Виа Долороса

третий день, как Табарей сказал себе, что он плохой рыбак.
Он повернулся и посмотрел на свернувшегося безмолвной массой тридцатидвухлетнего Михаила – здорового, плечистого мужика, вдвое, если не больше, крупнее его, Табарея. Но с Михаила спроса нет  - хорошим рыбаком в поселке всегда считался Табарей. Табарей был старшим, потому и виноват он.
В рыбацких поселках, где даже дети, и те уже рыбаки, людей редко разделяют на старших и младших по возрасту. Ты старший если ты лучший рыбак. Потому среди них двоих старшим был Табарей. А Табарей уже третий день смотрит в море и не может увидеть горизонта – дождь, шуга, волны застят его и прячут от глаз, лишний раз напоминая Табарею его горькую правду. Правду о виноватых и невиновных в море.
Чайка пролетела над лодкой. Может, это пролетела душа его отца? Ведь чайка – это близость берега. А кто еще выйдет в море в такую погоду, чтобы сказать рыбаку о близости берега, если не отец? Чайка приносит надежду. Даже если волны опрокинут сейчас лодку и они погибнут – души их не пропадут в море бесследно. Их подберут чайки. И унесут душу Табарея к дому, в котором не ждет его никто и ничто, кроме стылой печи, сложенной руками отца, и скрипящих, съедаемых грибком половиц – к дому, где он родился и где должна будет успокоиться его душа. И душу Михаила унесут в тот же поселок, к молодой, красивой жене и крепким, здоровым детям. Но это случится только после того, как Табарей окончательно окажется плохим рыбаком и сам назовет себя слабым. А такого не будет никогда, упрямо сказал себе Табарей. Раз за мной пришел отец, значит я сильный. Отец где-то там, над землей и морем, гордится тем, что я сильный. Пусть даже я плохой рыбак, но сначала он выведет меня к берегу.
А может и не говорил себе ничего Табарей, и чайку считал обычной, глупой птицей. Неграмотный, он знал только рыбу и море, и, наверное, не умел так красиво думать. Но он умел это  чувствовать. А уж упаковывать мысли в слова – это не рыбацкое дело. Табарей знал лишь, что море его не подведет. Испугает, но не убьет, потому что он сильный. И он еще не раз будет выходить в море на этой лодчонке – маленькой, но устойчивой и крепкой. И будет перед выходом в море радоваться тому, что еще может делать дело, которое знает. И, наверное, любит. Конечно, он не говорил себе этого. О любви к морю говорят туристы, изредка приезжающие к нему, но не рыбаки. Рыбаки вообще о любви редко думают. Табарей тоже любил, но говорил чаще о той любви, когда сеть с трудом тянется от набившейся в нее рыбы, о той любви, когда за рыбу хорошо платили. Он любил потом просто пропить эти деньги. Все это он любил. А о его любви к морю можно было лишь догадываться – любил Табарей все то, что это море ему давало – рыбу, деньги, хлеб и водку. Значит, любил и само море».

                                    *   *   *

Чаще всего, подумал я, у меня повторяются два слова: сильный и любил. Тем, чего нет у меня, я обильно наделял своего Табарея. Табарей – имя, которое само легло на бумагу. Может, это и не имя, а фамилия, или кличка. Когда-то я прочитал в газете о приморских рыбаках, которые заблудились в море. Их несколько дней носило по морю, пока не прибило к голому, каменистому острову. К этому времени один из рыбаков умер. Выжил маленький и на вид слабый – его называли как-то похоже на Табарей. Я не помнил, как ему удалось выжить в море и на острове, и теперь мне хотелось придумать это самому. Придумать – все равно, что примерить на себя – его одиночество, его холод, мертвых чаек на берегу и много-много моря вокруг. Так много, что ничего, кроме него в мире уже не существует. И человек на острове среди моря – как  п о с л е д н и й   и з   ж и в у щ и х. Как еще один последний из живущих. Мне легко представить его. Легко написать, что он был сильным. Только зачем я написал о доме? Не затем ли, чтобы самому поверить в то, что Табарей сильный? Ведь без дома, в который хочешь, и в который можешь вернуться, нельзя быть сильным. Почему? Да потому, что даже стылая печь в своем доме дает тепло. Как дают это тепло заросшие холмики земли за городом на погосте, которые не увезешь с собой, как ни старайся обмануть себя в том, что они хранятся в твоем сердце. Все остается там. И жизнь проживаешь ты все ту же, первую и единственную. И началась она не на этой земле, и оказалась слишком большой, чтобы втиснуть ее в чемодан.
