персональной психики не совпадает со структурой генетической информации, такая информация проламывает психику, как камень, и делает человека навсегда никчемным. Оккультно говоря, — ломает судьбу.
— Ты хочешь сказать... — начала было Юлия.
— Ничего подобного, — твердо остановила ее Тельма, — если бы такое произошло с тобой, ты бы не шутила и не смеялась. Принять ЛСД — это выйти за пределы маленького дворика, в котором обитает наша личность. Некоторые пугаются собственной тени, другие способны преодолеть пространства тьмы. Не каждый в состоянии увидеть себе в генетической перспективе — и не обосраться. А ты сгорела в огне и вернулась невредимой. Тебе нечего бояться, Юлька, у тебя мощнейшая психика, нет в ней никаких дырок, которые мы собирались латать.
— Сидишь тут и пьешь шампанское из моего бокала, — ухмыльнулся Алик, — наверное, ты прямой потомок той ведьмы.
— Ты понимаешь, что он хочет сказать? — сказала Тельма. — Если ты выдержала генетический удар такой силы, значит, информация наложилась на структуру твоей психики и совпала с ней.
— Что это значит? — спросила Юлия.
— Я-то откуда знаю? — удивилась Тельма. — Жди знаков судьбы.
ГЛАВА 21.
Население дачи уже собралось за завтраком, когда Юлия вернулась с утренней пробежки, она терпеть не могла никаких физических упражнений, но искусство требовало жертв. Чтобы скрасить неприятное полезным, Юля взяла с собой фотоаппарат и нащелкала десяток кадров в жестком армейском стиле — она выглядела весьма импозантно в камуфлированных штанах и черной майке, обтягивающей грудь. Еще импозантней она выглядела в штанах, но без майки. А без штанов и без майки, но в высоких кроссовках и с милитаристским кепи на голове — просто великолепно. Теперь она была в полном пропотевшем прикиде, с прядями белокурых волос, прилипших к щекам, и держала в руках фотоаппарат, — как автомат на длинном оружейном ремне.
— Ты собралась на войну или пришла с войны? — поинтересовался Жоржик, с удовольствием рассматривая ее.
— Я всегда на войне, — усмехнулась, Юля, направляясь в душ.
— Это точно, — заметил Жоржик, глядя на ее обтянутый камуфляжем зад. — С таким калибром не промажешь.
После кофе Жоржик возлег в шезлонг с самокруткой в руке, а участники вчерашнего действа расположились на солнце, возле бассейна.
— Ты выглядишь как будто слегка обгоревшей, — озабоченно заметила Вальтро, глядя, как Юля снимает майку.
— Это не от солнца, — отмахнулась Юля. — Это от костра. Я понимаю, что это смешно, но у меня вся кожа горит после вчерашнего путешествия.
— Это совсем не смешно, — сказала Тельма и, повернувшись к Алику, строго предупредила его: — Закати назад шары, ты их можешь потерять.
— Я смотрю исключительно в научных интересах, — обиделся Алик. — Когда еще придется увидеть ведьму, восставшую из пепла?
— Что еще тебе показать, Альдон? — ласково сказала Юлия, оттягивая резинку трусов.
— А ты можешь рассказать нам поподробнее, — поспешно спросила Вальтро, — про это путешествие?
— Да нечего больше рассказывать, — вздохнула Юля, почесывая предплечье. — Они привязали меня к куче дров, примотали цепями к столбу, торчащему из этой кучи, а потом подожгли. Вот и все, — она подумала, — больно было только первые несколько секунд, а потом я только слышала треск своего мяса и вонь.
— А потом? — спросила Вальтро.
— А потом, — Юлия молитвенно сложила руки на розовой груди, — я вознеслась к Господу нашему, Иисусу Христу, во имя которого меня спалили на костре, — она расхохоталась. — Но почему-то снова оказалась здесь. Господь не принял меня. Или это — Ад? — Она развела руки в стороны. — Если так, то мне нравится быть проклятой.
— Ну, ни хрена себе, теология, — Алик озадаченно почесал заросшую щеку.
