которой мы путаемся и становимся медленными. Мы рождаемся быстрыми, мы можем получить все и сразу. Но идиоты, которые родились прежде, запутывают нас в паутину знаков, которыми они обозначают реальность. Мир — текучий, это мы твердые. Поэтому поток волочит нас по дну, как камни, ударяя о другие камни. Мы могли бы быть текучими, как мир, но каждый из наших идиотов-учителей опутывает нас собственным витком паутины, пока мы не превращаемся в твердый кокон. Я думаю, что смерть — это освобождение из кокона. Но когда мы улетаем, мы улетаем туда, откуда уже нет возврата.
— Без помощи приборов я не могла знать наверняка, — сказала Вальтро, — но по всем внешним признакам, ты была мертва. Однако же вернулась.
— Вот это я и пытаюсь тебе объяснить, — с нажимом сказала Юлия. — При помощи дурацких слов, которые ничего не объясняют. Я выгляжу дурой, когда говорю тебе, что чувствую себя парящей. А ты чувствуешь себя дурой без своих приборов — у тебя нет уверенности, ты не понимаешь, что произошло.
— А ты понимаешь? — спросила Вальтро. — Ты помнишь что-нибудь?
— Ничего я не помню, — ухмыльнулась Юлия. — Никакого белого света, никаких светящихся существ. Но я вернулась почему-то и вернулась парящей. Я знаю это без всякого понимания, потому что уже была такой в детстве, когда еще не начала жить. Я не принесла с собой ничего, чего у меня не было раньше, я потеряла то, что меня связывало. Детство — это когда мы выглядываем из смерти, а не заглядываем в нее. Я понимаю, что несу чушь, сестричка. Но обретение свободы — это потеря связей. Я не могу ничего вспомнить, потому что там — пустота, там не за что уцепиться. А здесь — пустота, заполненная словами, которые цепляют нас. За все надо платить. Я заплатила за выход из кокона — жизнью. А за билет в обратный конец — потерей веса. Я парю, я утратила способность цепляться за слова.
— Тем не менее, ты изъясняешься, как преподаватель философии, — усмехнулась Вальтро.
— Чушь собачья, — отрезала Юля. — Все это, — пустопорожняя болтовня, как и все философии. Слова неспособны ничего объяснить.
— Тогда зачем ты объясняешь? — спросила Вальтро.
— А зачем я целую тебя? — спросила Юля. — Я болтаю языком, я касаюсь тебя, чтобы не потерять контакта, — она приблизила свое лицо к лицу Вальтро, — с тем, кого люблю. Ты тоже парящая. Ты не уверена ни в чем. Твои слова, твои средства и методы, твои приборы, которыми ты измеряешь реальность, — это ненадежный лед, по которому ты скользишь. Я касаюсь тебя, я пытаюсь передать тебе уверенность — уверенность полета — и убедиться в собственном существовании.
ГЛАВА 15.
— Эй, эй! — завопил Жоржик от калитки, — Юлька, ты чего это целуешь мою Вальтро?! — Из-за его плеча, вежливо улыбаясь, торчал полковник с торчащим на плече удилом.
И Жоржик, и полковник были под мухой, разумеется, Жоржик шутил, разумеется, вся ситуация была легкой, веселой и несерьезной — дачной, и в другое время Юлия просто улыбнулась бы в ответ или ответила бы что-нибудь столь же легкое и соответствующее ситуации. Но окрик застал ее врасплох, в момент эмоциональной уязвимости. Она резко обернулась и вспыхнула на Жоржика таким взглядом, что тот чуть не упал в объятия полковника.
У Жоржика, в его облезлой черепной коробке, украшенной седым крысиным хвостом, болталось несколько большее, чем у среднего гоминида, количество мозгов, но главное — он умел интерпретировать такие взгляды. Он был опытным странником по бурным волнам жизни, он плавал в этих водах, когда Юлии еще и в проекте не было и такой взгляд, как стрелка компаса, указывал ему верную ориентацию.
Он озадаченно оглянулся на полковника, уже вытянувшего руки, чтобы поймать пошатнувшегося собутыльника и сказал:
— М-да.
