Виа Долороса

Господу Богу. Ты говорил о себе на той войне. О себе и говори.
-Это и о себе тоже. Ведь я был – «ч а с т ь  той силы, что вечно хочет блага, но вечно совершает зло».
- Хуану есть, чем гордиться, - сказал я.- Белый шофер, цитирующий «Фауста» Гете, на дороге не валяется.
Бекетов опять усмехнулся.
-То, что это Гете, я только сейчас от тебя узнал. Так, по телевизору когда-то передавали, мне только эти слова из всего и запомнились. А сейчас вдруг всплыли в голове. Может, и потому  не хотелось мне тогда погибнуть, что я еще не прочел ни строчки из твоего Гете? Что еще не все дожди, которые должны были на меня пролиться – пролились. Что я еще не узнал любви за пять долларов, да и никакой вообще тогда не узнал. На нашей улице я всегда был самым сильным из ребят. Зачем-то же, думал я, мне эта сила нужна была? Что-то я должен был с ее помощью сделать в этой жизни? Ведь не погибнуть же, без всякого смысла, в чужой пыли, защищая мысли незнакомых мне маразматиков, когда у меня от своих собственных голова ломилась? Ты знаешь, какое мне произведение в школе больше всего нравилось?
-Какое?
-«Преступление и наказание». Странно, да? В школе его, обычно, читать никто не хочет. Когда его проходили по программе, у нас полкласса с урока сбегало. А мне нравилось. Нравилось, как никакое другое. Ты помнишь, там Раскольников задается вопросом: простила ли бы история Наполеону, если бы для того, чтобы стать тем, кем он стал, он не убил какую-то мерзкую старуху процентщицу? Вот и я себя так же спрашивал в Афганистане: простится ли мне, если я погибну? Ведь не век же я собирался ходить в шоферах! И вот я не погиб. Я убежал оттуда…- Бекетов замолчал.- …А вместо меня погиб кто-то другой, которого я даже не знал. И сейчас не знаю. И никто не знает – кто же погиб вместо меня? А вот теперь я часто стал о нем думать. И все чаще мне стала приходить на ум одна и та же мысль: кто дал мне право считать себя более достойным жизни, чем был ее достоин тот – погибший вместо меня? И не своим ли бегством я лишил мир того, кто мог сделать его лучше? Ведь я-то этого не сделал? Я не сделал вообще ничего, и, конечно же, уже не сделаю. Я только пью пиво в этом баре, а тот, погибший вместо меня, догнивает сейчас в могиле. А может, и нет у него никакой могилы, а разбросало его в одно мгновение по камням  на скалах – и больше ничего. А я все еще пью пиво. Может быть, его матери даже некому сейчас набрать ведро воды, потому что я сижу здесь, а он лежит там.
-Может, ты и прав,- сказал я.- Достойней всего – погибнуть за самого себя. Но и жить за самого себя, Володя, тоже достойно.
-Жить, говоришь, достойно? Может быть. Только для меня это теперь уже невозможно.
-Придется, Володя. Это очень непросто – жить за самого себя. Особенно, когда те, кому ты эту жизнь хотел отдать, ее не взяли. Ушли от тебя и не взяли твою жизнь, оставив тебя с ней один на один. И ты еще долго не знаешь, что же тебе с ней делать, с жизнью этой. Она мешает тебе, ты стыдишься за нее перед теми, у кого она отнята, и кому, казалось бы, жить да жить. А тебе она оставлена. И не можешь понять – наказание это или награда? Но чем бы это ни стало для тебя – ты обязан жить. Слышишь, Бекетов? Ради тех, кто хотел жить, кто должен был жить, но умер. Ради того, кто умер вместо тебя, Бекетов. Только потому, что тебе повезло больше, чем им, ты обязан жить. Ведь ты же был на войне, Бекетов, и ты наверняка успел увидеть, как цепляются за остатки жизни смертельно раненные. Я этого не видел, но я видел, как хотят жить смертельно больные.
-Да, я видел это,- сказал Бекетов.- Но где видел ты смертельно больных? Ведь ты был писателем?
