за рулем впускал в свое пустое чрево тринадцать туристов из Польши. Бекетов оказался прав - сегодня мы действительно уезжали в очередной тур по стране. Думаю, он узнал об этом еще с утра от Хуана, только мне, подлец, не говорил. За туристами в автобус вошли Джанет, Хуан, Энрике и я. Проходя мимо Бекетова, мы обменялись и ним взглядами мужчин, обманутых в своих лучших ожиданиях – наш друг Исаак порой грешил забывчивостью, особенно если дело касалось дармовой выпивки.
Строго говоря, я мог бы и не ехать, это не входило в круг моих непосредственных обязанностей. Даже как сменный водитель я был никудышный. Но как-то так уж повелось, что работали мы всегда вместе. И потом, Хуан мне за каждую поездку приплачивал, а я за это иногда помогал Джанет проводить экскурсии. В месяц мы обслуживаем в среднем около пяти групп – примерно по три дня ездим с каждой по стране. Панама - страна небольшая. Если мне и приходится иногда отказываться от поездки, то лишь в тех случаях, когда бывает слишком много заказов. Но сейчас сезон дождей, а в это время, как правило, в нарисованных блондинках нуждаются меньше – куда больше нуждаются в живых, с которыми теплей.

                               ГЛАВА 4

-Давай проедем мимо моего дома,- попросил я Хуана.
-Заберешь кота?
-Конечно. Ему одному сейчас скучно. Старые кошки обычно все время спят, а этот наоборот – будто совсем спать разучился: когда бы ни проходил мимо дома, гляну на окно – сидит, ждет меня.
Кот запросто мог обходиться без меня по три дня – достаточно было оставить ему коробочку с сухой газетой для туалета и блюдце с едой. Когда он был моложе, мы с Таней частенько так и делали, если приходилось уезжать куда-нибудь ненадолго. Если же нужно было уезжать на более долгий срок, приходилось брать кота с собой. Оставаться с ним никто не хотел – он начинал кусать всех без разбору и обгаживать углы, требуя, чтобы его выбросили вон из чужой квартиры. Это был только наш кот. Нынешние же наши поездки по стране только по непредвиденным обстоятельствам могли продлиться больше трех дней. Тем не менее, я теперь всегда старался взять кота с собой – жаль стало оставлять его одного, моего старого облезлого Чанга, бессонно ожидающего меня на подоконнике. Он словно боялся умереть без меня, в нашей почти пустой квартире с видом на океан.
-Только учти,- предупредил Хуан,- если он опять расцарапает кому-нибудь руки, будешь объясняться сам.
-Стоит ли говорить, amigo! Он бы и в прошлый раз никому ничего не расцарапал, если бы дети не стали стричь ему когти.
Хуан усмехнулся и велел Бекетову проехать мимо моего дома.
-Пусть заберет своего кота,- пояснил он.
Бекетов молча кивнул и повернул ключ зажигания. «Форд» взревел. Кожей чувствовалось, как клокочет могучая сила под его разрисованным капотом. Бекетов несколько раз нажал на педаль газа, с удовлетворением вслушался в безукоризненный звук работающего мотора, и, показав Хуану в зеркало большой палец, врубил скорость. Хуан в ответ подмигнул в зеркало, и когда автобус тронулся, с гордым видом – как-никак, хозяином всего этого был он - обвел салон взглядом.
Салон, нужно сказать, был довольно жестким. Во всяком случае, по лицам наших туристов всегда можно было прочесть, что они ожидали чего-то гораздо большее мягкого. В салоне не было кондиционеров, простенькая голубая краска обшивки мало радовала взор европейцев, и сидения – самые обычные, сидения на двоих, не откидные, со спинками, выкрашенными в серебристый цвет - нисколько не обещали, что вы утонете в них в блаженстве. Долго сидеть на таких сидениях с непривычки бывало утомительно, и уже через пару часов езды недовольные лица наших пассажиров недвусмысленно давали понять Хуану, что трое суток такой  езды могут стоить репутации его фирме. Но еще не бывало случая, чтобы через три дня кто-нибудь оставался при своем прежнем мнении. Каждый считал своим долгом выразить восхищение нашим прекрасным автобусом. (Мы были разборчивы в выборе клиентов, и только в исключительных, раза два бывавших случаях, допускали в свой «Форд» жителей стран более западных, чем те, которые принято называть Восточной Европой). Попутно выражалось восхищение и командой «Форда» - то есть всеми нами – Хуаном, Джанет, Энрике, Бекетовым и мной. Впрочем, на нашей зарплате это не отражалось никак. Когда наш «Форд» с ревом разрывал перед собой своим тупым носом плотные барьеры ночного воздуха, выхватывая из темноты крутящейся полицейской мигалкой наспех высвеченные куски буйной панамской природы, когда без труда оставлял позади на дороге всякую автомобильную мелочь, когда легко, без малейшего напряжения взбирался на самый крутой подъем, или выволакивал себя из самой непролазной грязи, то даже наших пассажиров захватывала невольная гордость за это размалеванное по бортам, крыше и капоту индейское пугало с многосотсильными железными потрохами, в брюхе которого, в неудобных позах, на сидениях с неоткидывающимися спинками ютились они – наши хилые пассажиры. «Форд» дарил им уверенность в победе, и они чувствовали свою причастность к маленькой никелированной фигурке богини Нике, гордо стоящей на капоте с поднятыми к небу руками-крыльями. Нике придавала нашему ревущему ковчегу сходство с кораблем, открывающим Новый Свет, и потому, хотя у него уже было гордое, данное при рождении имя «Форд», мы назвали его Санта-Марией, или, если полностью – «Санта-Мария дель Панама».
Не прошло и десять минут, как наша «Санта-Мария» уже притормозила возле моего дома. Я быстро выскочил и побежал за котом.
Ключ, как и положено, лежал под половиком, а Чанга я нашел у соседей. Он все-таки удрал от старика Ульянищева, когда тот выходил из квартиры. Благо, сосед вскоре поймал его возле лифта, и придержал до моего прихода. На столе я нашел свою записку. Ниже, ульянищевским похмельным почерком было приписано: «Я уехал в «Playa Corona». Всю неделю буду там. Можешь подъезжать со всеми своими гопниками. Буду рад отплатить за бессонную ночь, хоть пить ты и не умеешь.
                                                                                             П.У.
P.S. Если в следующий раз ты не оставишь в холодильнике хотя бы банки пива, ноги моей в твоей кошачьей норе не будет».