Полковник опустил руки и отвел взгляд.
Вальтро покраснела. Она знала Жоржика насквозь и мгновенно улавливала любое движение его извилистой мысли. Он вырастил ее на своих руках, не отпуская от себя ни на шаг и сдувая с нее пылинки, она выросла в его дыхании, держась за его руку и чувствуя малейшее изменение его пульса. Она моментально поняла то, что он понял. Она краснела и краснела, и краснела и ничего не могла с собой сделать.
Жоржик подошел и легко коснулся ее пылающей щеки.
— Тебе идет, — сказал он очень серьезно и печально. — Ты никогда не бываешь некрасивой, любовь моя.
Без мыслей, без слов Вальтро поняла, что из пяти миллиардов людей, населяющих Землю, этот человек — единственный, который отдаст за нее свое сердце, свою кровь и свою бессмертную душу. Юлия закусила губу.
Вальтро легко коснулась губами его руки и встала, стараясь не делать резких движений и держась так, чтобы никто не видел ее лица.
— Я принесу вам что-нибудь поесть, — сказала она через плечо.
Через полчаса Жоржик уже размахивал руками за столом и орал:
— Вальтро! Где мое лекарство?
Вальтро вышла из дому с бутылкой «Тре Крунур» в руке, вслед за ней показалась Юлия.
— Рядом они выглядят как пара лазерных лучей, — сказал полковник, — формирующих голограмму.
— Они голые, как молнии, даже когда одетые, — ухмыльнулся Жоржик, — и между ними вспыхивает мир.
Вальтро поставила бутылку на стол, вернулась к крыльцу и села на ступеньки рядом с Юлией.
— Мир не вспыхивает, вспыхивает война, — философски заметил полковник.
— Это оттого, что ты одинаково плохо формируешь мир, — осклабился Жоржик. — И по-русски и по-английски.
— Неправда, — спокойно возразил полковник. — Я одинаково хорошо владею обоими языками. Другое дело, что когда ты говоришь, ты просто вываливаешь на собеседника содержимое собственной психики. Плесни-ка лучше в стакан.
— Ну да, конечно, — кивнул Жоржик разливая виски, — ты учился в Оксфорде, а я — под забором, но мое имя ты так и не научился произносить.
— Жорж, — меланхолично и четко произнес полковник, вынимая трубку изо рта, — ты учился в консерватории. И я видел твое имя на лондонских заборах задолго до того, как познакомился с тобой. Но мое имя ты вообще никогда не произносишь, чтобы не пачкать свой аристократический язык. Где твое христианское смирение, Жорж? Мы же одной крови, как Киплинг и обезьяна. Тебе нравится, когда я говорю с акцентом, — это добавляет еще одну каплю в мою плебейскую кружку пива и позволяет насладиться справедливым презрением к английскому лабазнику, который топчет твою милую родину.
— Моя родина не здесь, — отмахнулся Жоржик. — Моя родина давно сдохла. Ты лучше пей мое виски и не цепляй мою родину.
— А моя родина — не Британия, откуда родом мое виски, которое ты выпил час назад из моей фамильной фляжки, — все так же меланхолично, ответил полковник. — Виски я люблю, а Британию — нет, здесь мне нравится больше. И завтра мы вдвоем будем пить здесь мое британское виски из той же фляжки, в которой я храню свою родину. Вот так и живем. Прозит.
— Эти двое дедов выглядят, как английский завоеватель и китайский генерал за столом переговоров, — сказала Юлия. — Между ниш намного больше общего, чем стол, — усмехнулась Вальтро.
— Это заметно, — кивнула Юлия. — Англичанин презирает весь мир, включая самого себя. А Жоржик ненавидит всех, исключая тебя одну.
— Это удар по башке сделал тебя такой проницательной? — поинтересовалась Вальтро.
— Не надо особой проницательности, чтобы два пальца обоссать, — ответила Юлия, — и увидеть пару старых ядовитых змей, которым нравится рядом греться на солнышке.
— Ты — старый ядовитый змей, — говорил в это время Жоржик, — ты специально свил свое гнездо здесь, чтобы отравить мне остаток моей жизни. Завтра я не буду сосать у тебя из фляжки. Завтра я найду свой булатный меч и приду к тебе рубить твои ядовитые головы.