-Мне два раза приходилось бывать в онкологическом центре. И я видел, как умирали дети. Как не хотели они умирать, и как хотели жить. Ведь дети, Бекетов, все понимают, и смерти они боятся точно так же, как мы. Потому, перестань думать о том, кто погиб вместо тебя. А чтобы тебе легче было это сделать, думай о том, что он мог стать не только тем, кто сделал бы мир лучше, но и тем, кто в этом мире убивал бы детей. Я уверен, тот, кто повинен в Чернобыльском взрыве, в Афганистане не воевал. Он вообще там не был. Но сколь бы лучше было, если бы он там был. И там погиб. Пусть бы даже вместо тебя. Не мучь себя, Володя, потому что теперь это тоже бессмысленно, как та, уже закончившаяся война. И живи за самого себя свою, только тебе определенную жизнь, и не пытайся изменить прошлое. Тем более что у тебя все равно ничего из этого не выйдет.
-Пиво будем еще зазывать или пойдем? – спросил Бекетов, ставя на стол допитый стакан и всасывая с усов остатки пены.
-Еще по бутылке, не против?
-Исаак, принеси нам, пожалуйста, еще по одной!
-Да, Исаак, и себе захвати! Только на этот раз неси «Панама».
Исаак понимающе улыбнулся, снова показывая на пальцах «о’кей», и через пять секунд поставил перед нами по запотевшей  бутылке «Панама», а перед собой «Больбао».
-Я, с вашего позволения, предпочту все-таки «Больбао»,- сказал он.
-Спасибо, Исаак.
-Нет, эти три за мой счет,- сказал Исаак.
-Тогда спасибо вдвойне.
-А что сегодня расстроило нашего друга Володю?- спросил, обращаясь ко мне, Исаак.
-Ему стыдно за свой дурной поступок,- пояснил я.
-Могу я полюбопытствовать, какой?
-Он нагрубил хорошему человеку,- сказал я за Бекетова.
-Но, наверное, просто так не нагрубил бы?- посмотрел на Бекетова Исаак.
-Просто так и нагрубил,- сказал я.- Просто за то, что хороший человек хотел его сфотографировать.
Исаак на секунду задумался, а потом спросил:
-Простите, слово «сфотографировать» я могу понимать в буквальном смысле, или это какое-то русское иносказание?
-В буквальном,- ответил я, в то время как Бекетов молча тянул пиво.
В бар вошел немолодой человек, лет пятидесяти, в помятых штанах и несвежей белой рубахе с расстегнутой верхней пуговицей. Исаак, извинившись перед нами, с милейшей улыбкой подскочил к вошедшему. Препроводив его за столик в дальнем углу бара, Исаак вернулся за свою стойку, наколотил чего-то в стакане со льдом, принес это пришедшему и, чарующе улыбаясь, стал рассказывать ему, как я думаю, историю про доктора своей жены, кивая головой в нашу сторону и время от времени озабоченно покачивая ею. Затем чмокнул в три, сложенные щепотью пальца и вернулся к нам.
-Я извиняюсь,- сказал Исаак. (У него всегда были очень хорошие манеры).- Так вот, по поводу человека, который приставал к вам, Володя, на улице. Мы с этим джентльменом,- он показал глазами на своего нового посетителя и опять улыбнулся ему,- решили, что вы абсолютно правы. Джентльмен - кстати, милейший человек, рекомендую - сказал, что на вашем месте он бы ему еще и в морду дал, так как приставать на улице к прохожим – свидетельство дурного воспитания. Потому, Володя, мы с этим милым человеком, - (улыбка), - советуем стереть угрюмость с вашего лица. Кстати, а почему же вы его все-таки послали, того мерзавца? Ведь я правильно понял, именно так вы ему нагрубили?
-Ты правильно понял, Исаак,- сказал я. - Бекетов, ответь же, наконец, что-нибудь. Нехорошо так долго молчать, когда с тобой разговаривают приличные люди, к тому же старше тебя. Ответь человеку, почему ты все-таки послала этого… как вы его назвали, Исаак?
-Мерзавцем,- охотно напомнил Исаак.- Я назвал его мерзавцем.
-Вот именно.
-Да идите вы к черту, ей богу,- улыбнувшись, наконец сказал Бекетов.- Зачем послал? Куда послал? Эка невидаль – один дурак послал другого дурака. Не люблю я фотографироваться, вот и послал.
-Не любите фотографироваться?- искренне удивился Исаак, всегда с готовностью цепляющий на себя свою улыбочку при виде направленного в его сторону глазка объектива.