Я переменил рубашку, бросил в сумку еще пару свежих, сунул записку в карман и, подхватив кота под мышку, не дожидаясь лифта, сбежал к автобусу, где уже нервно сигналил мне Бекетов. Едва я вскочил в автобус, Бекетов захлопнул за мной дверь, едва не двинув меня ею по затылку. Затем, снова хорошенько выжав газ, он двинулся в сторону Канала – места, откуда мы всегда начинали наши экскурсии.
Проезжая мимо «Дорала», Бекетов посигналил, и я успел увидеть, как Исаак, перегнувшись через стойку, помахал нам рукой.
Хуан сидел впереди, на откидном сидении для сменного водителя. И, так как сиденье располагалось не по ходу движения, а боком, он мог обозревать салон и одновременно разговаривать с Бекетовым.
Энрике дремал, уронив голову на грудь. Джанет сидела рядом с переводчиком польской группы и о чем-то рассказывала ему, показывая за окно. Переводчик ничего не переводил, и только молча слушал Джанет, при этом, правда, глядя ей на ноги.
Я сквозь полудремоту лениво смотрел, как две, похожие друг на друга польки – одна старше, другая лет на двадцать моложе - тискали моего, прикорнувшего у младшей на коленях, кота. Нет лучшего повода заставить женщину сбросить с себя маску безразличия, чем подбросить ей на руки кота. Все женщины в душе неравнодушны к кошкам. Даже те из них, которые говорят, что кошек терпеть не могут. Я не раз наблюдал, как даже такие, не терпящие, невзначай норовят почесать Чангу за ушком. Чанг давно привык к этому, и безропотно переносит любые знаки внимания. За исключением только стрижки когтей. Сегодняшние польки ухватились за Чанга сразу, как только я впустил его в автобус. Он степенно шел по салону, трубой подняв потрепанный годами хвост, и время от времени как бы случайно протирался по щиколоткам женских ног. Таким ненавязчивым способом он, стервец, выискивал ту,  которая будет ублажать его в течение трех долгих дней пути. Ни разу еще его ожидания не были обмануты. Впервые много лет назад испытавший ласковость женских рук, кот обожал эти руки. Он отдавался безоглядно в любые из них, умудряясь сохранять при этом снисходительное выражение морды. Создавалось впечатление, что он оказывал величайшую честь той, которой позволил себя погладить.
Не знаю, удавалось ли кому-нибудь увидеть на кошачьей морде грусть или радость. У собак, я знаю, это можно увидеть. Кошачьи же морды выражают в основном надменность. Но я готов поклясться всем тем, что мне осталось прожить, что в глазах своего кота я видел самое неподдельное горе, когда терся он о руки и щеки уже не встававшей с постели Тани. Он тыкался розовым носом в ее сухие, истонченные ладони, подсовывал под них голову, и, если рука не спадала с его головы, лежал, не двигаясь и даже, кажется, не дыша. Как-то раз он лег Тане на грудь – грудь, в которой была болезнь – и я, беспокоясь за жену, позвал его. И тогда, из-под Таниной руки, кот посмотрел на меня. Он посмотрел с самым настоящим горем в глазах, как бы прося: оставь меня возле нее. И я не стал его больше звать. Мне только хотелось сделать для него что-то хорошее. В благодарность за то, что он тоже любил ее, мне хотелось сказать ему: «Спасибо. Видишь, она успокоилась. Может ей лучше? Может она еще останется с нами – с тобой, со мной, с Павликом?»
Что поделаешь, если преданности кота, всех силенок его небольшого белого тела оказалось недостаточно, чтобы, зацепившись коготком за Танину жизнь, не дать ей уйти в бесконечность. Бесконечность сильнее любви, даже помноженной втрое. Когда в дело вмешивается бесконечность, любви всегда оказывается мало.
Иногда, очень редко, ночами снится мне моя земля. Земля, о которой днем кажется, что уже забыл о ней.
Мне снится яблоневый цвет и тихая заводь, снится бабушкин свежевыбеленный домик на набережной улице, и рощица вдоль реки. Рощицу называли Лозы. Мне снится булыжник Сумской, и все девушки, в которых я влюблялся в юности.
И тогда, ночью, сквозь разорванный сон, мне хочется туда. Туда, где теперь все побеждено бесконечностью. Где остались все они – бабушка, родители, сын, Таня. И я с болью представляю, как поросла земля над ними взошедшей травой, и как осыпались холмики – заброшенно и никому ненужно. И тогда они тянут меня к себе.
А может, тянут не они, а те, кем были они – когда-то живые. Те, что при своей жизни подпитывали меня своей любовью на любом расстоянии. Те, что по смерти своей молят о возвращении хоть малой толики отданного ими тепла, будто говоря тебе, что уйти от их посмертной мольбы – великий грех. И понимаешь, какими крепкими, неразрывными цепями прикованы мы к тем,