— Староват ты для таких экстремальных видов спорта, — отмахнулся полковник.
— Я? — Жоржик выпятил костлявую грудь. — Ты еще не знаешь русских богатырей.
— Русские богатыри не ходили с косами, — заметил полковник, — это китайские ходили.
— Ладно, — согласился Жоржик. — Тогда я поцарапаю тебе глаз своими заскорузлыми пятками, как Шаолинь.
— Ты очень легко меняешь стили и национальную ориентацию, — ухмыльнулся полковник.
— Я — мастер боевого бухания, — сообщил Жоржик, — и безродный космополит. Как Христос.
— Ты — тайный эротоман, — сказал полковник.
— Я? — изумился Жоржик. — Я совершенно явный эротоман. Но у меня уже стерся до дыр предмет искусства.
— Поэтому все, на что ты ложишь свой старческий глаз, — сказал полковник, — превращается в голограмму.
— Поясни свою глубокую мысль, — предложил Жоржик, разливая в стаканы.
— Ты сублимируешь, — вздохнул полковник, — я вижу повсюду одну голую жопу, потому что весь мир — это жопа, в которой я торчу. А ты не видишь ничего, кроме жопы Вальтро.
— Ты с ума сошел? — искренне удивился Жоржик. — Ты полагаешь, что я испытываю к ней сексуальные чувства?
— Испытываешь, — кивнул полковник, — как удобрение на опытном участке, для выращивания религиозной любви.
— Это что, так заметно? — помолчав, спросил Жоржик.
— А ты думаешь, это можно скрыть? — ухмыльнулся полковник. — От тебя несет за милю, ты воняешь любовью.
— А я-то думал, что любовь благоухает, — сказал Жоржик.
— Благоухает, — кивнул полковник. — В гробу. Под грудой гробовых цветов и в клубах ладана. А живая любовь воняет плодородием. Если в ней нет элемента секса, это не любовь, а что-то другое.
— Отец может любить дочь и без секса, — неуверенно возразил Жоржик.
— Это сказки для воскресной школы, — отмахнулся полковник. — Без секса он может иметь ее, как принадлежащую ему вещь, и стеречь, как собака сено. А любовь никому не принадлежит. Она возникает, как голограмма на пересечения двух лазерных лучей, и существует, пока есть энергия. Секса.
— Я вижу, ты эксперт по любви, — ухмыльнулся Жоржик.
— Ты тоже эксперт, не прибедняйся, — ухмыльнулся в ответ полковник. — Если бы тебе позволили, ты бы упал на колени и молился в экстазе у ног твоей Вальтро.
— А может, мне еще и позволят! — Жоржик заносчиво вздернул подбородок.
— Позволят, вне всякого сомнения, — сказал полковник. — Только не расшиби себе лоб об пол.
— Ты знаешь, — сказала Юлия, — мне нравятся эти двое пьяных стариков, особенно британец. В них чувствуется стержень, какое-то железо в них присутствует. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Вальтро. — Особенно, если сравнивать их с той шелупонью, которую мы встречаем на улицах. — Я люблю железо, — мечтательно сказала Юлия, — Холодное, серое железо. Оно ржавеет, — но из него делают оружие. А из золота делают цацки, оно ничего не стоит само по себе.
ГЛАВА 16.
Это утро началось, как и любое другое утро этого тягучего и никому не нужного отпуска. Полковнику никто не пишет — полковник пишет сам. Он боится получить письмо из Британии, написанное чужим почерком или отбитое на компьютере. Он пишет: «Дорогая Лиз...» и знает, что Лиззи безнадежно больна и не может читать его письма, письма читает сиделка единственному человеку, который еще привязывает его к жизни. Полковник респектабельно пьян уже с утра, никто, кроме Жоржика, не отметил бы, что джентльмен уже нагрузился более чем одной рюмкой виски. Джентльмен хорошо выбрит, благоухает лосьоном, он принял душ и даже втолкнул в себя яичницу с беконом. Он в норме. Кто может сказать, что это не так?
Девчонка, которую
