«Бурана» и впервые за несколько часов произнесли какие-то слова. И эти слова были непарламентские. Но был и смех.
Наш водитель объявил, что дальше мы пойдем на лыжах: две пары снегоступов он захватил, еще одна должна быть в зимовье.
Ночевали в заброшенной избушке геологов. В центре помещения – четыре на четыре метра - низенькая печурка. В углу нары. У входа – горка березовых поленьев. В кособоком буфете ржавые по краям котелок, кружка, несколько ложек, застывший булыжник крупнозернистой соли. Нашлась и лопата. Васька шустро растопил снег в котелке на печурке. Я достал пачку заварки, вскрыл банку тушенки…
До этого суетившиеся в избушке и оживленно болтавшие мои спутники враз смолкли.
Ванька с Васькой переглянулись. Наступила тягостная пауза. Васька нервно облизнул черные губы.
- Ну? - кашлянул он.
- Нет, - твердо мотнул я головой. В рюкзаке, кроме урны, была замотанная в тряпье бутылка питьевого спирта. - Ты че, Вася, хочешь Лориго зла?
- Он прав, брат, - положил руку на плечо соплеменника Ванька. – Лориго еще в пути… Сделаем все, как просила наша сестра, потом уж с чистой душой…
- Да, – промямлил Васька. – Дурак я. Лориго говорила…
- И вообще, братила, возвращайся в тайгу. Пропадешь ты в городе. – Ванька помешал в котелке. - Нам охотники нужны. А стреляешь ты лучше этого… киллера, ха!
Ванька Ганюгин, так он представился, хоть и именовал своего друга братом, не был кровным соплеменником Васьки. Он был из рода чильчагир. Этот род тяготел к ламученам, байкальским эвенкам-рыболовам. Чильчагиры были искусными охотниками, добывали соболь еще для царской короны. Вэкорои тоже были охотниками, но не роднились с чильчагирами, что вообще-то было редкостью в тайге.
После кончины Лори меня мучил вопрос. Более удобного случая не представлялось.
- Почему Лори… Лориго попросила схоронить ее так далеко, даже не там, где она выросла?
- Тыя и ее окрестности – наша исконная родина, здесь кочевали предки выкороев., - неспешно, прихлебывая чай из жестяной кружки, рассказал Ванек. – Выкорои не были оленеводами – охотниками и рыбаками. Тыю называли не «плохим», а «узким, тесным местом» из-за разнообразия порогов, рыбного хода. Понимаешь, Борис, чем-то узкая река напоминала нашим предкам женский родовой канал. А это священный путь. И еще. В здешнем лесу шаманы рода вызывали к жизни «савэки» - оболочку тела из глины и камня. Так появилась «оми» - душа. «Оми» живет в деревьях.
- Оми вечно, - поддакнул Васька. - Умирает и снова растет. И так без конца. Оми и дерево одно и то же. Омин - бэе индевунин.*
- Да. А оберегает ее наш Отец-Лес. В его владения спускается сверху «буга» - наш бог.
Ванек пояснил, когда на берега Тыи пришел БАМ, вэкорои ушли на восток в глухую тайгу, в Захолустье. Там сроднились с местными «орочонами» - оленными эвенками – и стали разводить оленей. А раньше охотились по урочищам рек..
Так вот почему Лори мечтала попасть на Тыю! Даже не будучи чистой эвенкийкой, она считала, что родина предков придаст ей сил и, как знать, поможет одолеть болезнь.
Встали, лишь только лучи солнца пробились сквозь узорчатые ветви лиственниц. Ветра не было. И это было на руку.
Ванек ухватил топор, расколотил березовую чурку, занес горку поленьев в зимовье.
Васька крикнул, чтобы наш провожатый бросил это занятие.
- Ванек, совсем ты там в городе спортился… Дрова, спички и соль – закон тайги, помнишь, а?
Подождав, когда Ванек уложит поленницу и затащит мотонарты в домишко, мы нацепили короткие лыжи-снегоступы. Провожатый подпер дощатую дверь валуном со словами: «Чтоб росомаха не заглянула».
Крайний переход по таежным меркам был невелик – не более девяти километров, но в конце пути я вымотался, то и дело не попадал в фарватер Ванька, оступался и заваливался набок. И опять со стоном вставал на тропу... Как говорит Алдар, «вел концовку на одних морально-волевых». Наст лишь казался зеркально-твердым. Лицо намокало, глаза слезились. Я то потел, то замерзал… А ведь шли по зимнику. Это тебе и тротуар, и бульвар. Так при возможности ходят таежники. Но то для местных. Хотя я вырос в Захолустье, но, видать, за эти годы окончательно потерял связь с миром леса… Идти по неширокой тропе мучительно. Конечно, лыжи пригодились, но эти были снегоступы, в них надо шагать, а не скользить. Да и скользить-то было некуда. Лишь Ванек чудом угадывал обозначенный пунктиром вектор. Зимник Тыи манил ровной лентой, вблизи он щетинился ледяными булыжниками и острыми гранями торосов. Ноздреватый снег застыл, переливался всеми цветами радуги, и без рукавиц об него можно было порезать ладони. Перед поездкой Алдар приволок для меня пару летчицких унтов на цигейке, в которых ездил на охоту. Они были впору, но хозяин шибко разносил их, ходил-то по медвежьи, как все борцы, подошва и нутро были скошены внутрь. И после половины пути ступни мои выворачивала дикая боль, я готов был рухнуть в снег. Если бы не рюкзак типа «кенгуру», я бы, может, так и сделал. Зато Васька и Ванек, дети тайги, шли как на прогулке, весело переговаривались через мою голову. Попутчики замыкали меня спереди и с тыла. При этом наш проводник шагал с тяжелым карабином на шее и увесистым рюкзаком. Я – лишь небольшую, с полуторалитровую банку, урну; пот затекал за воротник. А Васька тянул на лямках детские санки с горбящейся поклажей. И снегоступы у них не слетали со стареньких камусов. Надо будет заиметь такие же…
Любоваться красотами не было сил. Урну с прахом я не соглашался отдать спутникам – так и пёр на животе. Раз я увидел, как на крутой каменистый берег Тыи спустилась лисица, не рыжая, как в сказках, а грязно-серая, тощая. Я никак не отреагировал на проявление фауны, хотя живую Патрикеевну видел впервые в жизни. А товарищи, увидев, равнодушно скользнули по хищнице взглядами.