— Это — экспериментальная теология, — сказала Юлия, — которой ты сам меня научил. Если я жила где-то, потом умерла и оказалась здесь, — она снова развела руками, — то что это такое, если не загробная жизнь?
— Это не ты умерла, — сказал Алик. — Умирают миллионы людей, но не каждый из умерших — это ты.
— Тогда по ком звонит колокол? — Юлия подняла палец. — Слышишь?
Все начали прислушиваться, как зачарованные, глядя на ее палец, хотя было совершенно очевидно, что никаких колоколов здесь нет и быть не могло, последний колокол в округе перелили на орала лет семьдесят назад, но они прислушивались и прислушивались в полной тишине, пока неким, совершенно непостижимым образом, им не начало казаться, что в воздухе плывет длинный колокольный до-н-н-н, как тонкая паутина, как бы притянутая воздетым в зенит пальцем.
— Каждый умерший — это я, — сказала Юлия. — Вот, что я вынесла оттуда. Все умершие здесь, им больше некуда деваться. Я — это все живущие и все те, кто умрет, — тоже я. Я, эгоистичная сука, говорю вам, — никому не спастись в одиночку. Это — ад, — она широко раскинула руки. — Здесь можно жить, как в раю, пока кто-нибудь не начнет поджаривать тебя на костре, а поджаривают всех, истинно говорю вам, ребята. Вот вам первый урок экспериментальной теологии, — она уронила руки. — Нравится?
Минуты через полторы Алик первым пришел в себя и сказал, стараясь быть ироничным, хотя ему сильно хотелось приложиться к Юлиной руке:
— По-моему, Тельма, мы создали новую святую.
— Ничего подобного, — возразила Тельма чуть дрогнувшим голосом. — Мы создали богиню. Неужели ты не видишь, что она хочет увести свой народ к звездам?
— Чей народ? — насмешливо спросила Вальтро, — Ей же, вроде как, понравилось быть проклятой?
Вальтро не знала, что такое тщеславие и никогда в жизни никому не позавидовала. Она легко двигалась в паутине межперсональных отношений, открыто выказывая приязнь к людям, поскольку никогда не конкурировала с ними по той же причине, по которой человек не конкурирует с собакой, и люди любили ее, как собаки, по этой причине. Она могла легко признать чье-то частное превосходство, например, в шахматной игре, но даже склоняя голову, она просто наклонялась, чтобы погладить собаку по голове. Она выросла в оке тайфуна, в вакууме, посреди жизненной борьбы людей, который создало для нее обожание Жоржика, и потому понятия не имела о своей сатанинской гордости, как понятия не имела о своей сатанинской сексуальности, пока та не взорвалась любовью к Юлии, она была кассетной бомбой, заряженной первыми семью годами жизни. Она пребывала в равновесии с миром, пока она и мир были уравновешены на самооценке, уходящей в космос. Но когда она увидела, как двое авторитетных для нее людей маскируют неуклюжей иронией искреннее и совершенно неуместное восхищение Юлией, баланс оказался нарушенным — Юлия была не собакой, Юлия была змеей уязвляющей, Юлия была существом, бросающим вызов.
— Почему ты не продолжишь свою проповедь? — вкрадчиво спросила Вальтро. — Мы так и не уяснили, тебе нравится быть проклятой или ты метишь в святые? Или ты хочешь и рыбку съесть, и на рога сесть?
Алик и Тельма переглянулись с удивлением, они видели, что Вальтро едва сдерживает бешенство, но не понимали причин, а Вальтро, полагавшая себя понимающей кое-что в предмете ада, была взбешена безответственной болтовней Юлии, равно, как и наивным легковерием своих патронов, — она едва сдерживалась, чтобы не порвать на куски их всех.
— Ты намешала так много дерьма в черную икру, — бледнея от злости, но улыбаясь, продолжала Вальтро, — о, восставшая из пепла, что мы перестали понимать, где ты одариваешь нас своим откровением, — она широко развела руками, передразнивая Юлию, — в раю или в аду?