                           ГЛАВА 2


Ночь тем временем закончилась.
Писать больше не хотелось, но, как всегда, трудно было вот так сразу закончить работу и забыть о ней до вечера. Или еще лучше – до завтра. Я завинчиваю колпачком ручку, закрываю блокнот, застегиваю чехол на печатной машинке, которой так и не пользовался сегодня.
Обычно после работы я читаю – все равно что, лишь бы не слишком заумное. Мозг еще долго будет по инерции наскакивать на все новые фразы, и я вслед за ним еще не раз раскрою блокнот и сниму колпачок с ручки.
Сегодня я собирался отвлекать себя «Капитаном Бладом». Блад вообще часто помогает мне после работы. Я раскрываю книгу и собираюсь начать читать там, где она развернется.
Но сегодня мне читать не пришлось - послышались шаги босых ног, и в кухню вошла Джанет. Глаза ее были после ночи слегка припухшими, и несмытая на ночь тушь с ресниц осыпалась на левую щеку, образовав темное пятнышко, что придавало ей очаровательно хулиганистый вид. Поверх наготы на Джанет была накинута только моя, цвета хаки, рубаха, едва прикрывавшая смуглые, ровные ноги девушки.
Джанет сонно и ласково улыбнулась и села ко мне на колени, бесцеремонно скинув с них разомлевшего кота.
-Я проснулась, а тебя нет,- сказала она.– Почему ты не спишь?
-Ты же видишь, я работаю,- ответил я немного резко. В самом деле, чего бы я тут сидел в половине пятого утра?
Джанет не заметила моего тона и, целуя меня в щеку, спросила:
-А о чем ты пишешь?
-Я пишу любовные письма.
Джанет фыркнула.
-Пошли лучше спать,- сказала она.
-Тебе не нравится что я пишу любовные письма?
-Не нравится,- откликнулась эхом она.
-Даже если я пишу их тебе?
-Тем более,- сказала Джанет.- Терпеть не могу читать любовные письма.
-Почему?- спросил я удивленно.- Мне как раз всегда нравилось их писать.
-Потому и не люблю,- сказала Джанет,- что некоторые их пишут просто из интереса писать. Все эти письма до отвратительности похожи между собой. Что твои, что чужие. По-моему, только дураки верят любовным письмам. На деле же, в них и близко ничего нет от того человека, который их пишет… Впрочем, как и от того, кому он пишет. Есть только тот, каким он сам себя, или тебя, рисует, и хочет видеть. Все в этих письмах  – сплошной обман. Ты ведь тоже лжешь в них, когда пишешь, верно?
-Чуть-чуть,- согласился я.- Но совсем немного.
-Как же, немного!- несколько наигранно возмутилась Джаннет.- А разве ты не врешь, что это письма ко мне?
-М-м… Вру. Но опять чуть-чуть.
-Я и вижу, как исчеркал ты бумагу. Все не мог придумать, как получше соврать?
-Да ты, оказывается, психолог,- сказал я, нарочито сладострастно взглянув на ее ногу.
-Нет, Серхио, я не психолог. Я самая обыкновенная женщина. Но этого вполне достаточно, чтобы увидеть очень многое.
Я не любил, когда начинали говорить загадками, и потому спросил:
-И что же, например?
-Что?- Она колебалась с ответом.- Ну,…хотя бы то, что я тебе уже надоела.
-Джаннет, что ты говоришь? Как ты могла надоесть, если ты только проснулась?
Она усмехнулась.
-Не сейчас, конечно. Вообще надоела. Ты только не знаешь, как сказать мне об этом. Ты слишком порядочен, чтобы после того, как три недели спал со мной, послать меня подальше.
-Наоборот, я может быть хочу попросить тебя остаться со мной навсегда,- сказал я глупость неожиданную даже для самого себя.