Фактически последние километры я тащился на плечах товарищей. Кабы не лыжи, которые чудесным образом оказались в избушке, я бы давно рухнул, пробив глубокий наст, не доходя до седьмого порога. Из-за обилия порогов маршрут по Тые занимает у рафтингистов третью, а местами четвертую категорию сложности, причем, едут к этим чертовым порогам, чтобы промокнуть до нитки аж из-за Урала (Вот никогда не понимал такого: ломать шею за бесплатно).
И как только в кромешной тьме Ванек нашел конечную точку нашей эскапады!
- Здесь!.. – крикнул он, когда я в темноте наехал на него своим рюкзаком-кенгуру. – Вон десятый порог.
И включил мощный фонарь.
- Ага, кажись, десятый, - отозвался сзади Васька.
Бледный луч высветил негостеприимные остроугольные льдины, а выше - голую гранитную глыбу, нависшую обелиском на рекой. В небе светила одинокая звезда. Где-то кричала птица. Слава Буге, воя волков не слышалось …
Задул ветер. Я сел в снег. Лицо - деревянное. Ног и рук не чуял, особенно ног. Наверное, стер в кровь ступни в Алдаровых унтах. Тут я кстати (или некстати) вспомнил, как отец собирался на охоту. В первую очередь он уделял внимание обуви. Если она была новой, то неделю-две ходил в ней по дому, разнашивая. Вообще, все захолустные мужчины перед походом в тайгу отдавали предпочтение знакомой обувке, нежели новой или незнакомой.
Стало известно содержимое груза на санках. Выбрав на берегу местечко поровнее, Васька снял с санок охапку березовых дров, кокон маленькой палатки, пару одеял и некий агрегат, явно самодельный, со следами сварки и спайки, размером с обувную коробку.
Уже через пятнадцать минут горел костер, булькал закопченный чайник, а Ванек, успев наломать лапника, споро разбивал палатку. Да, этих ребят голыми руками в тайге не возьмешь.
При свете костра Ванек осмотрел мою ступню и присвистнул: она была в кровавых мозолях. Затащил в палатку, при свете фонаря раздел, разодрал мою майку и плотно перевязали обе ступни.
- Ну, командир, как? Спирт наружно тратить будем, а? – хихикнул Ванек.
- Болтаешь тут всякое, абориген херов!.. – разозлился вдруг Васька. – Привык, что в тайге никто тебя не слышит, а в городе за базар нужно отвечать, понял?
- Понял. Пошутить нельзя?
- Нашел, чем шутить. То ж для Лориго…
Полаявшись, еще немного, друзья стали готовиться ко сну. А я к тому моменту спал, как убитый.
Утром обнаружил себя укутанным в одеяло – меж двумя товарищами. Васька храпел, как пьяный. В палатке было тепло. В ногах посапывалмаленький дизельный обогреватель на солярке, гнал теплую как фен струю, его-то Васька тащил на санках.
Я осторожно выбрался из палатки.
И все-таки зима пятилась. В это время, даже в феврале – темень, а нынче там, в узкой расщелине уже колол глаз тонкий луч солнца. И вся река предстала во всей красе: искорки горели на каждой неровности, что вчера была готова сделать подножку. Змея замерзшего русла, узкая, изящная, как топ-модель, натянула во весь свой рост бриллиантово-золотую цепь, а там, в изголовье, на дальнюю сопку - корону, алмазную диадему, отороченную пушистым зеленым воротником…
Мои друзья встали по будильнику природы.
По звериной тропе на водопой мы поднялись на крутой берег. В метрах ста начинался лес.
Бодрый, выспавшийся, на лыжах-снегоступах, я ходко, с хрустом, двинулся вверх по тропе следом за товарищами. Ступни почти не болели. Васька нес в мешке саженец сосны, я –урну с прахом. Несли на руках, как детей. Щебетанье птиц было нестерпимым. Куда более оглушительным было наше молчание.
Два дружка, которые всю дорогу болтали и переругивались, как дворняжки, враз замолчали. Словно боялись испортить торжественность момента. Близилась кульминация нашего паломничества.
Через полчаса вышли на лиственницу-великаншу. Она поражала как толщиной ствола, так и шириной кроны. В ней резвились белки,