— Откуда ты могла бы знать, что такое кайф, если бы тебя не поджаривали на костре и наоборот? — расхохоталась Юлия, совершенно не уязвленная сарказмом Вальтро, что уязвило Вальтро еще больше. — Рай и ад — это одно и то же и оба здесь, — Юлия топнула ногой в землю. — И мне здесь нравится. Могу тебе сказать, сестричка, — Юлия доверительно наклонилась к отшатнувшейся Вальтро, — что когда меня сжигали на костре, то после периода боли у меня наступил момент кайфа, как оргазм, а потом — тьма. И теперь я намерена ловить этот момент и жить в нем. Освободиться — это поймать момент между болью и тьмой. Понятно, сестричка?
— Я сама могу тебя научить, — усмехнулась Вальтро, — я живу в этом моменте почти всю свою жизнь, сестричка.
ГЛАВА 22.
— Член — очень плохая замена пальцам и языку, — уверенно сказала Юлия, освободив, наконец, язык для разговора. — Он быстро теряет твердость и к нему в нагрузку прилагается воняющее и бубнящее что-то тело, с которым надо как-то устраиваться.
Утро красило стыдливым светом порозовевшие щеки Юлии и порозовевшие ягодицы Вальтро, Алик с Тельмой уехали еще вчера, Жоржик еще не завопил под окнами, требуя кофе, и можно было понежиться в постели.
— Все мужчины — паразиты, даже если и содержат тебя, — продолжила Юлия свою мысль, вынимая изо рта застрявший между зубов волосок. — Каждый кошелек с пенисом хочет, чтобы его еще и любили за его деньги. А деньги стоят любви, сами по себе.
— А любовь не продается, — гордо сказала Вальтро.
— А любовь не продается, — гордо сказала Юлия, — за такие деньги. Вот у меня был один дядечка, единственный, кто ничего такого не хотел, я до сих пор вспоминаю его с душевным умилением. Вообще-то, он приходился мужем моей маме, но мы с ним быстро нашли общий язык. Этим общим языком он вымахивал меня до полного изнеможения, до телячьего визга, ничего не требуя взамен. Ну, может, самую малость, как раз такую, какую я хотела и могла ему дать, учитывая несовпадение калибров. Но за это он расплачивался дополнительно.
— Чем? Конфетами? — спросила Вальтро.
— Нет. Он рассказывал мне про мою маму, — ответила Юлия. — Он ненавидел ее и испытывал изощренное удовольствие, рассказывая мне про ее бесплодную похоть. А мама ненавидела его, но полагала, что он от нее без ума. А я видела эти отношения во всей их чистоте и набиралась чистого разума, не критикуя никого из них. Этот дядечка многому меня научил и был единственным мужчиной, которому я доверяла.
— Почему? — спросила Вальтро.
— Потому что он не мог не оправдать моего доверия, — рассмеялась Юлия. — Если бы мы с ним заговорили на разных языках, то мой язык намел бы ему кучу неприятностей.
Жоржик выполз из-под одеяла и, размахивая руками, активно сделал два приседания, третьего он решил уже не делать. Затем он набрал в грудь воздуху, чтобы спеть какую-нибудь, приличествующую встрече ясного утра, арию, но взгляд его случайно упал в зеркало — то, что он увидел там, было так мало похоже на утреннего соловья, что он решил не делать и этого, чтобы не оскорблять собственное эстетическое чувство. Затем, с надеждой попукивая, он направился в туалет, но ожидания оказались тщетными. После пятнадцатиминутного и бесплодного сидения на унитазе, когда уже стало очевидно, что надеяться больше не на что, он махнул рукой и, сказав вслух: «Ну и черт с тобой, не хочешь — не надо», — выскочил вон, в сердцах хлопнув дверью. Травка и виски могли поправить дела, но нельзя же было начинать прямо с утра? Следовало дождаться хотя бы одиннадцати часов. Он посмотрел на ползущее по небу солнце, вздохнул и решил ограничить разврат чаем и никотином.
В это время Нелли позвонила дочери, надеясь застать ее трезвой, и