Но женщины гораздо мудрее, чем мы, мужчины, порой о них думаем.
-Не стоит, Серхио,- сказала Джаннет, снимая мою руку со своей ноги,- подозревать себя в склонности к поступкам, которых ты никогда не совершишь. Все, чего ты, может быть, хочешь – это иногда спать со мной.
-Это предосудительно?
-Нет, обычно. Обычно, что ты, несмотря на то, что я тебе надоела, иногда все же нуждаешься во мне. Хотя, что я говорю? Точно так ты нуждался бы в любой другой. Правда? – И она поерошила мне волосы.
-Тебе не идет цинизм,- сказал я, выворачивая голову из-под ее руки.
-А тебе не идет говорить неправду,- сказала она.- Бекетову идет, Энрике идет, Хуану. Даже мне идет. А тебе нет.
-Неправда? В чем же она? Неужели в этих ненаписанных тебе письмах?
-Письмах?.. Ах, ты об этом?- она небрежно кивнула на бумагу на столе.- Нет, при чем тут письма?
-Что же тогда неправда?
-Все. Все в тебе – неправда. Все вокруг тебя – неправда. И даже твоя порядочность – тоже неправда. Она объясняется только лишь твоей любовью к себе. Ведь ты – писатель. Что бы ты ни говорил о себе, как бы не уничижал себя, но сам себя ты все еще считаешь писателем. Только писателем! Не автобусным мазилой, как ты себя называешь, не человеком без родины, без семьи и друзей, хотя здесь ты, конечно, прав. Ведь Бекетов не в счет, не так ли?
Я промолчал.
А Джаннет, тем временем, продолжала. Спокойно и размеренно, словно рассказывала мне содержание не слишком взволновавшего ее рекламного проспекта.
-Ты писатель, и тебе необходим успех. Ты не можешь ничего продать здесь на своем языке, но ты знал успех…
-Какой там успех?- перебил я ее с усмешкой.- Так, слабенькая известность в не слишком широком кругу читателей. В основном, друзей.
-Пусть так. Но и такой известности ты  забыть уже не можешь. Ты привык к ней, даже такой. И теперь всеми силами стремишься опять найти ее. Неважно где, неважно у кого и за что. Твое известное всем преклонение перед женщинами – о, я на это тоже попадалась – это стремление заставить их преклоняться перед тобой. Ты думаешь, не видно, как ты, всего-то-навсего рисовальщик картинок на автобусах, готов вылезти из собственной кожи, лишь бы угодить какой-нибудь заштатной клиентке? От тебя ведь этого не требуется.
-Я создаю рекламу фирме, в которой работаю,- сказал я в свое оправдание.
-А от тебя требуется только хорошо рисовать. Остальным займется Хуан. В конце концов, он ради этого держит еще и меня.
-Ты полагаешь? Нет, Джаннет, ты не финансист. Даже не смотря на то, что ты наш бухгалтер. Рекламу должен делать каждый.
-Может, я и не финансист, но ты, во всяком случае, вместе со своим котом не голодаешь.
- Не голодаю,- не стал я спорить с очевидным.- Я только не могу понять, для чего ты завела весь этот разговор, да еще в такую рань?
Джаннет помолчала какое-то время, потом ответила с грустью:
-Я начинаю разочаровываться в тебе, Серхио. И мне тяжело это. Мне не хочется этого.
-Джаннет, Джаннет,- сказал я.- Ведь так все и должно было быть. Ты разочаровываешься прежде всего потому, что между нами слишком большая разница в возрасте. Подумай, разве я не прав, Джаннет?
-При чем здесь возраст?- в сердцах сказала Джаннет.- Как раз в этом смысле ты еще не окончательно исчерпал себя.
-Но в чем же тогда дело, малышка?- Я никогда не называл ее так, и теперь мне стало неловко за свою фамильярность.
-В том, что скоро наступит тот момент, когда я окончательно разочаруюсь в тебе.
-Каким он будет, этот момент, скажи мне, и я обещаю не разочаровывать тебя окончательно.
-Каким? Он наступит тогда, когда ты устанешь от своей порядочности и предложишь мне уйти.
-Я не предложу тебе уйти,- сказал я.
-Но ты и не