-Не то, чтобы фотографироваться,- поправился Бекетов.- Я не люблю потом смотреть на свои фотографии,- сказал он.- После Афгана у меня, при взгляде на свою фотографию, создается ассоциация с собственным трупом. Тот же самый я – только не живой, а какой-то навечно законсервированный в одной единственной минуте жизни. Не стареющий, не стригущийся, не бреющий бороды. И только так же желтеющий на своем листе бумаги, как покойник на простыне в гробу. Я не люблю своих фотографий, потому что даже после моей смерти они останутся мной – тем, что переживет меня.
-Понятно,- сказал Исаак,- вы прижизненно завидуете этому.
Бекетов бросил взгляд в мою сторону, и потом кивнул Исааку:
-Считай, что так,- сказал он.
-Да-а, Сережа,- протянул Исаак,- похоже, тяготы жизни породили у нашего младшего друга, - он глянул на Бекетова, - несколько мрачноватый взгляд на самые обычные вещи. Я попрошу вас,- сказал он мне,- проследить за тем, чтобы сеньор Володя как можно чаще посещал наше заведение. Я ему гарантирую полное излечение от самой застарелой душевной болезни.
-Ничего не выйдет у тебя, Исаак,- сказал Бекетов.- Потому что все мои болезни давно приобрели хроническую форму.
-То есть, как это не выйдет?- округлил и без того круглые, черные глаза Исаак.
-Вот так и не выйдет. Все, что у тебя получится – это напоить меня до поросячьего визга, а больше ничего.
-Напоить до чего? Простите, Володя, но мне не всегда понятны столь крутые обороты вашей славянской мысли. Я совершенно не имею желания превращать вас в визжащего поросенка, я только хотел обратить ваше внимание на этот напиток. - Исаак быстренько сбегал за стойку и принес ополовиненную бутылку рома.- Для знакомства же с ним можете начать за мой счет.
-Нет, Исаак, спасибо,- поблагодарил я его.- Свой счет оставь на вечер, мы, может быть, зайдем, если успеем. Сейчас нам пора. Иначе Хуан нас повыгоняет с работы.
-Никогда не замечал, чтобы русские боялись увольнения с работы,- заметил Исаак.- Но, в любом случае, вечером я жду вас у себя.
-Сегодня мы можем уехать,- сказал в мою сторону Бекетов.
-Что ж, - сказал Исаак, - тогда в любой из вечеров вас будут ждать два оплаченных бокала этого дивного «Баккарди».
-Отлично, Исаак,- сказал я. -  Ты – отличный бармен. И я всем нашим клиентам расскажу, что самый лучший бар в столице – это «Cafeteria las garzas» в отеле «Дорал». И Бекетов будет подтверждать мои слова. Правда, Бекетов?
-Заметано, - по-русски сказал Бекетов.
-Что вы сказали?
-Он сказал, конечно.
-Благодарю вас,- растрогался Исаак.- Большей услуги вы оказать мне не могли. А знаете, о чем я сейчас подумал?
-Не знаем,- признался Бекетов.
-Держу пари, вы ни за что и не догадаетесь! Я подумал: пусть вас ждет бесплатно вся эта бутылка!
-Но в ней только половина,- тут же охладил пыл вошедшего в раж Исаака Бекетов.
-Сережа,- обратился ко мне Исаак.- Если вы когда-нибудь увидите  маму этого молодого человека, прошу вас, укажите ей на пробелы в его воспитании. З а м ь ё т а н о ?
Я кивнул головой.
-Жаль, конечно, что я сам не смогу этого сделать. А посему, так тому и быть. Раз уж вы, Володя, настолько дурно воспитаны, я оставлю для вас полную бутылку, даже если завтра мне придется объявить о своем банкротстве.
-Вот это по-нашему!- удовлетворенно сказал Бекетов.
-По-вашему, это по чьему?
-По-русски.
-А, тогда может быть. Но то, что не по-нашему – это точно, - озабоченно пробормотал Исаак.- Может, в таком случае, вам не составит большого труда на борту вашего автобуса, буквально двумя словами, упомянуть о моем заведении?
-Молодец, а?- восторженно посмотрел на меня Бекетов.
-Не выйдет,- сказал я.- Нет места.
Бекетов посмотрел теперь на Исаака и развел руками. А на словах добавил:
-Да и ты можешь так